В это время на корабль прибыли прилетевшие из Ленинграда профессор Гусев, терапевт профессор Ладов и доцент кафедры нервных болезней Штырев. Савин обстоятельно проинформировал их о состоянии больного, и они, посоветовавшись, назначили новый режим лечения: применение средств, направленных на активизацию сердечной деятельности и регулирование дыхания, высококалорийное питание и соответствующий рекомпрессионный график.
За все это время Курбатов не издал ни одного стона. Савин удивлялся его выносливости и самообладанию.
Через полтора часа Алексей почувствовал себя немного лучше и даже поел - впервые за двое суток. А еще через шесть часов двадцать три минуты, когда давление в камере снизили до нормального, открыли люк. Алексея на носилках перенесли в санитарную машину и отвезли в госпиталь.
Консилиум шел очень долго. Когда Савин вышел из госпиталя, Люся бросилась к нему:
- Ну как? Он будет жить?
- Будет.
- Значит, все хорошо?
- Не совсем. Простите, а вы кто ему?
- Я подруга его жены. Я должна сказать ей.
- Жить он будет, но ходить вряд ли. Во всяком случае, очень долго не сможет ходить.
Люся опустилась на скамейку и заплакала...
19
Торпедолов пришел лишь утром. Шторм еще не утих, найти торпеду было трудно. Сначала обнаружили сброшенный тральщиком буй и, рассчитав район поиска, начали искать торпеду. Заметили ее только на шестнадцатом галсе. Пока ее поднимали на борт торпедолова, день уже кончился. В базу лодка вернулась вечером, и только к десяти часам Матвею удалось выйти в город.
Дверь открыла Надежда Васильевна.
- Вы знаете, Люся еще с работы не пришла, - сказала она. - Что-то задерживается. Занятий у нее сегодня как будто нет. Да вы проходите.
Надежда Васильевна проводила Матвея в комнату Люси.
- Вы извините, я вас оставлю на несколько минут, - сказала она. - Маме что-то нездоровится.
Матвей и не знал, что у Люси есть еще и бабушка. Он сел на диван и огляделся. В комнате ничто не изменилось. Косо прибитая вешалка у двери, эстампы на стенах, заваленный книгами письменный столик в углу. Матвей взял лежавшую сверху книгу. Это оказался томик стихов Есенина. Он открыл томик и увидел телеграмму: "Капитан покидает судно последним". Улыбнулся.
Он еще раз перечитал телеграмму и посмотрел на портрет Люсиного отца. Матвею показалось, что старый моряк глядит на него с укором. Казалось, он спрашивал: "Как ты смел прийти сюда?" И Матвей почувствовал, что боится встречи с Люсей. Он встал и уже собирался потихоньку уйти, но вернулась Надежда Васильевна.
- Ужинать будете? - спросила она.
- Нет-нет! Спасибо, я только что поужинал. Вы пожалуйста, не беспокойтесь.
- Ну тогда хоть чаю выпейте.
- Спасибо, и чаю не хочу. Я, наверное, пойду.
- Подождите еще, Люся скоро придет. А то она будет огорчена.
- Вы так думаете?
Надежда Васильевна внимательно посмотрела на него и, сев на стул, взволнованно заговорила:
- Вы извините меня, Матвей. Я знаю, что мне не следует вмешиваться. Но я мать и не могу об этом не думать. Мне кажется, что Люся вам нравится. Я вижу, что и вы ей тоже по душе. И я только об одном хочу вас попросить: если вы имеете серьезные намерения, пожалуйста, не торопитесь. Я вот вас еще не совсем знаю. Может быть, мне и не обязательно знать. Но боюсь, что и вы еще мало знаете друг друга.
- А мне кажется, что я знаю ее всю жизнь, - признался Матвей.
- В молодости так говорят часто. Но, поверьте, вы еще не знаете жизни. Я не отговариваю вас, но хочу, чтобы вы не торопились, а получше узнали друг друга. Ваши родители где живут?
- У меня их нет.
Надежда Васильевна встала:
- Извините меня, если я вас обидела. Может быть, мне не следовало заводить этого разговора.
- Нет, почему же? Я вас понимаю.
- Спасибо. Больше мы никогда не будем об этом говорить.
Надежда Васильевна снова ушла к матери.
Матвей пытался читать, но никак не мог сосредоточиться. Он думал о том, что сказала Надежда Васильевна, потом долго не мог решить, что сказать Люсе о Соне и надо ли говорить вообще. Наконец ему удалось прочесть три или четыре стихотворения. Но тут он задремал - сказалась усталость: последние двое суток он почти не спал.
Люся открыла дверь своим ключом, на цыпочках прошла в комнату. И чуть не вскрикнула, увидев Матвея. Он спал полулежа, неловко свалившись на валик дивана. На полу валялась книга. Люся подняла ее, села на стул и стала разглядывать Матвея.
Он заметно похудел, лицо его осунулось, почернело. Наверное, он очень устал. И лежать ему неудобно. Люся осторожно расшнуровала и сняла с него ботинки. Матвей что-то пробормотал, но не проснулся.
И вдруг ей стало страшно. Она вспомнила об Алексее и подумала, что ведь и у Матвея служба опасная и с ним тоже может что-то случиться. И она поняла, что теперь всю жизнь будет тревожиться о нем, хотя, может быть, никогда не скажет ему об этом. Так тревожилась ее мать, когда отец уходил в море. Так, наверное, тревожатся все матери и жены моряков.
