– Не знаю! – выкрикнул меломан, и два, нет три таких же бледных лица за соседними столиками обернулись к ним. – Я не знаю! Если бы я знал! Что он получил, чем за это заплатил…
Меломан глубоко вздохнул и овладел собой.
– Известно, что при первом исполнении своих опусов на тему «музыки сфер», – меломан говорил, прикрыв бледными веками глаза, словно бы читая по памяти, – Ковач испытал нечто вроде экстаза, с обострением всех чувств, за которым последовал припадок, судя по описанию, эпилептический. Сам он не очень внятно описывает это состояние как «хрустальное». С тех самых пор страдал припадками, которые принимал за откровение.
Меломан открыл глаза.
– И, конечно, – кисло сказал он, – это и было откровение. А во время этой самой «Смерти Петрония» втайне от исполнителей и слушателей был проигран фрагмент музыки сфер.
– Вот именно! – Меломан даже схватил его за руку, в которой он держал вилку с наколотым на нее кусочком бифштекса. – Вот именно! Этот фрагмент был как бы упрятан! Скрыт! Внутри партитуры! И он подсунул его оркестру. И оркестр сыграл!
– И впал в измененное состояние сознания, – сказал он, осторожно высвобождая руку.
– Там все впали в экстаз. Оркестр, исполнители. Публика. Публика тоже. Не было никаких шпанских мушек. Был восторг, единение, чудо общности. Чистая телесная реакция на переплетение гармоний. Память об этом передавалась от отца к сыну. От отца к сыну. Когда все кончилось, мир показался… таким бедным!
– Я понял. Публика не знала, в чем дело, но оркестранты-то поняли. Ну да. Но с чего вы взяли, что партитура вообще сохранилась?
– Была версия, что Ковач положил ее в гроб Валевской. Мы предприняли некоторые усилия, чтобы найти ее, но…
– Мы?
– Не сам я, понятно. Но да, мы. Искатели.
– Ах, ну да. Искатели. Да, я слышал, что Ковач положил в гроб какую-то рукопись, Кстати, вы в курсе? Есть и другая версия. Ковача арестовали до этого выстрела в театре.
– Никто не знает точно, что случилось с Ковачем. Очень противоречивая информация. Одна-единственная биография, и то… Мы пытались связаться с автором. Уточнить некоторые моменты.
– В смысле, вы, Искатели? Вы-то сами еще тогда и не родились.
– Да. Мы, Искатели. Так вот. Автора отыскать не удалось. Не было такого человека.
– В этом, – сказал он, – я и не сомневался.
Он допил пиво и поставил пустую кружку на стол.
– Этот самый Гитрев. О. Гитрев. Вы пробовали прочесть его фамилию наоборот?
– Боже мой! – потрясенно сказал Искатель. – Боже мой!
– Вам не кажется, – спросил он вежливо, – что это открывает перед вами новые перспективы? Знаете, я уже пообедал. Хорошее место, правда. Неплохая кухня, большие порции и недорого. Я могу идти? Вы, конечно, вправе следить за мной и дальше. Более того, я настоятельно рекомендую следить за мной и дальше.
Он встал. Двое, нет, трое за соседними столиками встали тоже. Ага.
– Один только вопрос. Я уже понял, это не вы преследовали меня в музее восковых фигур. А по телефону в «Пионер» звонили вы?
– Я вообще не звонил в «Пионер». Никто из наших не звонил.
– Я так и подумал. Но кто-то тоже весьма увлеченный музыкой, да. Хотел поделиться своими соображениями касательно природы музыки. Довольно банальными, если честно. И тоже не назвался.
Как внезапно наступили сумерки, впрочем, здесь всегда так. Похоже, он опоздал к Вейнбауму. Жаль. Ничего, Вейнбаум наверняка будет у Юзефа.
Он бросил купюру на стол, кивнул напряженно застывшим в разных углах зала меломанам, натянул куртку и вышел. Сейчас они тоже кинутся одеваться, и выбегут за ним следом, и будут его, как это говорится, вести… На здоровье. Безобидные чудаки. Наверняка в музее восковых фигур был кто-то из них, просто постыдился признаться остальным в своем позорном бегстве. Сколько же вчера потребовалось им отваги, чтобы ограбить его!
– Сударь, вы, похоже, скучаете!
Котелок, подвитые усики, клетчатое пальто, тросточка. Экскурсоводы назойливей проституток.
– А ведь всего один визит в катакомбы, и ваш дух воспрянет! У нас просто превосходные катакомбы! Там, кстати, расположена старейшая пивная города. Я просто вижу по вашему лицу…
– Франтик, – сказал он душевно, – отвали.
– Тогда в аптеку, – сказал неунывающий Франтик, – вот она, рядом! Индивидуальный тур, а? Старейшая аптека города, просто, можно сказать, наша гордость. Музей аптекарского дела, а заодно…
– Франтик, – повторил он, – иди в жопу.
– Ну, если вы так ставите вопрос… – обиженно сказал Франтик.
Он повернулся и пошел дальше, поднимая на ходу капюшон, чтобы заслониться от ветра, летевшего ему в спину вместе с прощальным криком Франтика:
– Валеку, значит, можно, а мне нет? Да? А Валек ваш, между прочим…
Дальше он уже не услышал, потому что еще один порыв ветра толкнул его в спину. Ветер же унес слова Франтика… На углу, рядом со старейшей аптекой города, пани Агата едва удерживала свой смешной кружевной зонтик.
Собачка скулила и поочередно поднимала передние лапки.
