Вера Волкова была не единственным человеком, которого надеялся увидеть в Копенгагене и чье расположение мечтал завоевать Рудольф Нуреев. Главной его целью была встреча с Эриком Бруном – «лучшим танцовщиком из всех существующих».
Как познакомиться с ним, как «…узнать, что именно делает его таким, и как этот парень всего достигает. Хорошо бы поучиться у него всему этому».
Их с Эриком Бруном знакомство могло состояться еще в 1960 году в Ленинграде. Эрик приезжал тогда в Советский Союз на гастроли.
Народный артист СССР, ученик Александра Пушкина, профессор Никита Долгушин рассказывал журналистам: «Брун танцевал не так, как это делали мы. У него была другая школа, иная техника. Вероятно, именно поэтому его имя все наши ребята подняли на щит».
«Он гастролировал в России в 1960 году с труппой “Американский театр балета”[29] и имел огромный успех. К моему крайнему огорчению, меня отправили тогда в Германию – как раз в тот момент, когда выпал шанс познакомиться с первой труппой, приехавшей из Америки. Но все же я видел его на пленке, и увиденное произвело на меня неизгладимое впечатление, – писал позже Рудольф Нуреев. – На мой взгляд, Брун – артист, до совершенства развивший возможности танцовщика. Его стиль благороден и элегантен, хотя его работы всегда отличает яркая характерность. Он достиг такого уровня мастерства, что владеет телом, как музыкальным инструментом: его танец безупречен. В то же время он никогда не останавливается на достигнутом и постоянно ищет новые решения, новые выразительные средства.
Я убедился, что и в человеческом плане он достоин такого же восхищения. Он не связан ни с одной конкретной труппой и смог выработать яркий собственный стиль. Спокойный и серьезный в работе, он оказался верным другом, всегда готовым прийти на помощь».
Спустя годы, когда Рудольфа спросили, не боится ли он недовольства публики, которая может разузнать о тонкостях его личных отношений, танцовщик заулыбался и ответил: «Что они узнают, что я – гей? И что дальше? Вы думаете, после этого люди перестанут ходить на мои спектакли? Этого не случилось с Нижинским, с Лифарем. А как насчет Дягилева, Чайковского, наконец? Быть может, женщины станут хотеть меня меньше? Я был бы не против, но думаю, что известие о том, что я – гей, только подогреет их интерес».
Высокий, белокурый красавец, в определенный период своей жизни ушедший с головой в изучение буддизма, склонный к депрессиям, немногословный, вкусивший славы и женского внимания, влюбленный в американскую балерину Марию Толчиф, Брун и представить себе не мог, во что превратится его жизнь после того, как в один из вечеров он, как обычно, придет в гостиничный номер – на свидание к своей невесте.
«День был на излете, в номере было темно. Я поприветствовал Марию, рядом с которой находился этот молодой танцовщик, небрежно одетый в свитер и слаксы[30], – вспоминал Эрик Брун о встрече с Рудольфом Нуреевым, произошедшей в отеле “Англетер”. – Я сел, посмотрел на него внимательнее и увидел, что он весьма привлекателен. У него был определенный стиль, некий класс. Это нельзя назвать естественной элегантностью, но это производило впечатление. Он не слишком много говорил, может быть, потому, что еще не слишком хорошо владел английским. Ситуация сложилась неловкая: нас с Марией связывали отношения, и совершенно естественно, что мы хотели побыть наедине, что Рудольф оказался третьим лишним. Чтобы как-то скрыть неловкость, мы с Толчиф много и неестественно смеялись.
Гораздо позже Рудик мне сказал, что ненавидит звук этого моего смеха».
Шли репетиции. Наблюдая за своим новоиспеченным учеником и приятелем, Брун все больше увлекался. Он отмечал у Рудольфа колоссальную работоспособность (В 60-е годы Рудольф Нуреев давал около двухсот концертов в год, а после 1975-го – по триста концертов, и танцевал артист практически ежедневно. – Прим. авт.), а главное, то, чего всегда недоставало ему самому – удивительную раскрепощенность.
«Рудику было двадцать три года, я был на десять лет старше. Мы не конкурировали. Балет объединил нас. Нуреев научил меня быть свободным – в балете, за стенами театра, – вспоминал Эрик. – Первое время было забавно дискутировать с ним. Он считал, что я танцую не по-русски, а раз не по-русски, значит, неправильно. Впоследствии мы перестали исправлять друг друга и начали учиться один у другого».
«Нуреев никогда не критиковал советскую Россию. Напротив, всегда гордился подготовкой, которую получил в Вагановском училище и у своего педагога Александра Пушкина. К тому же он был прекрасным актером и одним из своих учителей называл Константина Сергеевича Станиславского» – рассказывал хореограф Пьер Лакотт.
