Хотя нет, сейчас вспоминается, что целовались мы, пока Себастьян не отстранился из-за того, что я теребил подол его рубашки.
Себастьян сказал, что с парнями раньше не целовался, но с техникой он явно знаком – уверен, девушки у него были. Впрочем, от маниакального желания буквально трясло нас обоих, так что, возможно, этот раз стал принципиально новым и для него.
А он… сексом уже занимался? Думаю, нет – Осень наверняка постебалась бы, мол, отдельные мормонские детишки самые распутные в школе, но что-то подсказывает мне: Себастьян не такой. То есть он соблюдает нормы своей религии, конечно, если забыть о сегодняшнем.
Интересно, а со мной он занялся бы сексом?
Этот вопрос лишает меня покоя и превращает кровь в кипяток.
Да, это называется «бежать впереди паровоза», но я возбужден, счастлив и не знаю, что будет дальше. Мы начнем встречаться? Хотя бы тайком?
Себастьян захочет увидеться со мной снова?
Перед мысленным взором появляется мама и топает ногой, призывая меня тщательно обдумать случившееся. Но мамин образ быстро уходит на задний план и тает: слишком свежи в памяти поцелуи Себастьяна.
Когда мы встали с камня и отряхнулись, вокруг нас словно пузырь лопнул. Впрочем, и вне его на вершине горы мы с Себастьяном наслаждались уединением. С каждым шагом вниз по склону защитная оболочка тает. Внизу простирается обширный аккуратнейший Прово.
Не хочу туда! Не хочу домой! Как бы я ни любил свой дом, свою семью, свою комнату, свою музыку, мне больше нравится быть с Себастьяном.
Себастьян молчит, что ничуть не удивительно. Он идет на безопасном – мне не дотянуться! – расстоянии и не сводит глаз с тропы. Не сомневаюсь, у него в душé еще больший бардак, чем у меня. Впрочем, бардака хватает и мне – я не могу решить, стоит ли поговорить о случившемся.
С девушкой в подобной постпоцелуйной ситуации (до сегодняшнего дня в Прово я целовал только девушек) мы держались бы за руки и, спускаясь к городу, я старался бы подчинить тело голосу разума. Наверняка после поцелуев с парнем произошло бы то же самое, но только не после поцелуев с парнем-мормоном, который, если нас засекут держащимися за руки, попадет под шквал обсуждений и молитв.
Тем не менее… Вопреки всему этому я надеюсь, что ничего плохого в нашем молчании нет. Себастьян периодически оглядывается, улыбается, и на душе у меня светлеет. Но потом я вспоминаю его непринужденную (несмотря на стресс) улыбку после разговора с матерью, его непринужденную улыбку при общении с девушками в школе (ему нравятся только парни), его непринужденную улыбку на семейных фото (от родных он скрывает нечто очень личное и важное)… Неуверенность в том, что я способен отличить по-настоящему непринужденную улыбку от фальшивой, терзает похлеще ножевой раны.
– Эй, ты как, ничего? – Мой голос предательски дрожит.
– Ничего, – отвечает Себастьян, продолжая улыбаться.
Пугает то, что случится через пять минут, когда мы спустимся на тротуар у его дома. Если бы мог, я вытащил бы его из города – посадил бы в машину, увез бы подальше отсюда, потом ночь напролет говорил бы с ним о случившемся и помогал бы справиться. Знаю, что он будет сейчас делать – то же самое, что я после самого первого поцелуя с парнем, – спрячется в своей комнате и начнет убеждать себя в том, что причина в любопытстве и только в нем.
– Чем займешься на выходных?
Себастьян делает резкий вдох, будто для ответа на мой вопрос нужно взять себя в руки.
– Завтра у меня футбольный матч, а потом мы с Лиззи отправляемся в Орем помогать одной семье с переездом.
Ясно, в программе служение. И Орем. Да… Там еще захолустнее, чем в Прово, хотя местами дома получше.
– Откуда перебираются те бедняги?
– Из Прово, – отвечает Себастьян, взглянув на меня с недоумением.
– Тебя послушать, так в Орем никому ниоткуда переезжать не захочется!
В ответ на это Себастьян смеется по-настоящему – даже глаза превращаются в щелки, и я любуюсь им.
– Нет, я просто… – Он делает паузу, потом снова смеется. – Ну да, по-моему, в Орем захочется переехать только из Прово.
– Себастьян! – окликаю я.
Он краснеет и улыбается застенчиво, но при этом соблазнительно.
– Что?
– Тебя не беспокоит то, чем мы сейчас занимались?
Он бледнеет и отвечает, на мой взгляд, чересчур торопливо:
– Нет, нисколько.
– Точно?
Застенчиво-соблазнительная улыбка становится великодушной, словно я спросил, вправду ли ему понравилось пересушенное стракотто[38] от моей мамы.
– Да, конечно.
Потребность в физическом контакте заставляет тянуться к его руке, но Себастьян вздрагивает и, на миг запаниковав, озирается.
– Я… мы… Нет! Не надо! – Слова звучат отрывисто, как удары топора в руках неумелого дровосека.
– Извини.
– Не так близко к городу.
