– Это не Стивенсон.
– Простите?
Маринин муж повернулся к нему. Радужка прозрачных светлых глаз сливалась с белком.
– Я о названии. У Стивенсона «Сатанинская бутылка». Не синяя. Сатанинская. Синяя – это у Брэдбери.
Похоже, бутылки пользуются литературным спросом, подумал он.
– Да, – сказал Маринин муж. – Кстати, вы заметили? У всех этих историй одна и та же мораль. Утешение можно найти только в исконном содержимом. Простодушный пьяница знает, что ему надо, и потому получает то, что хочет. Он не даст уловить свою душу в сети иллюзий – и остается в выигрыше. Но кофейня так называется не из-за Брэдбери. Из-за инклюзника. В таких бутылках держали инклюзников. Гомункулюсов. Закупоривали и держали.
– Что, настоящих?
– Конечно, настоящих. Алхимики выращивали, для себя, понятное дело, но иногда, если заводился лишний, выбрасывали на рынок. Инклюзник выполняет желания владельца, но, поскольку все обычно просят денег, был заточен именно на деньги. На богатство. Знаете, как люди думают, что если у них будут деньги, то все будет хорошо.
– А на самом деле нет, – сказал он скучно.
Банальная истина. Впрочем, как все банальные истины, безусловно верная.
– Да, – согласился Маринин муж, – верная, как все банальные истины. Включая и ту истину, что банальные истины верны.
Крошечные молчаливые футболисты продолжали свой бесконечный бег, теперь они были в оранжевом и синем. А раньше – в красном и черном. Кажется.
– Спасибо. Мне, наверное, пора.
Он так и не спросил, как зовут Марининого мужа. Случайный человек, которого он больше, скорее всего, никогда не увидит.
– Урия.
– Что, простите?
– Урия, так меня зовут.
Странное имя…
– Вовсе нет, – возразил Маринин муж. – Для сильфа – нет.
– Да, – согласился он, – наверное. Урия, дитя света. Но знаете… это имя с плохой коннотацией. Я хочу сказать…
– Я знаю, что такое коннотация. Поутру Давид написал письмо к Иоаву и послал его с Уриею. И в письме написал он так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер. Да. Урия-хеттеянин, один из храбрых у Давида. Но вы – не Давид, а Марина – не Вирсавия.
– Что вы, я и не думал.
– Подумали. Только что. Впрочем, был ведь и другой. Тот, который пророчествовал против города. Месту сему, говорил, быть пусту, и стало по слову его. Тоже плохо кончил. А еще – Урия Гип, пренеприятный субъект. Но меня зовут Урия, что уж тут поделаешь. А вы разумно поступили, что съехали из хостела.
– Не хочу сгореть в собственной постели.
– И бегать ночью тоже не хотите?
Он молчал.
– «Сердце ангела» смотрели? – спросил Урия тихо.
Он сглотнул.
– Человек преследует сам себя. Ловит свое ускользающее я… как волк пытается вцепиться зубами в свой хвост. И когда ему это наконец удается, он постигает себя и возмездие настигает его. – В светлых глазах Урии бегали футболисты. – Но это не про вас. Было бы, конечно, весьма элегантно в сюжетном плане, но вторично.
– Ладно, допустим, вы читаете мысли. А вы можете этого не делать?
– А вы можете не дышать?
Он вздохнул и достал телефон.
– Куда приехать? – В голосе Валека была усталая покорность.
– Ставского, семнадцать, – сказал Урия.
– Ставского, семнадцать, – повторил он. – А ехать, ну, в центр. Да, я понимаю. Через полчаса. Хорошо.
Урия стоял у окна, свет облекал чистый высокий лоб, широкие плечи, сильную шею, озерцом стоял в ямке между ключицами…
– Я не буду говорить, о чем вы сейчас думаете, – сказал Урия.
– Да, пожалуй, не надо. А кто такой Ставский? Ну, который улица? Неужели писатель?
– Понятия не имею, – ответил Урия, – но можно пробить по Яндексу.
– И куда вас занесло. – Валек, словно игрушка на приборной доске, качал лысой головой. – Это же полное, извиняюсь, зажопье. Плохой район. И всегда был таким. Сплошные гопники. Псоглавцы.
– Псоглавцы, да. Целые стаи. А как насчет сильфов?
Покосившиеся домики сменялись другими, такими же мокрыми и грязными. Черные деревья топырили страшные обрубки, из обрубков торчали пучки голых прутьев.
– Сильфы? Ну да, вы же читали путеводитель. До слез пробирает, а? Безумная старуха, рядящаяся в шелка и бархат, все ждет и ждет своего сильфа… Подходит к прохожим – к высоким и красивым мужчинам. Заглядывает в лицо… И тихонько бредет прочь. Я знал человека, который писал эту штуку. Большой был, хм, циник. Самые трогательные истории выдумывают циники.
Валек вздохнул. Усталый, немолодой человек. Куда вообще подевались все молодые? Сидят в подполье? Молчаливая армия, грозящая выйти наружу и смести эту жалкую кучку стариков, трясущихся над своим прошлым…
– Вот так и надо работать! Чтобы до слез… А мы с вами – история, история, факты… Кто прав? Кто виноват? Кто герой? Кто предатель? Грязь, кровь и никакого катарсиса. А людям нужен катарсис. Люди хотят про тритонов и сильфов. Про черную вдову. Про другую вдову, которая заказала лучшему в городе чучельнику чучело мужа и потом двадцать лет держала его в кресле в столовой, меняя ему время от времени позу и одежду. Про аптекаря-отравителя. Про несчастных влюбленных. Про цветочницу, полюбившую вечно юного сильфа. Это красиво.
