– Знаете, ложь – это очень интересная штука, – сказал он, – ложь – это и есть человек. Его надежды, его страхи, его амбиции. Тогда как правда – это просто правда. Хотя вы правы, Вейнбаум, по-моему, врет просто из любви к искусству. Так что насчет заключения?
– Когда Марта попросила меня атрибутировать Эрдели… не меня лично, но найти специалиста… подтвердить… Она уверяла, что нашла его на чердаке особняка. Когда ей его наконец вернули в пользование. Особняк, в смысле. Возможно, так оно и было на самом деле, хотя Марта…
– Тоже любила приврать?
– Марта врала только с умыслом, – с достоинством сказал Воробкевич, – только ради дела. Но суть не в этом. Дело в том, что там было еще несколько работ. И я приобрел их у Марты. Вернее…
– Взяли как плату за услугу.
– Да. Это было честно. Я хочу сказать, – педантично поправился Воробкевич, – у Марты было тогда неважно с деньгами, а работы и правда были так, середнячок.
Официант принес кофе и бесшумно удалился. Он осторожно отхлебнул. Кофе был лучше, чем он ожидал, но и правда, зачем они туда кладут кардамон?
– Над вашей головой, – сказал Воробкевич.
– Вы продали это ресторации?
– Пожертвовал. Услуга за услугу. Понимаете, у меня пожизненная скидочная карта, приватный кабинет, когда понадобится, и…
– Хотите, угадаю? Датировано двадцатыми и подписано Баволем, так? Выглядит старше. Кракелюры.
– Если бы вы знали, как легко делаются кракелюры, – сказал Воробкевич.
– За что вы это выдали?
– За работу неизвестного мастера-масона восемнадцатого века.
– Что же тут масонского?
Черные волосы, черные глаза. При желании можно было усмотреть сходство с Яниной. При очень большом желании.
– Как что? – удивился Воробкевич. – А букет? Масонство уделяет большое внимание символике цветов. Почитайте Морамарко, что ли…
– Я почитаю, – сказал он терпеливо, – все-таки, если вкратце?
– Вкратце сие можно трактовать как Аллегорию, держащую в руках символы Мудрости, Силы и Красоты, – бойко пояснил Воробкевич. – Энотера, она же примула вечерняя, – эмблема молодости и, хм… оргиастических удовольствий, уравновешенная пассифлорой или кавалерской звездой, символизирующей усмиренные страсти и искупление, также витекс священный или авраамово дерево, символ целомудрия и добродетели, также мужской силы. Но ведь ничего особенного, верно?
– Ну, вообще-то так бывает. Человек начинает как копиист, а потом находит свою фишку. Для этого совершенно необязательно сходить с ума.
Он глянул на массивные, наверное тоже масонские часы на стене. На серебряном циферблате испускало золотые лучи восходящее солнце. Самое время навестить Юзефа. Он вспомнил роскошные золотисто-алые тона чечевичной похлебки, острый запах зелени, чеснока и лимона и сглотнул слюну… красное это, красное дай мне!
– Знаете, я, пожалуй, пойду. Пообедаю у Юзефа.
– Конечно, – сказал Воробкевич с облегчением. – Там, по крайней мере, кормят.
– Только последний вопрос – мне тут намекнули, что с могилой Валевской были какие-то проблемы. Вроде ее осквернили.
– Ну да, – удивился Воробкевич. – Все это знают. Ее выкрал этот молодой композитор. Как же его… Ковач! Говорили, он похитил ее, ну, чтобы… быть с ней вместе в последний раз. – Воробкевич стеснительно пошевелил носом. – Еще ходили слухи, что он в прощальном порыве сунул ей в гроб какой-то манускрипт. Нотную запись…
– А потом спохватился и решил забрать? Обычно из этого ничего хорошего не выходит. А почему этого нет в путеводителях? Очень ведь выигрышный сюжет.
– Марта была определенно против, – сказал Воробкевич. – Могила великой певицы – место, куда можно пойти поклониться. А распускать всякие слухи… сплетни…
Воробкевич сцепил пухлые пальчики, расцепил. Склонил голову набок, словно прислушиваясь.
– Теперь, наверное, можно, – сказал Воробкевич и улыбнулся.
– Сегодня нет спектакля.
– Я знаю.
– Тогда что вам надо?
Дверь служебного входа приоткрылась. На него пахнуло сырыми тряпками, застоявшимся табаком, и еще каким-то неприятным мужским лосьоном, острым, с мускусной отдушкой.
Где-то там, в глубине, была уютная каморка, и столик, прикрытый исцарапанной клеенкой, и вечерняя газета, и чай в подстаканнике, и кипятильник, и койка, застеленная старым шерстяным одеялом. Не может быть, чтобы такой каморки не было. Просто в нее плотно прикрыта дверь. Потому так темно.
– У вас работает такая уборщица – Корш? Нина Корш?
Почему он сказал – Нина? Ее могут звать как угодно.
– Никакой Нины у нас нет.
– А! Вспомнил! Пална. Пална, так вы ее называли. Она еще поет хорошо.
– Пална? Поет? Да она еле-еле разговаривает! У нее вся морда перекошена, – жизнерадостно сказал вахтер. – А зачем она вам, сударь? Неужто понравилась? Как бы это сказать… пленила красотою… Кто-ооо может сравниться с Матильдой моей!
У вахтера был неплохой сочный голос, а лица не видно. Глаза поблескивали во мраке.
Он терпеть не мог эту арию Водемона.
