Почему она ненавидела только меня?
Она говорит: «Теперь я понимаю, почему ты не могла смотреть на меня». Представьте, каково это – считать, что твоя дочь не может смотреть на тебя, и не знать почему. Это разбивает мне сердце.
Теперь, когда мы с сестрой разговариваем с ней, причем искренне, теперь, когда мы нарушили обет молчания и бремя чужого стыда, теперь, когда виновник преступления мертв, мертв с тех пор, как мы с Келли были еще детьми, мертв и не может никого контролировать, – теперь мы можем поддержать друг друга. На деле вся суровость ситуации в том, что мы опоздали на несколько десятков лет. Стигма, наложенная на нас обществом, его позорным бездействием, тайнами в семье, в культуре, в религиях, в мизогинии повседневной реальности, вышла наружу. Мы потеряли целую жизнь любви в собственной семье.
Просто поговорив о случившемся вслух, мы смогли освободить пространство между нами, смогли увидеть друг друга. Я разглядела женщину, которую никогда по-настоящему не знала, блестящую женщину, которой никогда не выпадал шанс помечтать, представить себя в другом качестве, представить жизнь, которую она могла бы выбрать сама. У нее никогда не было выбора. Не было детства, родителей, нежности. Ее принцип звучал так: мирись с тем, что имеешь, и будь за это благодарна.
В ее время женщина или девушка не могла обрести покой, найти место, куда можно пойти поговорить и почувствовать себя в безопасности. Максимальную безопасность она ощутила, став служанкой, причем в детстве. Для нее это стало спасением. Даром. Я в свое время пыталась защитить сестру, а потом продолжила бороться за права тех, у кого не было права голоса, кого насиловали, не слышали, наказывали просто за то, кем они родились. Тем не менее у меня все еще не было места (я его так и не нашла), куда можно пойти и рассказать, кто я. О том, что я жертва инцеста.
Я записалась на двенадцатиэтапную программу для переживших инцест. Кстати, я горячо ее рекомендую, поскольку там я узнала, что подобное случается не только с неудачниками и теми, с кем «что-то не так, раз они притягивают всяких идиотов» (ранее я благополучно убедила себя в этом, поскольку моему одиночеству и внутреннему раздраю не было предела). Нет. Там я повстречала судей и адвокатов, и людей, наделенных огромной властью, которые принимали решения, не позволяя другим уйти от правосудия за аналогичные преступления, но ни к кому не могли обратиться – им было некому рассказать о своей боли, и, что еще хуже, никто не стал бы слушать.
Мы рассказывали, мы слушали. Друг, с которым я туда пошла, в конечном счете наложил на себя руки. Он не дошел до той отметки, той храброй отметки, когда человек чувствует, что может поделиться, – и делится. С ним мы не добрались, а вот с мамой и сестрой добрались.
Представьте, каково это – считать, что твоя дочь не может смотреть на тебя, и не знать почему. Это разбивает мне сердце.
Теперь я впервые в жизни понимаю, насколько сильно любит меня моя мать. Она научила меня всему, чтобы я могла «встать на ноги, черт побери!», и это был ее мне подарок – щедрый и полный любви. Эти навыки принадлежали только ей. Эти знания принадлежали только ей. Именно они помогли ей, спасли ее. Она точно знала, что именно это больше всего поможет мне, спасет меня. Она оказалась права. В этом мире женщинам не помогают. Их не любят. Их не исцеляют и не защищают. Мы должны понять, как «встать на ноги, черт побери!». Я говорю об этом с гордостью и одновременно с грустью. Только теперь я говорю об этом со всей любовью, которая живет во мне, а ее во мне много. Теперь я могу не только получать любовь от матери, но и любить ее в ответ.
Мне не нужно знать то, что знала она, какие воспоминания она похоронила в себе, чтобы выжить. Мне не надо прощать ее, или спасать, или помогать ей излечиться, или заставлять помочь мне. Я благодарна, что мы все преодолели. Я уважаю ее за это. Она уважает меня за это. Мы можем смотреть друг другу в глаза.
Раз уж жуткое время, наступившее в нашем мире, время, когда говорят о самых вульгарных и оппозиционных вещах, больше ничего нам не подарило, пусть это будет время сказать обо всем. Скажем прямо: нельзя больше хранить такие секреты. Сексуальное насилие в семьях – это ядро сексуального насилия как такового.
Решение, принятое мной в восемь лет в попытке защитить себя и свою сестру, привело к возникновению не только защитного механизма, но и образа жизни, который я забыла перерасти. Порой это оборачивалось мне на пользу. Я определенно попала в бизнес не через постель – и не через постель карабкалась дальше. Однако это не уберегло меня от сексуального насилия на протяжении всей моей жизни со стороны знакомых и незнакомых людей, от недостаточного понимания собственного «я». Но все закончилось. Благодаря знаниям и состраданию.
Мы должны сделать так, чтобы этот кошмар закончился для всех – с помощью управленческих решений, а не публичными унижениями и манипуляциями общественным мнением. Для этого нужны настоящие законы – для особо тяжких преступлений и для уголовных проступков. Надо обработать биологические доказательства совершенных изнасилований, и мужчин необходимо всерьез рассматривать в качестве жертв.