«Я обнаружил негибкий, искусственный подход к балету во многих постановках, увиденных мною на Западе. В сущности, в этом, вероятно, и выражается большое различие между западным балетом и русским. В России подход в целом кажется более гибким, более пластичным. Этот процесс начинается уже в классе. Тренинг в основном один и тот же. Однако от единой основы можно прийти к диаметрально противоположным результатам. Русская хореография создается так, чтобы максимально использовать русский стиль танца с обилием больших прыжков, лирических движений и поддержек. Западный тренинг дает лучшую сбалансированность, самообладание, более отточенные движения ног. Однако в целом ему не хватает свободы и щедрости, уравновешенности и логики», – писал Рудольф Нуреев в «Автобиографии».
Позже в интервью артист рассказывал: «Когда я учился в Ленинграде, преподаватели вбивали в наши головы, что русский балет – лучший и самый правильный в мире. Над нами – студентами постоянно витали призраки Вацлава Нижинского, Сергея Дягилева. Конечно, в мою душу закрадывались сомнения в истинности слов наших педагогов. Но только позже, только приобретя определенный опыт, увидев, что могут предложить разные танцовщики, разные труппы, я смог сравнить, оценить и сделать выводы. Например, когда я увидел, как танцует Эрик Брун, для меня открылся новый мир. Потом я увидел в США Пола Тейлора[31], Джерома Роббинса[32]. Это было так чисто, так неотразимо! Я понял, что не должен возводить вокруг себя какие-то рамки. Напротив, мне следует открыться и учиться всему новому».
За репетициями последовали совместные с Бруном завтраки, прогулки, ужины. Их коллеги хорошо запомнили тот день, когда из гримуборной, в которой находились Рудольф и Эрик, пулей вылетела рыдающая Мария, за ней мчался Рудик, следом шел мрачный Брун. Отныне в этих отношениях третьей лишней была женщина. Речь шла не только о Марии, любой другой подруге Эрика. Речь также шла о матери Бруна, которую он боготворил и, которой до определенного момента подчинялся. Когда в их доме под Копенгагеном поселился новый друг сына, мать Эрика сразу невзлюбила Нуреева. И хотя молодые люди спали в разных комнатах, мудрую женщину трудно было провести.
«У этих двоих было настоящее чувство. Они любили друг друга двадцать пять лет», – вспоминала балерина и педагог Нинель Кургапкина.
Вот что написала в своих мемуарах об отношениях Бруна и Нуреева болгарская артистка балета, близкая подруга Эрика, Соня Арова: «Рудольф был переполнен любовью к Эрику. Он буквально выматывал Бруна и постоянно, мучительно ревновал его к женщинам».
«Руди был очень сильным человеком, – рассказала французская балерина и балетмейстер Виолетт Верди. – Он получал то, что хотел. В их паре Нуреев всеми силами пытался подчинить мягкого и деликатного Эрика».
Впрочем, были в окружении Бруна люди, которые утверждали, что страх перед мамочкой, как и любовь к Марии Толчиф, – не что иное, как выдумки шелкоперов. До встречи с «этим русским» Брун за версту обходил женщин и имел отношения исключительно с мужчинами.
Как бы то ни было, Рудольф знал, что делает. Надо отдать должное «советскому танцовщику», он умел окружить себя необыкновенными людьми.
«Я игрок», – откровенно писал Нуреев в своей «Автобиографии». Игра с Бруном затянулась на двадцать пять лет.
Безоблачные отношения были не для них. Рудольф постоянно закатывал истерики.
«К счастью, у меня есть чувство юмора, – говорил журналистам Эрик. – Трудность заключается только в том, что в случае с Рудольфом не угадаешь, когда шутка его расслабит, а когда разозлит». Устав от скандалов, Брун собирал вещи и уходил. «Я предпочитаю сказать правду и потерять человека, чем врать для того, чтобы кого-либо удерживать подле себя», – сказал Эрик в одном из своих интервью.
Рудик раскаивался, догонял, умолял вернуться. Через несколько дней история повторялась. Ссоры можно было бы пережить, но как быть с изменами? Нуреев ни в чем и ни в ком себе не отказывал, а после извинялся и снова просил подумать, вернуться, начать все заново. Вспыльчивый, но вместе с тем и отходчивый, Рудольф понимал, что часто ведет себе отвратительно. «Жениться, прежде всего, нужно на себе, – любил говаривать он. – Если у вас с собой – развод, не поможет ни любовь, ни семья, ничто»
Когда Рудику требовалось вдохновение, он ни у кого не спрашивал, где именно его искать. В сексе, как и в общении, как в балете он позволял своей природе одерживать победу над разумом. Не зря те, кто знал артиста, часто сравнивали его с животным.
«Рудольф считал, что секс – это одно, – вспоминала, французская балерина и педагог Виолетт Верди, – а близость – совсем другое. А вот для Эрика это было одно и то же. Его пугали случайные встречи и анонимный секс, он не мог понять неразборчивости друга, которую считал предательством. Его ужасал непомерный физический голод Рудольфа на любовников. Эрик был очень разборчивым и не мог свыкнуться с этой распущенностью.
К кипящему коктейлю из любви, ревности, обид, раздражения примешивался еще один компонент – алкоголизм Бруна.