Сосед Егора, чья кровать стояла вплотную сбоку, крепко спал и негромко храпел. Его небритое лицо хорошо освещалось лунным светом и внушало некое успокоение в том, что теперь наступила пора отдохнуть от почти постоянной тряски едущего по железнодорожным путям вагона. Сосед в изголовье кровати разведчика постанывал от боли, но к этому Егор был привычен, а потому уже через пару минут сам провалился в глубокий сон, забыв наконец-то о сильной боли в раненых ногах. Она не ушла, просто притупилась оттого, что конечности бойца больше не трясло.
Санитары вынесли носилки с Егором из палаты в коридор. Духота тут уже не чувствовалась так сильно. А вся атмосфера, помимо запахов, дополнилась криками раненых, доносившимися из дальних помещений, стонами и еще более пронизывающей спиртовой вонью. Боец поморщился. Было видно по всему, что работа госпиталя отлажена и лечение раненых поставлено на поток. Одних куда-то несли на носилках, как его самого. Другим помогали идти санитары. Кто-то следовал сам, не нуждаясь в посторонней помощи. В коридорах звучали команды, отдаваемые как мужскими, так и женскими голосами. Сновали медсестры и санитары, не особо различимые по виду, так как все были облачены в посеревшие от частой стирки медицинские халаты.
Носилки с Егором поставили на пол. Кто-то в стороне громко произнес его фамилию и добавил:
– На перевязку!
Двери рядом распахнулись. Медсестра в измазанном кровью халате стала придерживать их, а в коридор санитары быстро вынесли и потащили дальше носилки с человеком, издававшим протяжный стон. Егор проводил их глазами и тут же одернулся оттого, что за другой дверью кто-то завопил от боли. Послышался мат и команда, отданная низким женским голосом. Мимо пробежала медсестра с каким-то инструментом в руке и скрылась за той самой дверью, что очень слабо заглушала крик раненого и, видимо, оперируемого сейчас бойца.
– Следующий! – произнес кто-то невидимый Егору.
Носилки с ним тут же были подняты с пола и занесены в хорошо освещенное и пропахшее спиртом помещение. Над разведчиком склонились одновременно две головы в очках и медицинских марлевых повязках на лицах. Прозвучало привычное требование:
– Фамилия, звание, год рождения, номер воинской части?
– Сержант Щукин, двадцать третьего года. Пятая стрелковая дивизия, двадцать седьмой артполк, – отчеканил Егор, чувствуя пробежавшую по телу легкую дрожь от волнения.
– О! Артиллерия прибыла! Боги войны! – произнес один из тех в медицинской маске, кто склонился над ранеными ногами солдата.
– Я разведчик! – ответил ему Щукин.
– Ну раз разведчик, то терпи, – прозвучал из-под повязки на лице врача голос. – Сейчас очень больно будет.
К словам о том, что будет очень больно, Егор уже привык. Сколько раз ему доводилось это слышать от санитаров, фельдшеров, медсестер и врачей, обрабатывавших ему раны в госпитале, в санитарном батальоне или на передовой. Анестезии не было. Вернее, была, но только в виде водки или спирта, иногда разбавленного водой. Но всегда было одно: приходилось терпеть, стиснув зубы, и кричать от боли, когда сил сдерживаться просто не оставалось.
Врач кивнул кому-то позади Егора. Его голову тут же приподняли, к губам поднесли железную кружку и влили в рот содержимое, что тут же через силу было проглочено разведчиком. Едва он начал справляться с преодолеваемым рвотным рефлексом, как очень сильная и резкая боль пронзила все его тело. Было понятно, что врачи колдовали над его ногами, делали свое дело. Голову Егору опять приподняли и снова стали вливать из кружки в рот очередную порцию водки. Он снова глотал ее, но уже не чувствовал вкуса, пил без внутреннего отторжения, без ненависти, просто глотал, и все. Ему казалось, что лучше так, с водкой в желудке и в крови, чем без нее. Так легче. Сознание притупится, боль не будет казаться такой сильной.
Пустое чрево его, со вчерашнего утра не принимавшее никакой пищи, быстро всосало алкоголь. Кровь в жилах разбавилась водкой. Если ему еще поднесут кружку с водкой, то он проглотит и ее, только бы не терпеть надоевшую сильную боль, не дававшую ему покоя уже несколько дней.
Сколько врачи возились с его ногами, Егор не знал. Они ругались на кого-то вполголоса, ворчали, отдавали команды медсестрам и продолжали делать свои манипуляции над его ранами.
– Левая в порядке, – тихо, будто сам себе под нос или стоящему рядом доктору произнес один из врачей в очках и в марлевой повязке на лице. – А вот другая…
Егор вопросительно посмотрел на него. Опьянение проходило. Сознание почти вернулось. Он сосредоточился на услышанных словах и будто начал ждать приговора.
Доктор громко произнес, обращаясь к коллеге:
– Готовьте к ампутации!
Хмель вылетел из тела разведчика со скоростью пули. Он рванулся всем телом вверх, почти что сел на перевязочном столе. Его успели перехватить чьи-то сильные руки, прижали книзу, стали держать, не давая больше подняться.
– Что?! – едва не прокричал Егор. – Какая ампутация?
Врач перевел дух, прекрасно понимая, что сейчас он вынес приговор солдату, навсегда делая его инвалидом войны.