Мы делаем вид, что представленная нам статистика верна, хотя на самом деле это не так. Мы так долго стыдили жертв, что лишили их всякой честности. Я хочу, чтобы вы знали, с какими ужасными ошибками и бедствиями я столкнулась из-за совершенно неправильного восприятия ситуации, которое формировалось у меня годами. Хотя я обнаружила прекрасный способ проработать травму с помощью терапии, у меня ушла масса времени, чтобы осознать, что как раз ради этого я вообще пришла на терапию! Учителям, системе школьного образования, детским врачам – всем им нужно больше учиться. Мы должны финансировать государственные исследования, которые помогут понять детей и оказать им помощь. В обязательном порядке надо создать финансируемые из госбюджета организации, полностью укомплектованные соответствующим персоналом, куда ребенок может прийти и спокойно доверительно рассказать, что происходит с ним дома. Слишком умные, недостаточно уверенные в себе дети, дети, которые пытаются угодить, интроверты, главные клоуны класса, задиры, а не только те, кого они задирают, все, у кого есть синяки и ссадины, – кстати, преподаватели физкультуры, будьте повнимательнее!
Никто не пришел на помощь моей бабушке. Муж избивал ее до самой своей смерти. Никто не помог сестрам моей мамы.
В шестнадцать мама забеременела моим братом и вышла за моего отца, в двадцать три родила меня и совершенно не знала настоящего детства – никогда, ни единого дня.
Она завидовала мне. Легко понять почему. Она еще ребенком родила меня, а ее жуткая и странная юность ускользнула, пока она вкалывала, пытаясь заработать нам на жизнь – такую прекрасную по сравнению с ее собственной.
Моя мама вернулась к обучению и в 1975 году окончила выпускной класс – для нее это было нечто. По ее словам, она сделала это «для самооценки». Тем не менее теперь, когда я полностью знаю и вижу ее, я могу лишь представить, чего она могла бы добиться, стань той, кем всегда была на самом деле. А может, в этом все и дело: она умеет быть (и всегда является) тем факелоносцем, который дарит свет всем женщинам ее поколения, будто говоря: «Пока я живу и дышу, никто и никогда не посмеет вновь проявить насилие по отношению ко мне или к кому-то еще». Может, теперь судьба моей мамы только начинается. Как однажды сказал мне Его Святейшество Далай-лама, «тигр не должен извиняться».
Сегодня мы с мамой находимся в начале наших отношений. Если бы я не прекратила наконец хранить тот ужасный секрет, я бы никогда не узнала ее. Никогда бы не поняла ее и определенно никогда не дала бы ей возможности стать мне матерью теперь, когда мне перевалило за шестьдесят, а моей маме – за восемьдесят.
Недавно летом, когда я навещала свою сестру, так случилось, что все мы собрались вместе и вместе же провели несколько вечеров. Играли в карты, смеялись до упаду, я подкалывала маму насчет своего детства, насчет того, как она меня игнорировала. Мы посмеялись и поплакали. Когда я провожала ее до машины и пристегивала в кресле, она спросила: «Почему бы в следующий раз тебе не остановиться у меня?» Не знаю, можете ли вы себе представить, что это для меня значит.
Сегодня мы с мамой находимся в начале наших отношений. Если бы я не прекратила наконец хранить тот ужасный секрет, я бы никогда не узнала ее.
Если бы только мы, будучи детьми, могли узнать своих родителей. Если бы только родители могли поговорить с нами, как мы говорим со своими детьми. Дело в том, что, кажется, в культуре произошел какой-то сдвиг – мы можем разговаривать со своими детьми и рассказывать о своем детстве. О хорошем и ужасном. Мы можем сказать им, что никогда прежде не были родителями, что для нас это в первый раз. Мы можем сказать, что нам трудно. Им полезно понять, что мы – просто люди и стараемся изо всех сил. Они не глупые – просто юные. Они не такие наивные, как нам кажется.
На самом деле меня шокирует, чему учат меня мои мальчики. Ну, давайте будем честны: у меня трое сыновей-подростков. Современный мир меня поражает. Но я так благодарна им за то, что они разговаривают со мной. Я не хочу, чтобы они прекращали, так что стараюсь не показать, насколько шокирована. Даже если они смеются надо мной.
А их бабушка теперь как липку обдирает их в джин.
Красота жизни, прожитой дважды
В пятом классе у меня были огромные проблемы с учителем географии. Как же трудно было понять эту географию! Подобно многим (если не всем) своим одноклассникам, я никогда нигде не была – даже в Питтсбурге, ведь до него было целых девяносто миль[249]. Что еще важнее, никто из нас и не думал, что однажды куда-то поедет. С чего вдруг?
Впрочем, тогда, даже тогда, меня было не так-то просто провести. Почему-то в глубине души я не верила в систему. Ставила ее под сомнение. Не соглашалась. Я приносила другие книги, доказательства другой точки зрения, других идей. Я впервые получила «двойку». Я была круглой отличницей, а тут вдруг получила «двойку». О, я старалась, подолгу не ложилась с