м, что главное в его жизни – это балет. В то время как другие отдыхали и обедали, он разминался и танцевал, а когда у него появлялось чуть больше свободного времени, Рудольф летел в лондонскую Королевскую школу.
«Давайте будем честны, – сказал Нуреев журналистам. – Съемки фильма – это всего лишь небольшой эпизод моей жизни. Я допускаю, что это может быть моя последняя работа в кино, что меня ждет позор и провал. Поэтому ради эпизода я не собираюсь рисковать временем, которое остается на танцы. Быть кинозвездой – затратно, для этого требуется слишком много времени».
Тем не менее по словам Джона Грюэна, нельзя сказать, что Рудольф наплевательски отнесся к своим новым обязанностям. Он старался выполнять все требования режиссера. Например, артист совершенно справедливо опасался, что ему придется произносить в кадре длинные тексты. По этому случаю Кен Рассел нанял репетитора, который должен был избавить новоиспеченного актера от русского акцента и научить произносить текст с правильными интонациями.
«Когда меня нанимали на работу, сразу предупредили, что Рудольф Нуреев – человек нервный. Чуть что не так, может чем-нибудь в тебя швырнуть, оскорбить, – рассказывала репетитор Рудольфа, Марселла Маркхем. – Страшновато, но что мне было делать? Я должна была выполнять свою работу. В итоге Рудольф обозвал меня ворчуньей и занудой. Я просила его повторять предложения, а он заявлял, что они ему не нравятся. Я настаивала и говорила, что так написано в сценарии. Были периоды, когда мне казалось, что он научился говорить без акцента, но Рудольф тут же меня разочаровывал: произнесет пару предложений правильно, а потом опять говорит, как прежде. Откровенно говоря, я подумала, что режиссер сильно рискует, взяв этого парня на главную роль».
«С Нуреевым было непросто, – подтвердила американская актриса Мишель Филлипс. – Съемки фильма начались в Испании. Рудольф прилетел к нам из Нью-Йорка, где у него был утомительный балетный сезон. Видимо, для него стало шоком внезапное перемещение из балетного мира в киношную “семью”. Все держались вместе, а Нуреев сам по себе. Над сценарием он не работал. Пришлось каждому из нас подойти к Рудольфу и сказать: “Эй, привет! Я такой-то, играю такого-то”».
Это не очень помогло. Рудольф более или менее потеплел, когда мы подговорили режиссера провести совместный ужин. Дело сдвинулось с мертвой точки. Нуреев начал с нами здороваться».
Сам танцовщик объяснял свое поведение стеснительностью и страхом.
«Я впервые снимался в художественном фильме и очень нервничал на пробах, особенно, когда нужно было что-то говорить перед камерой. Но, по мере съемок, я, конечно, успокоился».
«Рудольф часто уходил в себя, не особенно любил рассказывать о прошлом, – вспоминал племянник Нуреева Юрий Евграфов. – Вы не поверите, но в нем была некая человеческая робость. Кажется странным для человека с такой грозной репутацией, но это так. И я чувствовал, что при всем его широком общении Рудольф был очень одинок, как бы банально мои слова ни звучали. Я особенно ощущал это по утрам, когда приходил, чтобы его разбудить. Часто Рудольф уже был на ногах, садился за клавесин и что-то меланхолически наигрывал».
Со временем Рудик примирился с почти постоянным присутствием камеры в его жизни. Съемка не прекращалась и после того, как Рудольф Нуреев покидал съемочные павильоны.
Кинематографист, близкий друг и архивариуc The Rudolf Nureyev Foundation, Уоллес Поттс продолжал фиксировать все, что было дорого сердцу артиста: срежиссированные им спектакли, мастер-классы, репетиции.
В октябре 1977 года Рудольфа Нуреева пригласили поучаствовать в несколько необычном для него качестве, а именно, как партнера Мисс Пигги. Гостями популярной тогда англо-американской телевизионной юмористической программы «Маппет-Шоу», главными героями которой были куклы, побывали Шарль Азнавур, Сильвестр Сталлоне, Элтон Джон, Элис Купер, Кристофер Рив и другие звезды. Как и остальные, Рудольф принял приглашение с удовольствием, правда, очень волновался, поскольку, как ему казалось, совсем не умел петь.
«И тогда ко мне пришли ребята из шоу, – вспоминал Рудольф, – и для начала начали учить меня квакать. С кваканья мы постепенно перешли на пение».
В результате, «Лебединое озеро» превратилось в «Свиное озеро». На глазах у смеющейся публики Мисс Пигги всячески пыталась соблазнить Руди, но он был непреклонен и, как всегда, думал только о танцах. Правда, на этот раз ему выпало отплясывать под песню сороковых годов Тop hat[47].
Не секрет, что Рудольф Нуреев был большим поклонником Фреда Астера[48], поэтому работал на съемках с большой радостью: «Я надеваю цилиндр, повязываю белый галстук, отглаживаю фрак. Я – франт в манишке, застегиваю запонки и полирую ногти. Этот парень является и показывает настоящий класс. Доверьтесь ему и простите за излишнюю эмоциональность. И я танцую здесь в своем цилиндре, белом галстуке и фраке. И он танцует здесь в цилиндре, галстуке и фраке».