Город съел свои пригороды. Когда-то здесь были усадьбы, и палисадники, и яблоневые сады. Наверняка еще остались выродившиеся, печальные яблони-дички, трогательно предлагающие каждую осень свои крохотные сморщенные плоды. Бедные безумицы, ждущие своего сильфа.
Рыночная площадь. Цветочный базар. Ратушная площадь. Еще один цветочный базар. Они обогнали фургончик с рекламой молочных продуктов на боку. Он наконец разглядел название фирмы. «Ласочка».
– И аполитично. Не надо с приходом каждой новой метлы переписывать путеводители. Тут можно где-нибудь купить рубашку?
– Вон там, в торговом центре. Но там нельзя парковаться. Я, пожалуй, здесь стану.
– А что, про сопротивление людям не нравится? Про героизм и все такое…
– Нравится, – с отвращением сказал Валек. – А как же. Про то, как храбрые партизаны взорвали железнодорожное полотно и цистерны с соляркой горели так, что жар убил все деревья в радиусе восьми километров. Все прошло как по маслу, но им пришлось прирезать путевого обходчика. А при чем тут, спрашивается, путевой обходчик? Про врача местной инфекционки любят, он хотел вылить в водохранилище пробирку с культурой Yersinia pestis, но все медлил, медлил, потому что понимал, что эту воду будут пить его жена и девочки… И его взяли, и тогда он сам выпил содержимое пробирки и умер в страшных мучениях…
– А как насчет общности? Единого порыва? Экстаза? Чистого телесного восторга?
– Не знаю, что вы имеете в виду. Экстаз и чистый телесный восторг, это когда громят винные склады. Или когда достойные горожане при одном только слухе, что немцы в городе, на рассвете толпой приходят в еврейский квартал и начинают вытаскивать из домов сонных женщин и детей. Экстаз – это когда все вместе кого-то бьют.
– Что, не было героев?
– Был. Один. Поляк, совершеннейший антисемит, щеголеватый, с такими, знаете ли, усиками, встал поперек улицы и сказал, курва, кто первый их тронет, убью, и тогда забили камнями его самого…
– Ковач?
– Почему – Ковач? Какой-то другой поляк. Ковача уже посадили к тому времени. Или вообще расстреляли.
Он отсчитал купюры, прибавив сверху. Валек пересчитал, утвердительно покачивая головой, спрятал в карман.
– Вы щедрый человек. Благодарствую. А то, честно говоря, дочке уже второй месяц зарплату зажимают.
– А где она работает?
– Продавщицей. В цветочном магазине. Круглосуточном. И кому, спрашивается, нужны цветы ночью?
– Это же прекрасно, когда среди ночи вдруг кому-то могут понадобиться цветы. А скажите, Банковская далеко?
– Мы на ней стоим, – сказал Валек.
Солидные дома, солидная улица. В доме номер один был салон связи «Заводной апельсин» и кофейня, в доме номер два – отделение какого-то банка и кофейня. Вейнбаум живет на этой улице? Ему почему-то казалось, что Вейнбауму тут должно быть скучно. Но если поспрашивать, скажем, по тем же кофейням… Вейнбаум – не из тех, кто способен затеряться в толпе.
Но, возможно, он зря беспокоится. Скажем, кран потек. Старые краны все время текут, нужно вызывать сантехника, чинить, возиться… А сегодня Вейнбаум уже будет сидеть в «Синей бутылке». Как всегда.
В торговом центре на углу он купил новую рубашку, неадекватно дорогую, и тут же, в туалете, среди кафеля и никеля, переоделся. Несвежую рубашку он затолкал в сумку. На новой при ближайшем рассмотрении обнаружилась кривая строчка и этикетка Made in China. Ладно.
Пошел дождь, уже без снега. Сейчас там, в теплом нутре «Криницы», сидит за стойкой Марина и читает очередной дамский роман о том, что все наладится само собой, надо только чуточку потерпеть, и вот он придет, в буграх и пластинах мышц, сначала обидит, потом приласкает, подхватит на руки и унесет далеко-далеко. Как может женщина, у которой такой муж, читать всю эту муру? Что вообще должна чувствовать женщина, рядом с которой бок о бок обитает настоящее, неподдельное чудо?
– Не двигайтесь, – сказали сзади.
– Да я и не двигаюсь.
В огромной, чуть наклонной витрине торгового центра он видел свое отражение. За спиной отражения стоял нервный лысоватый человек. Рука в кармане куртки намекала на нечто спрятанное, ну, скажем, пистолет. А может, и нет. На понт берет, подумал он.
– Пройдемте со мной.
Человечек старался говорить жестко, но от напряжения срывался на фальцет.
– Что опять? Вам не надоело?
– Что надоело? – несколько ошарашенно спросил человечек.
А ведь этот, кажется, не из меломанов. Пуховик, вязаная шапочка. Не тот стиль.
– Куда идти-то? – спросил он.
Человечек за его спиной поерзал на месте, но руку из кармана не убрал.
– К машине. Вон к той синей ауди.