Очевидно, выражение лица я контролирую куда хуже Себастьяна, потому что он морщится и шепчет:
– Не смотри на меня как на полную дрянь! Такова реальность. Мне нельзя… говорить об этом… только не в городе…
Весь вечер я игнорирую долгие – надо поговорить! – мамины взгляды и прикрываюсь горами домашки. Заданий впрямь горы, но сегодня пятница, и мне никто не верит. Звонит Осень. Звонит Мэнни. Звонит Эрик. Все куда-то собираются, все что-то планируют, но это «что-то» – дуракаваляние, за неполных три года не изменившееся. Хлебать рутбир или слабоалкогольное пиво и смотреть, как парочки отходят потискаться в темном углу, сегодня совершенно не хочется.
Хочу побыть один, но не чтобы пускать слюни на горячих мальчиков-моделей, которыми пестрит моя лента в инстаграме. Хочу прокрутить в памяти наше восхождение на вершину горы. Снова и снова – все, кроме конца прогулки.
Такова реальность.
Только не в городе.
Я захандрил бы от тоскливой правды, но перед сном прилетает послание от Себастьяна – эмодзи – заснеженная горная вершина. Это как керосин, вылитый на свечку, мерцающую у меня в груди.
Вскочив с кровати, я расхаживаю по комнате и улыбаюсь экрану телефона.
Гора. Наша прогулка. Себастьян у себя в комнате и, возможно, думает о нашей прогулке.
Мысли тотчас сбиваются с правильной траектории: возможно, Себастьян в постели…
Здравый смысл машет оранжевыми флажками: стоп, мол, пора вернуть мысли в нужное русло.
Я сдерживаю порыв отправить в ответ радугу, или баклажан, или язык и останавливаюсь на закате над горой. Себастьян присылает эмодзи – футбольный мяч. Да, завтра у него игра. Я отвечаю лодкой – напоминаю, куда мы могли бы оправиться этим летом. Если он на миссию не уедет…
Телефон в руке сигналит.
Поговорим о твоем романе?
Да, конечно.
Сердце пускается бешеным галопом. В суматохе переживаний, признаний и поцелуев я позабыл, что Себастьян прочел готовые главы и понял, что они о нем. Я позабыл – а Себастьян, очевидно, нет, – что роман таки придется сдавать.
Я поправлю текст.
Уберу все очевидное.
Если хочешь, поговорим об этом при встрече.
Я морщусь и прикладываю ладонь ко лбу. Осторожнее, Таннер!
Да, конечно, давай.
После этого он присылает простое:
Спокойной ночи, Таннер.
Я отвечаю тем же.
Вспоминается его сегодняшняя фраза: «Даже не знаю, легче стало или тяжелее».
– У меня около пятнадцати тысяч слов, – вместо приветствия заявляет мне Осень в понедельник после обеда. Она садится на свое место в классе, где проходят семинары, и выжидающе на меня смотрит.
Я задумчиво скребу подбородок.
– А у меня около семидесяти стикеров.
Это ложь – готовых глав у меня уже прилично. Каждый вечер слова из меня так и хлещут. Я ничего не изменил, хоть и обещал Себастьяну. Я даже добавил, желая запечатлеть каждую секунду.
– Таннер, – начинает Осень тоном школьной училки, – в работе оценивается число слов. Подумай с этой позиции.
– Не могу, я ни в чем число слов не оцениваю.
– Ты меня удивляешь, – невозмутимо парирует Осень. – В романе должно быть от шестидесяти до девяноста тысяч слов. Ты что, пишешь на блоке стикеров?
– Может, у меня детская повесть?
Подняв брови, Осень смотрит куда-то вниз. Проследив за ее взглядом, я натыкаюсь на стикер, торчащий из недр блокнота. На нем видны лишь три слова: «ЛИЗНУТЬ ЕМУ ШЕЮ».
– У меня не детская повесть, – заверяю я, заталкивая стикер поглубже.
– Вот и хорошо, – с улыбкой говорит Осень.
– Сколько слов на одной странице? Ну, примерно?
Осень страдальчески вздыхает, и, пожалуй, это не наиграно. Я бы и себя с ума свел.
– Около двухсот пятидесяти, если набирать двенадцатым шрифтом через два интервала.
Я быстро считаю в уме.
– У тебя шестьдесят страниц?
Я накатал больше ста.
– Таннер, – на этот раз Осень произносит мое имя с бóльшим нажимом, – готовый роман нужно сдавать в мае. Сейчас конец февраля.
– Я уложусь, честное слово. – Я хочу, чтобы Осень мне поверила. А вот чтобы попросила показать готовое, не хочу. Даже Себастьяну показывать липовую версию было стремно. Раз уж его встревожила прозрачность образов Колина, Йена и Эвана – представьте, что будет, если он прочтет, что я написал в субботу вечером про то, как Таннер и Себастьян целовались на горе.
– Где ты был в пятницу? – любопытствует Осень, рассеянно тыча карандашом в углубление, появившееся на парте, потому что сотни других учеников занимались тем же самым.
– Дома.
Мой ответ привлекает ее внимание.
– Почему?
– Я устал.
– Ты был один?
Я невозмутимо смотрю на нее.
– Да.
– В пятницу после обеда я видела, как вы с Себастьяном поднимались на гору Террас.
Сердце бросается прочь из класса и без оглядки несется по коридору. До сих пор я даже не задумывался о том, что кто-то мог нас увидеть или заинтересоваться увиденным. Но Осень интересно почти все, чем я занимаюсь. И она увидела, как мы с Себастьяном уходим на прогулку, – разумеется, именно на ту, в конце которой мы целовались, как могут лишь подростки вроде нас.