Совсем другое дело, когда происходит столкновение профессионалов. В этом случае их шансы, в некотором смысле, уравниваются, потому что они обладают примерно одинаковыми знаниями и знакомы с методикой подготовки к ответственным мероприятиям. Кому случалось, к примеру, бывать на соревнованиях по дзюдо, тот обратил, наверное, внимание на одну особенность: когда встречаются мастер и, скажем, второразрядник, мастер может продемонстрировать каскад великолепных приемов и быстро одержать чистую победу. Но поединок выглядит совсем иначе, когда встречаются мастера международного класса. Иногда никому из них не удается провести ни одного приема, потому что соперник тоже знает эти приемы и умеет им противодействовать, и победа присуждается тому, кто был активнее.
Но в нашем деле при равенстве профессиональной подготовки даже активность не гарантирует победы. Вот и сегодня мои противники, несомненно, будут активнее меня, более того, я сам отдам им инициативу, но это совсем не значит, что они возьмут верх.
После стольких лет безаварийной работы в разведке я имел основания считать себя настоящим профессионалом, поэтому свой трудовой день начал с интенсивной зарядки, включив в нее, помимо дыхательной гимнастики, несколько любимых упражнений из арсенала «рукопашного боя». Так в среде воздушных и морских десантников, а также сотрудников силовых ведомств зовется тот стиль ведения поединка, который в случае достаточно умелого им владения гарантирует смертоубийство.
Я делал упражнения и прислушивался к тому, как постепенно мое тело настраивалось на предстоящую борьбу. К концу зарядки оно «звучало», как скрипка Страдивари, из чего я сделал вывод, что физически я готов превосходно. Я был уверен, что мне не придется сегодня применять мои познания в каратэ и других видах боевых единоборств, и этот настрой кому-то мог бы показаться излишним, но ведь здоровый дух чувствует себя увереннее в здоровом теле! А мне сегодня без здорового духа никак нельзя!
Потом я побрился, подправил усы, придав им задиристую форму, соответствовавшую моему настроению, а затем принял контрастный душ, несколько раз переключая горячую и холодную воду. Тщательно растерев себя махровым полотенцем, я надел такой же халат и, не садясь за стол, высосал полную банку сгущенки, запивая ее теплым чаем с лимоном. Такой завтрак не вызвал прилива крови к моему желудку, что, как известно, отрицательно сказывается на умственной деятельности, и прибавил мне уверенности в сегодняшнем дне.
Особое внимание я уделил одежде. Она должна была быть легкой, обеспечивать свободу движений и соответствовать официальной цели моего выхода в город.
Мне вспомнилась одна давняя флотская традиция, в соответствии с которой перед серьезным сражением полагалось надевать все чистое, а по возможности даже новое. Я так и поступил, надев новый тренировочный костюм, который я купил давно, но специально берег для какого-нибудь неординарного случая. Вся моя одежда и обувь были сделаны на фирме «Адидас» и даже по тем временам стоили недешево, что тоже должно было поднять мои акции в предстоящем деле, так как подтверждало, что я не какой-нибудь крохобор, очень себя ценю и денег поэтому для себя не жалею.
Оставалось провести психологическую подготовку: на ней, как известно, и базируется эмоционально-волевая устойчивость, которая мне сегодня была нужна больше, чем воздух. Дышат все, а вот предают, к счастью, не все.
Но прежде мне надо было позвонить, чтобы дать моим противникам возможность именно сегодня конспиративно вступить со мною в контакт. Если они настоящие профессионалы, а дилетантов среди сотрудников западных секретных служб я, по правде, не встречал, хотя и там есть разные люди, они должны, просто обязаны воспользоваться моей любезностью, потому что другой такой возможности у них долго может не быть.
Я поднял телефонную трубку и представил, как встрепенулась вся служба подслушивания телефонов и на пульте оператора, контролирующего разговоры сотрудников советских учреждений, загорелось световое табло. Я набрал «двойку», и моментально эта цифра появилась на табло. Оператору стало интересно: с кем это я собрался пообщаться ранним воскресным утром? Я набрал «четверку», потом «восьмерку», и оператор, к большому своему разочарованию, понял, что я звоню в свое родное посольство, потому что наизусть знал номера всех наших телефонов.
Когда мне ответил дежурный комендант, акустомат запустил магнитофон и магнитная лента стала записывать мои первые слова:
— Валерий Иванович? — специально переспросил я, чтобы дать оператору время вспомнить русский язык. — Это Вдовин…
Фамилию свою я тоже назвал вполне сознательно, хотя Валерий Иванович сразу узнавал меня по голосу. Оператор спросонья мог спутать меня с кем-нибудь другим, а он не имел права этого делать, потому что я был важным объектом и должен был стоять на особом контроле у руководства контрразведки. Если бы оператор напутал, его бы сурово наказали, а у него могли быть дети, к тому же он сорвал бы мне все веселье, что, откровенно говоря, заботило меня гораздо больше, чем его служебные неприятности.