– Так надо, братец! Отвоевался ты! – снял он с лица маску и посмотрел на моментально протрезвевшего Щукина.
Их глаза встретились. Усталый взгляд доктора успокаивающе смотрел на искаженное приговором лицо раненого.
– Все говорит о начинающейся гангрене. Если бы сразу тебе рану промыли как следует, то все было бы хорошо. А на данный момент я уже не могу ничего поделать. Если ногу не отрезать сейчас, то потом будет уже поздно. Помрешь!
– Как же так? – умоляюще затараторил Егор. – Неужели ничего нельзя сделать? Я не могу быть без ноги. Как же я без нее? Я разведчик! Мне на фронт надо. Как же я без ноги воевать буду?
– Да отвоевался ты! Как ты этого не поймешь? Домой поедешь! К родным! – попытался отвязаться от приговоренного военврач, привыкший возвращать к жизни солдат, отрезая у них конечности, которые было уже не спасти.
Ему, конечно, было жалко разведчика, геройски воевавшего, пережившего многое на фронте. Но другой меры не было. Ногу нужно было отнимать, а человека записывать в калеки, несмотря на то что ему всего двадцать лет, а жизнь едва началась. И хоть и не было почти ничего хорошего в ней, в этой жизни, а последние годы забрала война, другого предложить доктор не мог. По его воле сержант Щукин навсегда становился инвалидом.
– Нет! Нет! – кричал пьяный и одновременно протрезвевший Егор, покрываясь холодным и липким потом. – Я не дамся! Я застрелюсь!
– Домой поедешь, к родным, – успокаивала его пожилая медицинская сестра, помогавшая врачу делать перевязку.
– Нет у меня дома! Фрицы сожгли его! – прокричал в ответ Егор, начиная рыдать, мотая по сторонам головой. – Я застрелюсь, но инвалидом не буду.
Но разведчика никто уже не слушал. К подобному поведению солдат на операционном столе военные медики уже привыкли. Крики и стоны раненых, их мольбы и страдания никого не смущали. Чувства притупились в потоке кровавой, но так нужной людям работы, целью которой являлись спасенные молодые жизни.
– Нет! Нет! Нет! Я не дамся! За что?! – продолжал кричать Егор, когда его уже несли на носилках назад в палату.
Весь последующий день он не находил себе места. То впадал в забытье, уставившись глазами в одну точку на потолке палаты. То тихо, без всхлипов, горько плакал, жалея себя. То напрягался всем телом, не желая жить инвалидом и готовясь к самоубийству. То опять уходил в себя, не реагируя ни на предложение пообедать, ни на обращения к нему других раненых солдат, что находились с ним в одном помещении госпиталя.
Через несколько часов Егор принял для себя, как он посчитал, единственно верное решение. Повернувшись набок, он взял лежавший на полу под кроватью свой вещмешок, сопровождавший его по всем военным дорогам вот уже третий год подряд. Тот был тяжелым. И хоть и не было в нем ничего особенного, кроме обычного солдатского скарба из запасных портянок, бритвенных принадлежностей, котелка, кружки, ложки, писем из дома, наград в платочке, куска мыла да кое-какой мелочи, имел он заветный для разведчика груз.
Развязав узел, Егор медленно извлек кобуру с трофейным, добытым когда-то в бою «вальтером», с которым никогда и нигде не расставался. И хоть и досматривали вещи раненых еще перед погрузкой в санитарный поезд и изымали найденное у них оружие, свое имущество разведчику удалось утаить. Отстегнув клапан, он выдернул пистолет из кобуры и, повернувшись на спину, положил его на грудь, пытаясь собраться с мыслями для решающего шага. Жить инвалидом с одной ногой Егор не собирался. Он представить себе не мог, как будет возвращаться домой на костылях и как предстанет таким перед отцом с матерью.
Да и дома-то у него не было. После сожжения гитлеровцами родной деревни еще в декабресорок первого года родители его, чудом избежав гибели, перебрались за линию фронта и встали на временный постой в какой-то деревне, где записались на работу в местный колхоз, чтобы получать пропитание за трудодни. Так что своего угла у них не имелось. Жили они в качестве подселения в чужом доме вместе с его хозяевами и надеялись на то, что со временем вернутся к пепелищу, где смогут построить новую избу и заведут хозяйство, чтобы жить так, как жили до войны.
Егор знал все это из писем. Знал, что с лета сорок первого года нет вестей от старшего брата, ушедшего на фронт по призыву еще в первый военный месяц. Знал, что младший брат ушел на фронт семнадцатилетним и уже был ранен под Курском, а сейчас находится в Гороховецких лагерях, где осваивает боевую технику, готовится стать танкистом, а значит, и он скоро вернется на фронт, где людям его новой военной специальности не отведено много времени на жизнь. Из всего осмысленного Егор делал вывод, что может единственным из всех сыновей вернуться к родителям. Но только одноногим калекой.
Эта мысль не давала ему покоя. Жить с одной ногой, передвигаясь на костылях, во всем испытывая проблемы и трудности, он никак не хотел. Не хотел быть обузой отцу и матери. Не хотел становиться инвалидом. Холодный трофейный «вальтер», крепко удерживаемый рукой, лежал на его груди. Егор закрыл глаза, стиснул зубы, напрягся всем телом, снова почувствовал боль в ногах и передернул затвор пистолета, дослав патрон в патронник. Тот щелкнул, издав характерный звук на всю пала