Рудольф приехал к нам из далекой страны, с ее варварской, бесчеловечной моралью, и тем не менее необычайно быстро воспринял рафинированную европейскую ментальность, которую проявлял на свой лад, обращаясь с людьми и бесцеремонно, и ласково; он наслаждался богатством и славой – славой своих хореографических шедевров и любовных похождений. Рудольф сразу освоил все тонкости и даже манерность западного образа жизни и адаптировался к ним, приправив ядреным, наперченным соусом обычаев своих предков. Это многих шокировало, но в конечном счете очень импонировало людям: в нашей атмосфере лицемерной учтивости такая встряска была подобна глотку свежего воздуха.
Глава третьяРудольф в Цюрихе
«One night in Zurich after the ballet evening and a big boring supper, I did not feel like going to bed alone. I walked and met a wonderful thing, my type. Impossible to take my friend in my Baur au Lac Hotel, so we made love in a bosquet just in front of the lake. It was great»[91].
Несколько месяцев спустя мне довелось остановиться в том же отеле, но тщетно я разыскивал пресловутый «лесок», или отдельные деревья, или виноградную беседку, словом, хоть какое-то растительное укрытие – там не было ровно ничего, кроме чахлого куста на клумбе, вокруг которой ездили машины. Таким образом, я остался при своих сомнениях в правдивости этой его истории, хотя… кто знает!..
Квартира времен его лондонского дебюта и первых успехов была очень скромной, почти бедной: кухонька, которой он редко пользовался, обязательный душ с туалетом и комната без всякой обстановки и прикрас, одна лишь широкая, всегда растерзанная постель и телефон на стуле, постоянно занятый: Нуреев говорил по нему часами, обсуждая свои планы, балеты, в которых он танцевал или собирался танцевать; вдобавок ему непрерывно названивали какие-то девицы и парни, истерические поклонники, которые хотели услышать голос своего кумира или тщетно пытались добиться свидания.
Его первый лондонский дом стоял в запущенном саду, за садовой стеной простирался огромный красивый парк со столетними деревьями; центральное здание – светлое, без портьер на окнах – было набито разномастной мебелью. Нуреев стал богачом с первых же месяцев своей западной карьеры – его многочисленные успехи щедро оплачивались, просто ему некогда было заняться созданием роскошного интерьера, о котором он мечтал. На самом деле для Рудольфа все окружающее было лишь декорацией, и до конца его жизни мебель в средневековом стиле (он предпочитал именно такую), старинные бархатные драпировки, кожаные кордовские гобелены, картины и предметы искусства, словом, все, что декораторы позже расставили и развесили в доме, занимало его лишь на короткое время, чтобы разлечься на диване в позе утомленного султана, к великому изумлению гостей, готовых пасть перед ним на колени, точно мусульмане перед Аллахом. Благоговение к танцу, державшему его в непрерывном напряжении, репетиции и спектакли, сексуальность, проявляемая в разговорах, в непристойной жестикуляции и, наконец, в плотских утехах, – вот чем была наполнена его повседневная жизнь.
Еда и напитки, которые он поглощал в устрашающих количествах в молодые годы, безвозвратно ушли в прошлое. Нынешний Нуреев, в золотом ореоле богатства и славы, нуждался лишь в скромном минимуме, сведенном почти к нулю. Вся его энергия уходила в работу, позволяя танцевать больше других и возлагать все свои дарования на алтарь искусства, которому он посвятил жизнь.
Глава четвертая1968
После наших с Нуреевым шумных успехов в Лондоне я очень надеялся, что за время пребывания в Милане, где мне предстояло ставить для него новый балет на музыку «Экстаза» Скрябина[92], «чудовище» покажет мне город с его скрытой от глаз ночной жизнью. Этот серый город выглядел оживленным только днем, а по ночам (если не считать проспекта Виктора-Эммануила II с многочисленными кинотеатрами и кафе, куда по субботам стекалась публика), все улицы и площади Милана, казалось, крепко спали. Увы, Нуреев был занят другими делами и, даже покончив с работой, предоставлял мне самому организовывать свой досуг; к тому же мне требовалось не так уж много итальянской экзотики, чтобы удовлетворить свое неуемное любопытство. Однако шло время, и после репетиционных часов «Экстаза» в Ла Скала вечера стали мне казаться чересчур долгими.
И вот наконец «чудовище» предложило мне показать «его» Милан, Милан by night[93].
Как образцовый чичероне[94], он прошерстил вместе со мной столицу Ломбардии от края до края, продемонстрировав все ее «прелести» – подозрительные бары, места стриптиза и, главное, знаменитый театр Смеральдо (где танцовщицы неопределенного возраста снимали с себя поблекшие тряпки перед зрителями исключительно мужского пола, чьи руки скрывались под плащами, небрежно брошенными на колени), а также дансинги, явно бывшие в моде еще до войны, где проститутки, восседавшие на колченогих стульях, призывно извивались под нестройную музыку убогих оркестриков, приглашая вас к разврату.