Если верить прессе, после участия в программе Рудольфа Нуреева, «Маппет-шоу» вышло на новый виток популярности.
В 1972 году Рудольф Нуреев дебютировал в Мельбурне как кинорежиссер. Вместе с австралийским балетом, Рудольф начал работу над телеспектаклем «Дон Кихот». Телеверсия балета получила высокую оценку критиков и была признана одной из лучших интерпретаций одноименного романа Мигеля де Сервантеса.
Коллеги по съемкам рассказывали: «Рудольф позволил себе практически не тратить время на подготовку фильма. Он появился на площадке лишь в воскресенье, в то время как съемочные работы велись с понедельника».
Нуреев не считал нужным суетиться. Он давно понял, каким именно должен быть его фильм. Он заранее все обдумал, определил месторасположение камер, срежиссировал и воплотил свою идею, как нельзя лучше.
«Любая точка съемки, план, кадр, каждая секунда фильма исходит от меня, из меня. Этот фильм – это я, нравится вам это или нет», – заявлял Рудольф Нуреев зрителям.
«В том же году, а может быть чуть раньше, в Австралии оказался Никита Долгушин, – рассказала в интервью Тамара Закржевская. – Никита в ту пору был солистом Новосибирского театра, с театром же и приехал на гастроли. В гостиничном номере он жил один. И вот раздается телефонный звонок: «Никита, это я, Рудик». На что Долгушин ответил: «Не знаю я никаких Рудиков. Не беспокойте меня больше». Не дословно, но смысл был такой. После этого Нуреев, часто даже на расстоянии интересовавшийся, как у его коллеги дела, навсегда вычеркнул Никиту из своей жизни».
А вот что о Нурееве в интервью говорил сам Долгушин: «К Нурееву я относился с уважением – особенно к тому, как он себя и свои ноги воспитал уже на Западе… Хотя и здесь он танцевал великолепно, но, бывало, валился, и шарахало его… Барышников – он весь очень компактный, органичный, складный… А Нуреев себя сотворил сам. На 200 процентов. У него был небольшой прыжок, но то, как он вклеивался в пол – шляпу снять! Вообще, главным, из того, чем он брал, – была динамика. Такой, знаете ли, animal, зверь…»
«Все мы боялись, – вспоминала Майя Плисецкая. – На Западе Рудольф был звездой, трудягой, а в Советском Союзе его фамилия все еще находилась под запретом. Помню, как на гастролях сидевшая рядом со мной Галя Уланова коснулась моей руки и тихо (громче было страшно), почти сквозь зубы процедила: “Вон там Нуреев”.
Рудик сидел в зале. В его сторону смотреть боялись».
Из книги народной артистки СССР Майи Плисецкой «Я, Майя Плисецкая»:
«Во время вторых американских гастролей в 1962-м я получила прямо в номер гостиницы сказочный букет оранжево-фиолетовых роз. Такой раскраски цветов я никогда доселе не встречала. К букету был приложен миниатюрный конверт. Внутри записка. Это было приветствие от Нуреева. Он писал, что поздравляет меня с успехом и надеется когда-нибудь станцевать вместе… Ни телефона, ни адреса Руди в записке не указал, и сказать ему ответное спасибо было некуда. Да и решилась бы я ему позвонить? Сама не знаю.
Наша пропаганда изображала беглеца таким исчадьем ада, что даже имя “Нуреев” вслух произносить советские люди боялись. Любая форма общения с несравненным танцором грозила самыми мрачными непоправимыми последствиями. Через десятилетия вообразить это нелегко. Но вы поживите тогда, а не теперь, смелые люди…
Попросив у горничной вместительную вазу, я подрезала каждый черенок и поставила цветы чуть в отдалении от театральных подношений. Никому об этом букете я не рассказала. Держала в себе.
Следующим днем ко мне неожиданно наведался один из сопровождавших нас из Москвы. Ничего не значащий разговор о том о сем. Взгляды по сторонам. Дозор, значит. Ах, какие у Вас цветы. Эти оранжевые – самые красивые. От кого они? Я залилась краской. Плету в ответ что-то, уже не помню, говорю, но имя Нуреева, ясное дело, не произношу.
Нюх у доглядая натасканный, абсолютный, как бывает слух.
– А вы не слышали, говорят, Нуреев в Нью-Йорке объявился?
Отвечаю, не слышала.
– Ах, как его жалко, такой танцовщик был. Пропадет он здесь на Западе. – А сам все Рудиного букета аромат вдыхает… – Вдруг тоже цветы Вам пошлет?.. Что с ними делать будете?..
Мне становится страшно. Провоцирует или что-то знает? Вот так мы и жили. Так и глодал нас страх».
«После очередного спектакля получаю огромный букет цветов, – вспоминала Нинель Кургапкина. – Записки в корзине не было, но я прекрасно знала, что это от Рудика».
Даже находясь в опале за океаном, вдалеке от дома, Рудольф Нуреев выискивал возможность помогать тем, кого он любил. Его друзья и коллеги получали посылки, подарки, продукты и лекарства.
«Звонила его сестра, Роза, – рассказывала журналистам Алла Осипенко, – и спрашивала: “Алла, тебе нужны сосиски?” – Если я говорила, что сосиски мне нужны, это означало, что ко мне вечером можно прийти, принести письмо или посылку от Рудика».