– А как ее фамилия? Корш?
– Откуда я знаю? Зачем мне ее фамилия? Я что, в загс ее вести собрался? – Вахтер утробно хохотнул. – Хотите зайти? Поискать ее?
Театр был темен, как… как склеп. Театральность располагает к избитым сравнениям. И там эта Корш, в темноте шаркает, шаркает, шаркает шваброй.
– А то заходите. Чайку попьем. У нас тут скучновато ночами. Призраки, конечно, это неплохо, но чаю с ними не попьешь.
Значит, и правда есть стакан, и подстаканник, и чайная ложка… И кушетка, и столик с клеенкой.
– Тут есть призраки?
– А как же! В каждом театре есть призраки. Например, старая Валевская. Выходит на сцену вся такая в белом и с алым пятном на груди. И поет. Только бесшумно поет, ничего не слышно. А потом спускается в зал, ходит между пустыми рядами и ищет убийцу. Хотите посмотреть? Нет? И правильно, сударь! Этой лучше не попадаться. Другие-то поспокойней, а эта опасная. Пална ее однажды увидела, вот и рехнулась. Валевская протянула свою холодную руку, вот так…
Из темной дверной щели выбросилась рука вахтера, стремительная, как щупальце, и тут же втянулась обратно. Он машинально отпрянул.
Они тут все – психи. И лжецы. Все критяне – лжецы. В чем фишка? Он забыл… Ах да, путешественник встречает критянина, и тот говорит, что, мол, все критяне – лжецы. Он врет или говорит правду. Если он врет, то… такая осциллирующая реальность. Ну да…
– Нет, – повторил он, – не хочу.
– И правильно, сударь, – повторил из тьмы вахтер, – и правильно.
Он шел и думал об уродливой женщине, а может, и не уродливой, просто бесцветной, никакой, возможно, горбатой, с небольшим таким горбиком, почти незаметным, нет, правда, если не присматриваться. О женщине с жидкими волосами, скучной, нелюбимой, старательной, как первая ученица, и вот она рвется в прекрасный мир поэзии и веселого разврата, и ее даже не прогоняют, и она входит, полная надежд, и застывает на пороге, потому что в новомодном электрическом свете, где плавает дым пахитосок, ей вдруг является прекрасный принц.
Два великана на ходулях легко обогнали его и удалились в боковой проулок. Он видел их головы, скачущие как мячики на уровне окон второго этажа. Жильцы, наверное, привыкли.
Стайка японских туристов проглотила его, выпустила. Все они были ниже его на голову.
Стразы Сваровски в витрине бросили ему в лицо острые пучки света.
Вакханка во хмелю преградила путь, держа в нежных руках поднос с пивом в пластиковых стаканчиках, и он поддался искушению, пиво было правильным, горьковатым и, конечно, с гордостью сказала вакханка, местного производства. И оно, конечно, брало призы на международных выставках, в частности, в Праге. И в Вене тоже.
Но стоило лишь перейти невидимую границу, и пусты стали улицы, слепы окна магазинов в бельмах жалюзи, черны окна домов, мутны фонари, выплевывающие конусы света вперемешку с моросью и мелким снегом. Светилась только коробочка стекляшки, где он вчера покупал коньяк, и он замедлил шаг, раздумывая, не повторить ли вчерашний опыт. По крайней мере, он спал без сновидений.
Темная фигура преградила дорогу.
Он шагнул в сторону, мало ли, пьяного занесло, но тот тоже зеркально отшагнул и теперь стоял совсем близко. Шляпа с полями, поднятый воротник, темные запавшие ямы глаз на бледном пятне лица. Он отступил назад, но сзади тоже стоял некто, упираясь ему в спину чем-то твердым. Вряд ли ножом, подумал он, вряд ли ножом.
– Бумажник в боковом кармане, – сказал он раздельно, – вот здесь. Я могу достать? Но там не так уж много денег. Я не держу при себе большие суммы. А больше у меня ничего и нет. Мобила старая. Хорошая, надежная, но старая.
Шляпа с полями. Долгополое пальто. Поднятый воротник. Sin City. Готтэм. Бэтмен и Робин.
– Кое-что есть, – сказал тот, что спереди.
Развернуться, ударить того, что сзади, ребром ладони по горлу, того, что спереди, ногой по яйцам. В кино все так делают.
– Ах да, – сказал он. – Дайте догадаюсь. Папка. Но я купил ее на развале. И ноты тоже купил на развале. Честное слово. Это увертюра к «Тангейзеру». Я хотел «Волшебную флейту», но «Волшебной флейты» у него не было.
– Это Ковач, – сказал тот, что сзади, обдав ему левое ухо горячим дыханием. – Партитура Ковача.
– А, вы знаете о партитуре. Откуда? Ну конечно, у вас свой человек в театре. Может, даже в оркестре. Вы, наверное, какое-нибудь тайное общество музыковедов.
Тем временем тот, что в пальто и шляпе, отобрав у него сумку, осторожно извлек папку и раскрыл ее. В темноте ноты казались муравьями, разбежавшимися по бледной плоти страниц.
– Да, – сказал человек в шляпе, – это оно.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь.
Интересно, что тот, который сзади, упер ему под лопатку? Палец? Зажигалку? Или все-таки нож? Ему не хотелось проверять.
– Послушайте, – сказал он сердито, – я просто хотел реконструировать одну старую постановку. Зачем так горячиться? Что там вообще такого, в этой партитуре?