«Нуреев нестабилен, истеричен и тщеславен. Мальчишка взбунтовался против дисциплины, необходимой во всяком виде искусства. Он взял английское гражданство и, видимо, надеется стать лордом, что комично для человека, родившегося в Сибири. Он заявляет, что не любит ни Россию, ни Францию (которая его приняла). Ни к Британии, ни к Америке у него тоже нет никаких чувств. Тогда что же он любит?» – писал Серж Лифарь.
– Вы не сожалеете, что уехали отсюда? – спросил Рудольфа Нуреева один из журналистов во время последнего визита артиста в Кировский.
– Нет… В противном случае я всю жизнь провел бы в этой (Нуреев показал рукой на стены театра) пыльной коробке.
Ни пролетевшая жизнь, ни опыт, ни сложности, с которыми столкнулся, ни одиночество, не смогли разубедить Рудика в том, в чем он был уверен в 24 года, когда писал в «Автобиографии»: «Мне претят жесткие рамки, я изо всех сил стараюсь найти новые возможности, развить разные стороны моей натуры, открыть, в чем состоит ее сущность. Поэтому я не вернусь в Россию. Я чувствую настоятельную потребность разбить окружавшую меня скорлупу, искать, испытывать, исследовать. Я хочу, подобно слепому, попробовать на ощупь все, что меня окружает. Есть еще много неизвестных мне стран и людей, немало и тех, с которыми я едва знаком. Я хочу иметь возможность работать повсюду – в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Токио и, разумеется, в самом, на мой вкус, прекрасном из театров – сине-серебряном Кировском в Ленинграде. Я не желаю, чтобы кто-то решал за меня мое будущее, определял, в каком направлении мне “следует” развиваться. Я попробую дойти до этого самостоятельно. Вот что я понимаю под словом “свобода”».
P.S.
Почти сразу же после смерти Рудольфа Нуреева, фонд его имени организовал продажу его имущества на аукционах Christie’s. Первые намеченные торги в Лондоне и Нью-Йорке были отменены, а парижская квартира опечатана по протесту сестры Нуреева Розы и ее дочери Гюзели, начавших судебную тяжбу с Фондом. Тем не менее торги состоялись в 1995 году – в январе в Нью-Йорке, где было распродано американское имущество на сумму 7,9 миллиона долларов, а также в ноябре в Лондоне, где были проданы парижские вещи (среди прочего картина Теодора Жерико). Согласно завещанию, европейским имуществом распорядился Ballet Promotion Foundation, зарегистрированный Нуреевым в Лихтенштейне в 1975 году. Американским же имуществом занимался вновь созданный Rudolf Nureyev Dance Foundation со штаб-квартирой в Чикаго. Что касается костюмов, документов и личных вещей – они попали на хранение в Национальную библиотеку Франции и музей Карнавале. В 2013 году по инициативе членов совета директоров Фонда Нуреева оставшиеся предметы были выставлены в Национальном центре сценического костюма в Мулене.
Ролан ПетиВместе с нуреевым
Предисловие
Существует мой Нуреев, твой Нуреев, его, ее, наш, ваш, их, – у каждого он свой.
Одни станут описывать его человеком вспыльчивым и обольстительным, другие – заносчивым и жестоким, а третьи станут уверять, что он был веселым и остроумным.
Для меня же он соединял в себе все эти черты; более того, хочу добавить, что он обладал одним редкостным свойством – даром дружбы.
Я пишу эту небольшую книгу о моем друге Нурееве, чтобы вновь соприкоснуться с ним, вернуть из небытия те преходящие мгновения работы и духовной близости, которые нас объединяли. Постараюсь избежать при этом казенных слов, чтобы не сделать из него «икону», какой он никогда не был, но описать живого человека, который сжигал себя на сцене, уничтожал собеседника своим безжалостным юмором, беспредельно любил свое искусство и наслаждался жизнью с необузданной жадностью, приведшей его к преждевременной смерти.
Все эти мгновения совместных репетиций, радостей и смеха живут во мне по сей день, и память о них не тускнеет. Споры, скандалы, самые жестокие выходки, самые несправедливые оскорбления – эти раны быстро затягивались, и каждый из нас ждал, когда же другой сделает первый шаг к примирению, стремясь восстановить драгоценные узы дружбы.
Судьба, этот извечный хореограф, правила нашим с Нуреевым «temps liés»[61], нашими общими спектаклями и сердечной – хотя и часто омрачаемой ссорами, – дружбой, даря ей то сладостные затишья, то бурные, а иногда и нежданные ускорения. И все-таки, несмотря на случайные размолвки, в которых был виноват то я, то он, мои чувства к нему остались неизменными.
«Тан лиé» – балетный термин, включенный во все специальные балетные словари, начиная с XVIII века.
«Уровень мастерства танцовщиков не имеет значения, главное – низко присесть, сгибая колени и добиваясь плавности движений» (Новерр, 1790)[62].
