Через несколько дней военврач провел новую чистку. Егора снова принесли на носилках в операционную, предварительно влив в него с полкружки спирта. Потом добавили еще, когда он уже лежал на столе. Разведчик пыхтел, отдувался, мучился, но глотал зловонную жидкость. Все было поставлено им сейчас на кон. Жить инвалидом, одноногим калекой он не хотел. Все его нутро, вся сущность противилась такой перспективе. Плюс в ампутации ноги он видел только один – возвращение живым к родителям. Если ногу ему все же сохранят, то, скорее всего, он снова окажется в строю, вероятно, что снова в разведке, а значит, что вновь будет рисковать своей жизнью, цена которой на фронте невероятно низка.
Но свой выбор он уже сделал и лишь колебался, с крайней степенью волнения в душе ожидая очередного осмотра у врача. Нога болела, беспокоила его и своим теперешним состоянием, и перспективой быть ампутированной при самом плохом результате лечения.
Егор выдержал новую чистку ран. Скрипел зубами, напрягался что есть силы, вцепляясь пальцами рук в столешницу, на которой лежал. Его, привязанного к ней, держали крепким хватом санитары, не давая брыкаться от боли. Он подчинялся им, терпел, но все равно под занавес работы врача не выдержал и издал протяжный хриплый вой.
– Кричи, если больно! – услышал он совет от медицинской сестры, что помогала доктору.
Егор сдержался. Кричать не стал. Мокрого от пота, пьяного от спирта, его оставили полежать в покое после перевязки.
– Ну что, сержант, – произнес военврач, закурив и наклонившись над разведчиком, глядя ему прямо в глаза. – Твоя левая конечность меня совсем не беспокоит. Она почти здорова. Прыгать ты точно будешь. На правой ноге одна рана хорошо затянулась. А вот вторая нам с тобой все портит. Весь вопрос в ней. Бесконечно долго я в ней ковыряться не смогу. Максимум еще один раз. Если результата не увижу, то буду ее ампутировать. Скорее всего, ниже колена.
Егор с напряжением выслушал слова доктора, словно они были приговором. Шанса на благополучный исход дела он не увидел в произнесенных словах. Все, что смог он ответить на это, было лишь:
– Пожалуйста, делайте все, что возможно. Я не хочу быть калекой.
Врач выдохнул дым. Еще раз посмотрел на беспомощно лежащего перед ним разведчика и произнес:
– Я и так делаю, что могу, и даже больше. Кого другого уже сразу пустил бы под нож. А вот за тебя решил побороться. Сам вижу, сержант, какой ты. Столько наград на фронте просто так не дадут. Да и по тебе все видно.
Он еще раз выдохнул дым и добавил, делая паузы между предложениями:
– Все медсестры за тебя просят. Даже особист подходил. Представляешь? Так что буду делать все, что смогу, и дальше. Но… – Военврач отвел взгляд в сторону и после паузы продолжил: – Если что, договор у нас с тобой есть.
Егор всхлипнул от услышанного. Его передернуло. Он заскреб пальцами по столешнице, как будто старался уползти по ней от угрозы ампутации ноги.
– Нет! – тихо и жалобно простонал себе под нос, когда остался один.
Доктор вышел из операционной. За разведчиком пришли санитары.
Все последующие дни и ночи он провел в мыслях о своей ране, в страданиях от неимоверной боли. Он ушел в себя, почти перестал реагировать на то, что творилось вокруг него в палате. Молча и беззвучно принимал лишь половину приносимой ему пищи, отказываясь от нее после нескольких принятых внутрь ложек или кусков.
– Да ешь ты, ирод! – почти закричала на него пожилая медсестра, та самая, что сопровождала завхоза госпиталя.
Она специально пришла в палату, где лежал Егор, чтобы лично покормить его с ложки, а главное – заставить есть.
На ее крик он ответил лишь равнодушным взглядом, который не выражал ничего, кроме полного отсутствия интереса к жизни.
– Ешь ты, ешь! – снова давила на него пожилая медсестра. – Не будешь нормально питаться, не будут твои раны заживать. Весь госпиталь только о нем и говорит, а он никак не реагирует.
Она опустила тарелку с едой себе на колени, отвернулась к окну и заговорила уже намного тише, будто разговаривала сейчас сама с собой:
– Сестры домой с дежурства приходят и детям своим осиротевшим без отцов про тебя рассказывают. Говорят им, как ты назад на фронт рвешься. Потому и калекой жить не хочешь, что так сильно вернуться желаешь. А они, малыши и те, что повзрослее, даже хотят сюда прийти, на тебя вживую посмотреть. Передать тебе, чтобы поправился поскорее и снова воевать начал. Чтоб за их отцов, за похоронки все отомстил. А ты тут не ешь ничего.
Егор повернулся к медсестре, когда почувствовал в ее голосе плач. Та действительно вытирала крохотным платочком слезы, что бежали по ее щекам, и продолжала:
– Этой похлебки и каши, что я в тебя впихиваю, они почти совсем не видят. Сидят полуголодные. Зато верят в твое возвращение на фронт, в подвиги твои новые. А потому готовы последнее отдать тебе, чтобы ты поправился. Готовы голодать, лишь бы ты поквитался за их отцов и братьев.
