Всего этого новоявленного цирка в прессе, которая робко пытается отпустить всех виновных, ограничившись чистеньким, но масштабным заявлением, недостаточно, чтобы осуществить надлежащее судопроизводство в отношении реально совершенных преступлений, преступлений, для которых мы до сих пор не нашли применимых на практике правовых норм. Почему мы должны «держаться вместе и быть сильными»? А где закон? Неужели мы позволили нашему президенту, хватавшему женщин за киску[247], забрать и это? Лично я в это не верю. Я верю, что существует честный и великий суд, законодательство, которое можно проанализировать, пересмотреть, обновить, исправить и переосмыслить, чтобы уважительно относиться к сексуальности в обществе.
Папа сделал меня сильной и выносливой и защитил от волны нападок, но и облачил мою женственность в доспехи.
Я знаю, что все женщины и мужчины, которые подвергались ущемлению и насилию, сексуальным пыткам, мужчины и женщины, которым не давали работать, пока они не «расплатятся» за полученную работу, заслуживают, чтобы им выделили день в суде. Я знаю, что это правда. Я знаю, что все необработанные биологические доказательства совершенного насилия, хранящиеся на полках полицейских участков, должны пойти в дело, а соответствующие дела – возбуждены и решены. Само по себе бездействие – это и есть самое настоящее преступление.
Недавно я сказала парочке не слишком жестоких нарушителей моего личного пространства – например, тем, кто угрожал уволить меня, если я «не дам», – что, если бы они согласились просто сесть и обо всем поговорить, я бы дала им спокойно жить и не стала рассказывать об их оскорбительном поведении. Я считала, что разговор, позволяющий установить истину и достичь перемирия, может стать хорошим началом. Впрочем, пока никто из них так и не набрался храбрости. Мое предложение казалось более чем корректным, учитывая, в какой унизительной среде мы работаем. С чего-то надо начинать. Звери были всегда. Не всегда ими были мужчины. Мы пытались держаться от них подальше. Они же оказывались извращенцами. Мы пытались предостеречь друг друга.
Знакомая рассказала мне историю о нашей общей дорогой приятельнице, которую парень вывез в поле и жестоко принудил к оральному сексу. Она вернулась домой сломленной, опустошенной. Ее подруги предложили ей снова выехать с ним в поле – на сей раз вооружившись клеем Krazy Glue[248]. Так все и случилось: он снова это сделал, и да – она налила ему в штаны клея Krazy Glue и умчала оттуда.
Я работала с прекрасными мужчинами, настоящими креативными гениями, с хорошими, приличными, забавными мужчинами, с мужчинами, которые любили пофлиртовать, общение с которыми было наслаждением; с мужчинами и женщинами, которым я доверила бы свою жизнь – и доверяла.
Вот почему я принимаю извинения, вот почему я выслушиваю обе стороны в каждой истории; я хочу справедливого суда, хочу выступать за хороших, за тех, кому причинили боль и не поверили, с какой бы стороны конфликта они ни находились. Я верю в то, что происходит сейчас. Я считаю, что к делу должна подключиться не только пресса, но и закон. Сменилось время, поколение и правительство – теперь всех нас должны услышать.
Я считаю, что месть, суперклей Krazy Glue и крики, мол, «да это все фейки» – не тот путь, которым следует идти. А вы?
Многие спрашивают меня, каково было быть суперзвездой в мое время. Вот так и было. Пасуй мяч или убирайся с поля, девочка.
Мне выпадала возможность поработать с хорошими и отличными режиссерами, когда я садилась у них в ногах, слушала каждое слово и запоминала. Для них я не была избранной, не была золотой девочкой, я была просто секс-символом, который иногда получал главную роль, если героиня по сюжету должна была быть сексуальной.
В ту пору я делала все, что могла, чтобы со мной считались.
Когда начинаешь заново, живешь заново, кое-что происходит. Вроде как приподнимается завеса над тайной.
Однажды я прочла книгу Пемы Чодрон, американки, ставшей буддийской монахиней, и там было упражнение – надо сосредоточиться на том, что подавляет тебя, и попросить эту энергию, эту силу полностью затопить тебя, поглотить. В момент полного поглощения спроси себя, сколько человек чувствуют то же самое в этот же самый момент, и попроси объединить свою энергию с их. Это было самое исцеляющее упражнение, и оно приносило больше всего сострадания.
Я просила, чтобы меня переполняла потребность излечить себя любовью и соединиться с теми, кто чувствует то же самое. Это ощущение переполненности, это сострадание и облегчение наполняют человека куда больше, чем любая другая медитация.
Такое подведение итогов, такой путь, такое письменное признание излечили и излечивают до сих пор мои отношения со всей семьей, но особенно с мамой. Все в нашей семье хранили секреты из стыда и страха, опасаясь угрозы «неминуемой смерти в случае изобличения», и они постоянно висели над нами как Дамоклов меч. Мы говорили себе и друг другу, что просто защищаем себя и других. На самом же деле мы жили в придуманном мире, где не хватало товарищества и сострадания – а хуже всего, где нам не хватало друг друга.