«А теперь записывай!» — мысленно приказал я оператору и сказал в трубку:
— …Я через полчасика поеду в Олимпик-парк, немного побегаю. Вернусь домой в одиннадцать. Запиши в журнал на всякий случай, а то вдруг я кому-нибудь понадоблюсь.
Этот короткий разговор был заранее тщательно продуман и даже согласован с шефом. В нем не было ни одного лишнего слова, каждое из них несло конкретную смысловую нагрузку. Когда оператор срочно доложит о моем разговоре своему руководству, а я очень рассчитывал на его исполнительность, и контрразведчики со свойственной им скрупулезностью разжуют каждое сказанное мной слово, они догадаются, что через полчаса я совершенно один выезжаю в малолюдное место, удобное не только для занятий спортом, любовных свиданий и прочих развлечений, но и для конспиративных встреч, и пробуду там примерно до половины одиннадцатого, потому что в одиннадцать я должен быть дома, и поэтому им надо спешить, а не то они упустят удобный случай.
То, что я вытаскивал их на встречу в выходной день, ничего не меняло: если уж они решили меня вербовать, они должны быть готовы к этому в любое время. Конечно, я поставил их в жесткие условия, дав всего полчаса на подготовку и минут сорок на всю возню со мной, но им ничего не оставалось, как принять мои условия и, хотели они этого или не хотели, укладываться в отведенное им время. Не позднее, чем через сорок минут они будут просто обязаны меня отпустить: запись в журнале означала, что, если я не вернусь к указанному мной времени, мне придется объяснять, где и почему я задержался, а это не должно было входить в их планы, раз они рассчитывали меня завербовать. В этом деликатном деле любая накладка могла привести к провалу.
Установив жесткий регламент на все разговоры, я тем самым создал им дополнительные трудности, потому что завербовать человека, который этого не очень хочет, за сорок минут очень сложно, невольно придется форсировать беседу, спешить, а в спешке снижается способность критически воспринимать происходящее и улавливать возможные ошибки в моем поведении. А такие ошибки не исключались, потому что я в первый и, уверен в этом, в последний раз шел на предательство.
Намек на то, что я даже в выходной день мог кому-нибудь понадобиться, тоже не был случайным. Я еще раз напоминал им, что я далеко не самый последний человек в советском посольстве, я все время нужен, и, если со мной что-то произойдет, когда я занимаюсь легкой атлетикой, меня будут искать и не дадут в обиду.
Вот так расшифровывалось все, что я сказал ничего не подозревавшему Валерию Ивановичу.
Теперь в моем распоряжении было целых полчаса, в течение которых они должны были собрать всех участников операции, доставить их на место и обеспечить безопасность нашей встречи. Этих тридцати минут мне как раз должно было хватить на психологическую подготовку.
…Каждый разведчик, идя, как говорится, на дело, настраивает себя по-разному. Я обычно прослушивал одну из песен Володи Высоцкого, причем выбирал ту, которая соответствовала характеру предстоящей работы. Если речь шла об ответственной беседе с иностранцем, когда я был хозяином положения и от меня требовалась некоторая доля агрессивности и хороший волевой настрой, я всегда ставил кассету с песней про привередливых коней, скачущих вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю. Она и приводила меня в соответствующее эмоциональное состояние.
Но сегодня меня самого будут вербовать, и от меня будут требоваться прежде всего выдержка, трезвый расчет, сегодня мне придется напяливать на себя мерзкую шкуру предателя, и, чтобы преодолеть отвращение к самому себе, выдержать это самое, может быть, страшное для меня испытание, мне требовалось поднять из глубин моей души все самое светлое и чистое, что в ней было! А все самое светлое и чистое у большинства людей было в детстве. Вот и мне надо было вернуться в мое военное и послевоенное детство, о котором так прекрасно спел Володя.
Он умел писать песни о себе и о каждом из нас, за это мы и любим его и его песни. Одна из его песен мне была особенно дорога и вот по какой причине.
Года за два до этих событий я вместе с генеральным консулом приехал как-то на один советский теплоход и узнал, что на нем вместе с женой путешествует Высоцкий.
Капитан теплохода пригласил нас на ужин, и там мы все перезнакомились. После ужина гости капитана прошли в музыкальный салон, и там Володя заметил, что у меня на руках отслаивается кожа.
— Что, нервишки? — тоном человека, который сам живет на нервах, негромко спросил он.
Я ужасно не люблю разговоров о своих болячках и меня обычно злит чужое любопытство по этому поводу, но в его голосе было столько искреннего сочувствия, что мне ничего не оставалось, как подтвердить его догадку, а затем рассказать, что началась эта напасть после того, как во время попытки государственного переворота в одной из стран, где я раньше работал, погиб мой лучший друг. Машина, в которой мы выехали в город, чтобы выяснить обстановку, была обстреляна, он погиб, а меня даже не зацепило. Вот после этого у меня временами и стала отслаиваться кожа на руках.