«Лиé (или легато) служит для объединения нескольких движений» (Артюр Сен-Леон, 1852)[63].
«Le temps liés» is widely used combination which in beginners classes and gradually increases in difficilty» (Basic Principles of Classical Ballet, Agrippina Vaganova, 1934)[64].
«Тан лие – это серия движений, которые помогают менять вес тела, перенося его с одной ноги на другую, связывать одну позицию с другой, что требует полного владения всем телом. Каждое из движений должно буквально заставить петь тело, которое вытягивается, растет во все стороны, соотнося свои пространственные способности с движением на полу и в воздухе, в поддержках. «Тан лие» бывают передними и обратными». (Роз-Мари Лаан «Педагогика классического танца», Амфора, 1981).
В 1957 году меня пригласили в один европейский город[65] на международный артистический конкурс, организованный русскими. Я отказался в нем участвовать, боясь, что мой приезд может принять политическую окраску, – одному Богу известно, насколько мне чужды коммунистические идеалы. Вместо меня туда отправилась балетная труппа парижской Гранд-опера[66].
В 1959 году поступило новое приглашение, но уже в другую страну. Я тотчас согласился, специально оговорив при этом, что не стану участвовать ни в каких дебатах и уж, тем более, давать интервью, которые могли бы создать ложное представление о моей солидарности с советским принципом распределения культуры «сверху», подобно талонам на питание.
Андре Томазо, организатор моей поездки, выполнил это условие. Из окна моего номера Гранд-отеля в Вене я наблюдал за демонстрацией многочисленных коллективов всех видов – балетных, театральных и оркестровых. Они с энтузиазмом шествовали по улицам австрийской столицы, неся транспаранты с лозунгами и распевая революционные гимны. Сам я выходил из отеля лишь в театр, где моя труппа должна была исполнять балет «Сирано де Бержерак», и при этом выбирал окольные пути, опасаясь нежелательных встреч; слава богу, мне удалось не столкнуться ни с кем из участников конкурса. И все-таки я хорошо запомнил молодого казаха со смеющимися глазами и сочными губами, который после спектакля пробрался в мою гримерку. Это был Нуреев. Он представился и, радостно потирая руки, пробормотал несколько слов по-английски, последними из которых были: «I see you again»[67].
Я вернулся в Париж и забыл об этой мимолетной встрече, как вдруг несколько месяцев спустя узнал из газет, что известный молодой танцовщик Ленинградского балета, дававшего спектакли в Театре Елисейских полей[68], попросил политического убежища у французских властей; это произошло в аэропорту Бурже, когда артисты Кировского балета возвращались домой, «на зимние квартиры»[69]. Стремясь ограничить свободу советских граждан, КГБ организовал заслон из своих русских сотрудников в штатском (при участии французских мобильных полицейских, которые никак не могли понять, в чем их задача), умело расставленных по всему залу отлетов и готовых задержать любого потенциального беглеца.
И этим дерзким беглецом оказался не кто иной, как мой юный друг, приходивший ко мне в гримерку в Вене, чтобы расхвалить наш балет. Да, на газетных снимках, иллюстрирующих это событие, я увидел знакомое скуластое лицо, смеющееся и счастливое: Нурееву наконец-то удалось сделать первый шаг по своей дороге к славе, куда его влекла только страсть к движению, к танцу, – она позволила ему выразить себя и указала, таким образом, путь, который ему предстояло пройти.
Избавившись от коммунистического гнета, Нуреев уехал в Лондон на постоянную работу по приглашению Марго Фонтейн: великая балерина, уставшая от своей монотонной театральной жизни, решила испробовать это неожиданное бодрящее средство – юного варвара, который одним фактом своего присутствия уже создавал сенсацию, чьи отсветы падали и на его партнерш; рядом с ним самые неказистые преображались в красавиц, а толстые худели, измученные сумасшедшей нагрузкой, навязанной этим одержимым. Легко представить, что в глазах Марго Нуреев был той самой жемчужиной, которой недоставало в ее короне, и она твердо решила ее заполучить.
Очень скоро феномен под названием «Нуреев» стал вездесущим: гастроли по всему миру, восторженные отзывы о его подвигах в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, словом, повсюду, куда ни глянь, был Нуреев.
Я же продолжал существовать в других местах, на других сценах, деля свою жизнь между танцем и любовью к семье; иногда я думал о Марго, о ее новых успехах, которые часто связывались со слухами о скандальных выходках Нуреева (его рука в ширинке канадского полицейского, его пощечина артистке кордебалета и т. д.) – какая реклама! Этот молодой атлет был истинным кумиром масс-медиа, и его хореографические достижения, в сочетании с неудержимой жизненной силой, мгновенно превратили танцовщика в суперзвезду, такую же всепобеждающую, обожаемую и противоречивую, как Рудольф Валентино