твые башни, и вдруг неожиданный, слепящий свет, разгорающийся на острие одной из них, свет, влекущий, как влечет мотыльков пламя свечи. Цветная точка все росла и росла и уже перестала быть точкой, и, наконец, чужие глаза посмотрели ему в глаза.
Он узнал это треугольное лицо, крохотный печальный рот, огромные глаза, в которых свет играл сразу несколькими яркими гранями.
Валевская, но Валевская чужого мира, Валевская, не гонимая демонами, Валевская, нежно обнимающая этот свой, этот чужой мир с высоты крылатого полета. Прекрасное, прекрасное существо.
Существо улыбнулось. И помахало тонкой четырехпалой рукой. В лучах далекого солнца рука чуть просвечивала, словно перламутровая раковина.
– Ну, вот, – Урия протянул сгусток хрустального света Викентию, – дальше вы сами.
Рука Урии, держащая хрустальный шар, тоже просвечивала, но не бледным перламутровым, а теплым, розовым и оранжевым.
– То есть… – Викентий, ослепленный, моргнул.
К рукаву пуховика прилипло белое перышко.
– Ну, вы же хотели контакта? Вот и контактируйте.
– А она… оно, он… ответит?
– Ну вот ответило же. Они ведь тоже очень одиноки. Их на самом деле осталось совсем мало. Совсем мало.
– А… записи Баволя?
– Зачем вам его записи? Напишите свои. Тем более, его записи вам бы не пригодились, честное слово. Он там все напутал. Он ведь и правда был… немножко странным, Баволь. И не очень образованным.
– А скажите, – застенчиво спросил Викентий, – это… Марс?
– До какой-то степени Марс.
Было видно, что Викентий ничего не понял, но переспрашивать ему было неловко. Он смотрел, как Викентий, держа хрустальный шар в торжественных ладонях, идет к ауди. Его спутники шли следом, напряженно вытянув шеи.
– Вот все и довольны, – в светлых глазах Урии отражались малиновые огни уходящей ауди. – Ну, не все. Но эти довольны, а это уже, согласитесь, немало.
– Это трюк? То есть… эти существа. Они настоящие?
– Какая разница. Они будут с ними разговаривать. Будут общаться. Никто из них уже не будет одинок. Никогда.
– Урия, – опять спросил он тихо, – кто вы?
К полицейской машине присоединилась еще одна, из нее деловито вышли двое, таща сложенные носилки. Черная глотка парадной приняла их и вновь захлопнулась.
– Банальный вопрос, – сказал Урия скучно, – и не ко времени. Мы – воздух и свет. Мы везде. Мы никто. Пальцы одной руки, стебли одного подземного корня. В вашем понимании я – не личность. Наверное.
– А как же Марина?
– Марина в курсе. Она меня любит. Такого, как есть.
– Зачем я вам?
– Вы – приманка. – Урия пожал плечами. – Он прячется. Вы приманка.
– Зачем он вам?
– Он – зло. Захватчик. Увечный король, превративший цветущий сад в бесплодные сумеречные земли. Ну, вы же культурный человек… Читали Проппа там, Ясперса, про дурную бесконечность читали.
– Почему бы вам самим… Как я понимаю, у вас достаточно возможностей.
– Чтобы иссечь язву, грызущую изнутри, нужен врач. Сам больной бессилен. Нет-нет, мы стараемся обеспечить вашу безопасность, по возможности, конечно, это вы зря подумали сейчас – вот сволочи, подставили меня. Да и сами вы разве не за тем приехали?
– Я приехал, чтобы выяснить правду.
Деловитые люди, двигаясь чуть боком, вынесли из подъезда на носилках большой черный мешок, аккуратно положили в распахнутые задние дверцы фургончика, забрались внутрь и укатили. Вторая машина, фыркнув, отбыла следом.
Чей-то взгляд сверлил ему затылок. Он обернулся. Над крышей шпетовского дома высился красноглазый гигант, его черный силуэт отбрасывал тень на припухшие багровые тучи.
– Правда? Кому она нужна, правда? – сказал Урия. – Нужна истина.
– А ведь ничего не осталось, – он покачал головой, – ничего. Даже снимков. Они были в телефоне, и он их потер.
– Вы идиот, да? – Урия говорил, сохраняя доброжелательное выражение лица и не повышая голоса. – Нормальный человек обычно скидывает мало-мальски стоящую информацию себе по мейлу. Или в дроп-бокс. А вы ведете себя так, как будто попали в прошлое. Слишком полагаетесь на материальные свидетельства. На слова очевидцев. Помилуйте, какие очевидцы? Откуда? Вы выбрали неправильную стратегию. Вы решили натурализоваться. Это ошибка. Прошлое тянет нас во мрак, где шевелятся чудовища. Будущее – это спасение. Это надежда. Это… будущее.
– Урия, дитя света, – сказал он тихо. – Наше прошлое и есть наше будущее. Потому что мы такие, какими делает нас наше прошлое. Все наши радости, все наши детские обиды, все некупленные велосипеды, все тычки и отчаяние, все мучительное стыдное отрочество… Это как, ну, есть такой сюжет, расхожий. Человек свернул не вправо, а влево. И вся жизнь наперекосяк… Зачем, ну зачем он поехал сюда? Сидел бы дома, рылся в своих архивах…
– Знаете, – сказал Урия, вежливо приподняв светлые брови, – тут я вам не советчик. И не утешитель. Это вы своему психоаналитику будете рассказывать. В любом случае мне пора. Дальше вы сами, а то будет уже не интересно. И помните о голубой чашке.