Егор опустил глаза. Слова пожилой медсестры тронули его сердце. Он почувствовал себя предателем интересов многих и многих людей. Он действительно уже опустил руки, плыл по течению жизни. Просто лежал в палате и ждал той развязки, что сама к нему придет. И ничего, абсолютно ничего не предпринимал для успешного завершения дела.
– Дайте тарелку, – виновато прошептал он женщине. – Я сам. Я все съем. Я вам обещаю, что поправлюсь. Пусть так детям и передадут. Поправлюсь, встану на ноги, вернусь на фронт и буду мстить.
На следующей перевязке Егор попытался выудить из обрабатывавшей его раны медсестры хоть какую-то информацию о своем состоянии. Но лишь услышал от нее сухо произнесенные слова:
– Левая заживает. А о правой пусть сам врач тебе скажет.
Разведчик стиснул от досады зубы. Ответ работницы госпиталя не внушал ему ничего хорошего. Он стал с нетерпением ждать врача, но тот, придя в палату для осмотра раненых, ничего не сказал и лишь отмахнулся.
Перед следующей чисткой Егор отказался от спирта. Решил терпеть сам, без помощи единственной госпитальной анестезии. Мысленно он приготовился к решающему бою. Нога болела, но как будто больше не ныла. Он чувствовал ее и разговаривал с ней про себя. Умолял поправиться, сохраниться здоровой.
Он пережил чистку раны поживому, без спирта, под удивленные и восхищенные взгляды тех, кто присутствовал в операционной.
– Бинтуйте! – выдохнул доктор, проводивший операцию, и посмотрел на разведчика.
Стянув с лица медицинскую маску, чтобы привычно выкурить папиросу после проделанной работы, он произнес:
– Сегодня только с одним отверстием пришлось дело иметь. Все затягиваются нормально, заживают. А из этой раны еще гной идет, но не такой, как раньше. И края порозовели. Больше похоже на улучшение твоего состояния. Скажу тебе, сержант, что начинаю верить в то, что нога будет здоровой. Если в ране на перевязке увижу положительную тенденцию, то об ампутации вопрос больше стоять не будет. Отправишься на фронт после полного выздоровления.
Услышав эти слова, Егор почувствовал, как огромная тяжесть разом спала с него. Он выдохнул, набрал полные легкие свежего воздуха. Глаза забегали по сторонам от желания закричать от счастья. Впервые с момента своего появления в госпитале у него появился шанс на благополучное выздоровление, на возвращение в строй.
В его палате раненые солдаты увидели изменения в нем, начали поздравлять его, хотя это было еще преждевременно. Главный осмотр беспокоящей раны был еще впереди. Егор это знал, а потому начал усиленно есть все, что ему приносили для приема пищи. Начал проситься вынести его на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Стал каждый день умываться и бриться, демонстрируя всем и даже себе самому, что он готовится к лучшему, что ампутация ноги ему не грозит.
Но это было лишь внешне. Несмотря на маленькую надежду, озвученную доктором, он внутри прекрасно понимал, что шанс на выздоровление хоть и есть, но не полностью вероятен. Вполне может быть и обратное. Нога еще болела и беспокоила его. Но он верил и надеялся на лучшее, старался держаться на глазах других так, чтобы они верили, что худшее с ним позади. И он почувствовал, что его усилия не пропали даром – в палате и даже в госпитале произошел общий подъем духа. Раненые начали чаще шутить и улыбаться. Меньше кричали и стонали по ночам от боли в ранах и от переживаний, накопившихся на фронте. А тем, кто еще находился в депрессии, не реагировал, как когда-то сам Егор, на жизнь вокруг, ставили его в пример, описывали его борьбу за выздоровление, за скорое возвращение в действующую армию.
– Кажется, мы победили! Я не уверен, но все говорит в пользу улучшения состояния, – произнес, нахмурившись, военврач после очередного осмотра ноги Егора.
Боец посмотрел на него взглядом, полным надежды. На глазах его выступила влага. Прогноз доктора на положительный исход лечения почти что начал сбываться. Шанс не попасть в число калек отчетливо маячил где-то впереди.
– Все медсестры за тебя тайком молились. – Военврач почти вплотную наклонился к лицу разведчика.
Он вставил в его губы папиросу. Вторую взял сам. Они закурили.
– Тут у нас недалеко церковь есть. Еще задолго до войны ее закрыли. Склад устроили, – начал свое повествование доктор, когда операционную покинул весь медицинский персонал. – Так там все равно службы ведутся. Тихо, скромно. Так вот, медсестры, что постарше, туда иногда ходят. За тебя в том числе молятся. Мне об этом уже доложили.
Егор с удивлением посмотрел на врача.
– Да. Не удивляйся, сержант, – выдохнул он дым и добавил: – Видать, отмолили они тебя.
– Вы перед каждой чисткой говорите «с Богом!» – ответил ему разведчик, пытаясь поддержать разговор.
– Говорю, – ответил тот. – А ты крещеный?
Егор кивнул в знак согласия.
– И в партии состоишь?
– В феврале приняли, – коротко произнес разведчик.
– И я партийный и крещеный! – заулыбался доктор, затягиваясь папиросой.