Понадобилось несколько лет терапии и чтения правильных книг, целому миру пришлось измениться, а движению #MeToo войти в нашу жизнь, чтобы мы – я в том числе – задумались, не рассказать ли ужасную правду. Даже если так, кому рассказать? Как избавить семью от страданий – не только своих, но и в буквальном смысле от целого мира страданий?
Многие спрашивают меня, каково было быть суперзвездой в мое время. Вот так и было. Пасуй мяч или убирайся с поля, девочка.
Я отправилась на курс под названием «Обучение чудесам» (с рабочей тетрадью и другими полезными штуками). Женщина, которая вела курс, Марианна Уильямсон, оказалась прекрасным учителем. Я люблю хороших учителей. Она была надежной, вдумчивой и здравомыслящей, и ничто из сказанного ею не было сенсационным. Стоит сказать, она вообще говорила нормально, а не так, будто выступала перед избирателями во время гонки за президентский пост.
Если я правильно помню, мы собирались раз или два в неделю в гигантском зале. Курс посещали несколько сотен человек. Примерно на середине обучения меня осенило, что мой дед, будучи педофилом, должно быть, чувствовал себя как в аду. В том смысле, что… как человек таким становится? Мне пришло в голову, что люди предпочтут рак в последней стадии жизни педофила. Это же отвратительная судьба.
Я понимаю, что принять эту мысль в отношении педофила сложно. Не поймите меня неправильно: это не сострадание. Это прощение, дарованное мертвому. Будь он жив, я бы рассчитывала, что он отправится в тюрьму.
Потом мне пришло в голову, что, раз теперь он все-таки мертв, он освободился и от своей болезни и мог обрести свою божественную душу и себя самого. Независимо от того, верите ли вы в Бога, Бог прощает, Бог любит, Бог принимает и Бог исцеляет. И теперь, когда дед освободился от своей земной болезни, я тоже могла открыться и обрести эту свободу.
Так я осознала, что можно простить практически все и всем, если отделить себя от их проблем, болезней и ошибок. Когда мы принимаем опасно больных или безумных преступников, мы можем начать создавать законы, предоставляющие этим людям помощь, лечение и необходимую изоляцию.
Я поняла то, что мне было очень трудно понять. Очень трудно принять. Я поняла, а в данном случае еще и простила. Но все равно не смогла освободиться.
Я не верила, что могу быть в безопасности в таком небезопасном мире. Не могла в это поверить.
Теперь я понимаю, что в ту пору надо было некоторое время побыть наедине с собой. Надо было встретиться со своей матерью как с человеком, отделив ее от детского опыта и мнения о ней, понять ее с точки зрения взрослого.
Я так хотела выбраться из мира своего детства. Хотела выбраться из мира, где царила нищета, а у женщин не было выбора. Хотела выбраться из мира, где о своей мечте нельзя было даже рассказать, иначе над тобой посмеются. Я хотела получить возможность говорить, что думаю, чтобы все знали, что я имею в виду, на самом деле имею в виду. Я не хотела быть той, кого выбирают в последнюю очередь, не хотела быть эксцентричной, не такой, как все.
Я отчаянно нуждалась в месте, где меня примут. Мне был нужен мир, где женщин принимают наравне с мужчинами, где к ним справедливо относятся.
Я была так уверена в этом, что в своем отчаянии даже не заметила, что моей маме тоже надо с кем-то поговорить. Только когда они со отцом переехали ко мне, она рассказала, как и почему ее отдали в другую семью. До того как я это поняла, мама, бывало, приезжала и критиковала мой дом, а я считала, что она меня не любит. Когда я смогла позволить себе нанять экономку, а потом ежедневно приходившую домработницу, мама разговаривала с ними больше, чем со мной. Лишь много лет спустя я сообразила, что маму, с девяти лет работавшую горничной, объединял с ними дух товарищества. Я не осознавала, что была груба с матерью, что относилась к ней с той же холодностью, с какой она относилась ко мне.
Мне пришлось столкнуться с собственными истинами, и многие из них я не хотела показывать миру, не хотела, чтобы мир видел меня такой, видел нас такими. Тем не менее все мы придумываем что бы то ни было друг о друге, особенно если мы кого-то не знаем. Я бываю этому свидетелем и сама поступала так же.
Независимо от того, верите ли вы в Бога, Бог прощает, Бог любит, Бог принимает и Бог исцеляет.
Моя мама – боец. Мамино детство было вовсе не таким, как я представляла. Ее жизнь не напоминала ни одну из историй, придуманных мной, чтобы выжить. Сначала я думала, что она просто страдала от болезненной нищеты, потом – что она подвергалась сексуальному насилию, а замуж вышла, чтобы сбежать от этого ужаса. И что каким-то образом все это безумие позволяло ей оставлять нас с ее же преследователем. Что она сбежала к моему отцу в шестнадцать лет, чтобы спастись от собственной жизни. Казалось, она ненавидит меня, а я боялась ее. Я хотела совсем не такую маму, но ее все обожали – ее чувство юмора и остроту слова, красоту и харизму.