– При чем тут голубая чашка?
Но Урия, отвернувшись и засунув руки в карманы своего короткого твидового пальто, неторопливо двинулся прочь, тем не менее удаляясь очень быстро, без видимых усилий. Так мог бы двигаться солнечный луч. Или лунный.
Мардук отделился от стены. Упырь шевельнулся, как бы намереваясь последовать за ним, но остался на месте и только подул на голые пальцы, торчащие из кожаных митенок. Пальцы Упыря были красные и растопыренные, как пучок моркови.
– Холодно тут, брат, – сказал Мардук, – да и вообще.
Обычно посредником между миром и вольными райдерами выступал как раз Упырь. А тут Мардук. Странно.
– Ну что, волшебные помощники, – он устало вздохнул, – на кого работаете?
– Ты, брат, Проппа начитался и оттого нас с кем-то спутал. Это он тебе сказал?
Мардук кивнул русой бородой в сторону Урии. Урия был уже очень далеко, но почему-то было отчетливо видно, как Урия скользит по улице, руки в карманах, воротник поднят, и тонкий месяц в прорехе облаков легко скользит следом.
– А ты и поверил? Он же известный в городе псих. Папа – профессор гинекологии, на дому принимал. А он развлекал клиенток, пока те сидели в очереди. Пошел на философский, недоучился, или переучился. В дурке сидел, свалил из дома, баба одна его содержит. Буфетчица. Он красивый, сам видишь. Поехали, брат. Ну, то есть, можно и пешком, конечно, но зачем пешком, когда есть душечка, верно?
Душечка? Для него мотоцикл Мардука был, скорее, самец, черный и блестящий самец, но Мардуку, конечно, виднее.
– Так куда едем, брат? Опять на Баволя смотреть? Зачем? Сыр на шпажках уже слопали. И шампанское выпили.
– Нет, – сказал он, – не на Баволя.
Темные дворы, темные подворотни, освещенное окно на первом этаже, девушка в черном вечернем платье подкрашивает глаза у трюмо; рюмочная с пылающей малиновой вывеской, молчаливые мужчины, стоя за высокими столиками, едят пельмени.
– Ну вот, – сказал Мардук и фыркнул, как мотоцикл, а мотоцикл тяжко вздохнул, словно он и был Мардук, – приехали.
Витрины банка и салона телефонной связи уже затянулись бронированными бельмами, но кофейня на углу светилась, одушевляемая, впрочем, одним лишь сонным персонажем за стойкой, на которой горкой громоздились засохшие булочки.
– Так я поехал?
Мардук сидел, чуть сгорбившись, вытянув длинную ногу в кожаной штанине и огромном подкованном башмаке.
Волк? Волчица?
Пустая улица, мокрый свет фонаря, пляшущий на брусчатке…
– Погоди. Вот как это получается, что все время одно и то же?
– Что – одно и то же?
Мардук приподнял брови. Брови у Мардука были темнее волос, четко очерченные и тонкие.
– Ну вот, в окне. Девушка. Потом эта, рюмочная, или как там она, пельменная… В которой едят…
Брови Мардука задрались еще выше. Под самую бандану.
– А что еще должны, по-твоему, делать в пельменной?
– На девушке черное платье, – сказал он, – всегда черное платье. И она всегда поворачивается вот так…
– Ты что-нибудь имеешь против маленького черного платья?
– Нет, но…
– И я – ничего. Тогда, типа, пока, – сказал Мардук, двинул мощной ногой, нажал мощной рукой, фыркнул и укатил.
Он остался один, совершенно один на Банковской улице.
– Не знаю такого. – Сонный персонаж за стойкой кофейни покачал головой.
Как можно не знать Вейнбаума? Но в продуктовом, круглосуточном, с двумя прилавками и одной продавщицей, Вейнбаума тоже не знали.
– Поплавский заходит, – грустно сказала продавщица, – но редко. Такой, с усами… – Наверное, продавщице нравился этот Поплавский. – Йогурт не возьмете? Свежий.
Он не хотел йогурт, чем еще больше расстроил продавщицу.
– Вот все вы так, – сказала она безнадежно и отвернулась к окну. У нее были ярко-красные сережки и лак на ногтях не в цвет помады.
Никто не знал никакого Вейнбаума, словно бы Вейнбаум выходил из дому крадучись, в темных очках и с приставным носом, а потом, доходя до угла, прятал все это в карман, доставал из тайника палку с ручкой в форме волчьей головы и, уже прихрамывая, двигался к трамваю. Табачный киоск? Вейнбаум, кажется, не курит. Газетный киоск? Наверное, Марек просто не знал, где на самом деле живет Вейнбаум. Или у Марека отказала память. Такое бывает с очень старыми людьми. Не может быть, чтобы такого замечательного Вейнбаума никто даже и не заметил.
Он, сунув руки в карманы, побрел обратно. Морось сыпалась за ворот… Он упустил Шпета. Он упустил Вейнбаума. Бедный Вейнбаум.
На газоне в ртутном свете фонаря лоскутья снега расползлись, открыв траву, вызывающе зеленую, как детские разбитые коленки. Сонный молодой человек за стойкой кофейни рассеянно взял с подноса булочку и стал ее грызть.
Мобила, вытащенная наружу, на холод и мрак, продолжала трепыхаться в ладони, словно пойманная мышь. Свет, испускаемый при этом ею, был, пожалуй, ярче, чем обычно.