Он в знак приветствия приложил два пальца к капюшону куртки. Пани Агата величественно кивнула, поджав тонкие губы. Вуалетка у нее была усеяна то ли каплями подтаявшего снега, то ли стеклярусом.
– А правда, вам Юзеф платит за рекомендацию? – спросил он неожиданно для себя.
Она нагнулась, подхватила дрожащую собачку и пошла прочь, аккуратно переступая ботами и придерживая вырывающийся зонтик свободной рукой. Он видел лишь собачкину задницу, выпирающую из-под попонки, и смешные кривые лапки с коготками.
Он остановился у витрины аптеки, где меж фарфоровых ступок и медных гирек вызывающе красовался муляж человека без кожных покровов, и, прикрываясь рукой от ветра, вытащил из кармана мобилу.
Нет, сказала дриада, голос ее был ленив и равнодушен, еще не собрали. Потому что пассифлора, понимаете? Пассифлора вообще-то редкий цветок, ее пришлось заказать в оранжерее. Доставят только завтра. Это ничего? Это ничего, спасибо, сказал он и спрятал мобилу обратно; там, в тепле куртки, она чуть ощутимо благодарно вздрогнула и затихла.
Почему так хочется есть? Он же только что слопал такую здоровенную отбивную? Ах да, это потому что как раз время идти к Юзефу. Рефлекс. Как у собаки Павлова. Он замедлил шаг, раздумывая и даже испытывая некоторую неловкость, вызванную собственной пищевой невоздержанностью, но все-таки решил в пользу Юзефа. Во-первых, там наверняка будет Вейнбаум, во-вторых, чечевичная похлебка. Он никогда не думал, что пристрастится к чечевичной похлебке.
Темную фигуру сумерки как бы вытолкнули ему навстречу, и он вздрогнул, но тут же почуял знакомый запах мокрой псины и дубленой кожи.
– Мардук!
– Я Упырь, – укоризненно сказал Упырь.
– Прости, брат. В темноте не разглядел. А что ж ты один-то? Где Мардук? – спросил он, чтобы не казаться невежливым.
Почему мне не дают спокойно поесть чечевичной похлебки?
– Мардук очень занят, брат.
В рюкзаке у вольного райдера звякало и брякало. Опять пиво? Ох, нет. Только не это.
– Брат, – сказал он душевно, – давай не сегодня. Я устал. И вообще.
Упырь взял его лапой за локоть. Хватка была такой крепкой, что он чувствовал каждый упырский палец сквозь плотную ткань куртки…
– Тебе надо пройти со мной кое-куда, брат.
Глаза Упыря прятались в затененных впадинах глазниц и поблескивали оттуда. Неприятное лицо. Чужое. Упырь или зомби. Тьфу, он и есть Упырь. Сейчас скажет, что хочет съесть мой мозг. Он, собственно, уже ест мой мозг.
– Никуда я не хочу идти!
– Да-да, – миролюбиво сказал Упырь, – я знаю.
Огромной своей лапой в кожаной перчатке с обрезанными пальцами Упырь продолжал удерживать его локоть. Высвободиться не было никакой возможности.
– Куда ты меня тащишь?
Упырь приблизил большое лицо к его лицу. Мокрой псиной запахло еще сильнее.
– В одно место, – сказал вольный райдер раздельно, – где ты переночуешь. Ясно?
– Нет. Я ночую в хостеле. «Пионер» называется.
– Тебе нельзя в хостел.
– А к Юзефу – можно? Я хочу к Юзефу. Я всегда в это время хожу к Юзефу.
– Перетопчешься, – сказал Упырь.
– Ты невежлив, брат, – кротко сказал он. И второй, свободной рукой двинул Упыря под дых. Упырь даже не пошатнулся, только коротко выдохнул, а костяшки пальцев тут же заныли, словно бы он ударил в обшитый кожей железный лист.
– Жить хочешь? – просто сказал Упырь.
– Более или менее.
– Тогда пошли. Что ты, правда, как маленький. Пойдем-пойдем, тут буквально два шага.
А я так хотел поесть горяченького, остренького, потом лечь в кроватку, накрыться с головой одеялом и ни о чем не думать. Иногда человеку просто необходимо лечь и накрыться с головой одеялом. Но Упырь влек его за собой, и он, как собачка пани Агаты, покорно тащился следом.
Мокрый газон с остатками снега, подворотня, проходной двор, еще один проходной двор, освещенное окно первого этажа, девушка с высоко зачесанными волосами, в черном вечернем платье подкрашивает глаза у трюмо; витрина рюмочной, где молчаливые мужчины за высокими столиками стоя едят пельмени из пластиковых тарелок. Еще одна подворотня, проходной двор, проулок, цветные фонарики, толпа экскурсантов, возглавляемых еще одним фланером, не Франтиком, пониже и потолще. Еще подворотня.
– Постой, – он, наконец, выдернул руку, – это же…
Упырь мягко стукнул по двери кожаным кулаком. Окошечко с лязгом отворилось, и мрачная будка вышибалы затмила квадратик скудного света.
– Наше солнце – луна! – сказал Упырь и с неожиданной энергией втолкнул его, упиравшегося, в приоткрытую дверь.
А он-то было решил, что ему и впрямь угрожает неведомая опасность.
– Опять схрон! Опять Лесные братья! Опять кулеш в солдатских мисках! Мудак ты, Упырь, и чувство юмора у тебя мудацкое.
– Ты это о чем, брат? – поднял Упырь рыжие брови.
– Я ж сказал, я всегда в это время хожу к Юзефу… я…