И напоследок за огромным зданием вокзала, построенного при Муссолини, – квартал трансвеститов с пышными фальшивыми бюстами. Эти экстравагантные гермафродиты щеголяли кто растрепанной гривой, кто накладными косами, кто «конским хвостом», кто гладкой напомаженной головкой, ходили на высоченных шпильках и в шубах из искусственного меха, а иногда из старой, облезлой норки и, распахивая их, показывали голое тело в одних сетчатых чулках с подвязками.
Мужчины останавливали машины и приглашали этих «дам» прокатиться, предварительно обсудив расценки на услуги, в зависимости от желаемой хореографии.
Никогда еще я не видел такую ночную «толкучку», такой кошмарный карнавал – пестрый, экзотический, наводящий жуть, размалеванный румянами и белой пудрой.
А Рудольф хохотал, от души потешаясь над моим наивным изумлением… – которое я изображал специально для него.
Жак Шазо[95] говорил мне: «В балете я не последний человек, я единственный танцовщик в мире, способный делать двойные фуэте на пуантах; такого даже Нуреев не может».
Именно в «Экстазе», созданном в миланской Ла Скала, Нуреев впервые освоил тот хореографический язык, который позволил ему отойти от классических традиций танца. В течение многих недель мы ежедневно работали над этим в маленьком зале, отведенном нам для репетиций. Время пролетало незаметно, пока мы вместе с ним изобретали новую манеру двигаться, существовать, превращая его в танцовщика ХХ века.
Нуреев танцует, подчеркивая языком жестов сверкание солнца, написанного Жоржем Де Кирико[96] и подключенного к электрической розетке. Это ослепительное желтое солнце, лежащее на полу, частично заслоняет собой другое – черное, оборотную сторону личности танцовщика, который выражает свои эмоции по ходу балета, как слепец, потерявший дорогу, мечущийся между светом и тьмой. Этот балет, наряду с «Потерянным раем», украсил собой вечерний репертуар Опера-Гарнье.
Как всегда неотразимый, наш Мистер Хайд ложится спать в три-четыре часа ночи, не раньше, а иногда и на рассвете, но что бы ни было, он первым является на утреннюю десятичасовую репетицию и не пропускает ни одного экзерсиса, вплоть до больших пируэтов, манежей и тур-ан-лэр[97] – единственный и неповторимый.
Рудольф: «I will not dance with her forever. I have to be independent or what will I do when she is older?»[98]. Вот так наше «чудовище» говорило о Марго. Он не выносил никакой зависимости, хотя был очень привязан к своей божественной партнерше.
Нуреев and Friends[99].
Он – звезда, а вокруг – маленькая группа хороших танцовщиков, которая служит ему выгодным фоном, и все это подается в хореографической сюите, составленной из самых разных номеров, рассчитанных, однако, на громкий триумф. Нуреев, владевший самыми разнообразными качествами танцора, мима и героя, грациозно взлетающего в воздух, умел вызывать овации. В этом спектакле на просторной сцене было около дюжины исполнителей, он шел под простую фонограмму, предоставленную каким-то бескорыстным издателем. Парижский зал Дворца спорта, где проходило это действо, вмещал около четырех тысяч зрителей и в тот вечер он был набит под завязку.
Подведем итоги: спектакль не стоил нам ни гроша. Я-то полагал, что мой друг Нуреев организовывал эти вечера так, чтобы ему каждый раз доставался главный выигрыш. Но – вот сюрприз! – с удивлением узнал, что его гонорар, весьма и весьма скромный, не шел ни в какое сравнение с восторженной реакцией публики. «Я думаю, так оно лучше, you know, I want to come back next year»[100]. И он был совершенно прав. Какой урок для танцовщиков, которые требуют запредельных гонораров, а танцуют с каждым годом все меньше и меньше! Нуреев же в ту пору давал около двухсот пятидесяти представлений с января по декабрь, – конечно, слишком много, но это его опьяняло, он чувствовал себя Суперменом, взлетающим выше всех.
Глава пятаяДворец спорта, Париж. 1970-е годы
Нуреев выходит со сцены вконец обессиленный. Луиджи Пиньотти, его постоянный массажист, в несколько секунд стягивает с него камзол, нательную майку и накидывает на плечи халат; Нуреев кутается в него, вытирает салфеткой потный лоб и ложится на массажный стол. Пиньотти готов заняться мускулатурой нашего чемпиона – хорошо бы ему раздобыть какой-нибудь волшебный эликсир, способный победить судороги и ломоту, вернуть гибкость и дать покой этому телу, позволить ему снова и снова взмывать в воздух и опьяняться этими головокружительными прыжками. Но перед тем как приступить к своему ежедневному ритуалу, Пиньотти должен обнажить ноги нашего идола, содрав с них десятки метров липкой ленты, стягивающей мышцы, – жертвы этого варварского обращения во имя пресловутых двухсот пятидесяти спектаклей в год, и