Потом она встала, тихонько вышла в кухню, вскипятила чайник. Стараясь не греметь посудой, не спеша накрыла на стол. Было уже семь часов. Наверное, Матвею надо вернуться на корабль к подъему флага. Придется его будить.
Она погладила Матвея по щеке. Он сразу открыл глаза, но долго еще смотрел на нее непонимающим взглядом. И только когда Люся ласково потрепала его по щеке, он понял, что это не сон. И сел, удивленно оглядывая комнату.
- Эх ты, засоня! - засмеялась Люся. - Вставай, а то опоздаешь на корабль.
Матвей вспомнил, как уснул. Увидел подушку, свои ботинки. Ему хотелось сказать Люсе что-нибудь ласковое, особенное, но он только спросил:
- Ты давно пришла?
- Нет, только что. Ты знаешь, с Алексеем плохо, - Люся села рядом с Матвеем и рассказала все, что знала о случившемся с Алексеем. Потом уткнулась Матвею в грудь и заплакала.
- Мне так жаль его. И Симу.
Он гладил ее волосы и неумело утешал:
- Ну, не плачь. Случилось не самое страшное, могло быть хуже.
Наконец она успокоилась, притихла. Матвей нагнулся и, поцеловав ее, прошептал:
- Люся... Люсенька...
- Не надо, Матвей, не надо ничего говорить.
А он все шептал:
- Я хочу говорить, потому что я люблю тебя. И ты мне скажи что-нибудь хорошее.
- Не умею я, Матвей. Все хорошие слова, какие я знаю, обесценены. Их слишком часто говорят. Другие. Другим. Я не хочу их говорить тебе.
- Жаль, - вздохнул Матвей. - А мне так хочется, чтобы ты мне сказала что-нибудь хорошее.
- Давай просто помолчим вдвоем. Мне хорошо с тобой молчать.
Он замолчал, хотя ему хотелось сейчас кричать оттого, что она рядом с ним, что он чувствует ее дыхание, запах ее волос. Вот она подняла голову, посмотрела ему в глаза и вдруг испуганно сказала:
- Не смотри на меня так!
Матвей хотел ее поцеловать, но она отстранилась:
- Никогда не смотри на меня так!
Он опустил руки и сказал:
- Странная ты.
- Может быть, - вздохнула Люся.
- Мне, кажется, пора идти, - сухо сказал Матвей и стал надевать ботинок.
Люся рассмеялась:
- Обиделся.
Она взъерошила ему волосы, потом нагнулась и поцеловала его, ловко увернулась от объятий и весело сказала:
- Давай-ка пить чай.
Матвей вздохнул:
- Трудно мне будет с тобой, Казакова.
- А ты передумай, пока не поздно. Насколько я понимаю, ты еще не сделал мне предложения.
- Разве? А мне казалось, что сделал. В таком случае официально заявляю, что претендую на вашу руку, а также и сердце.
- Трудно вам будет, Стрешнев, - вздохнула Люся.
- Что поделаешь, придется терпеливо нести свой крест. Хотя, насколько я понимаю, ты еще не дала согласия.
- Разве? А мне казалось, что я согласилась. Сделать официальное заявление?
- В письменной форме. Прием от двух до восьми.
- Сейчас половина восьмого.
- Я, кажется, опаздываю.
- Тогда торопись...
20
Поезд пришел в полдень. Ивана Широкова никто не встречал, он умышленно не послал телеграммы.
От станции до Рабочего поселка ходил автобус, но Иван не хотел, чтобы о его приезде узнали. Он подождал, пока автобус отъехал, и подошел к стоявшему у станции грузовику.
- До Рабочего не подкинете?
Шофер оглядел его, почесал затылок:
- Не совсем по пути. Ладно, лезь. Чемодан брось в кузов.
- Спасибо.
Закинув чемодан в кузов, Широков влез в кабину. Шофер, освобождая ему место, взял с сиденья пиджак и небрежно сунул его под себя.
- На побывку? - спросил он, когда машина тронулась.
- На побывку.
- А я, брат, в пехоте три года оттопал.
- Служба везде служба.
- У вас-то, на флоте, поди, потяжелей.
- Всяко бывает.
- А я моря боюсь. На земле оно как-то сподручней. Ездил я раз на пароходе от Одессы до Ялты - всю душу вывернуло наизнанку, как пустой карман.
"Ездил! Небось специально так сказал, знает, что на корабле ходят". Широкова раздражала словоохотливость шофера. Он мешал матросу думать. Видимо почувствовав это, шофер умолк.
Дома была одна мать. Она мыла на кухне посуду, когда Иван вошел.
- Кто там?
- Это я, мама.
- Ой, никак, Ванюшка! - Аграфена Степановна выбежала навстречу, всплеснула руками. - Сынок! - Она обняла его, поцеловала и заплакала: Радость-то какая! Да чего же ты телеграмму-то не отбил? Я тебе сейчас пирожков напеку, с ливером. Ты иди-ка посиди со мной.
Дома! Все здесь было знакомо, все радовало Ивана. И все же в доме не хватало Гали. Он умышленно не спрашивал о ней мать. Но Аграфена Степановна сама заговорила:
- Что же о Галине-то не спросишь?
- А что спрашивать? Ты все написала.
- Ой, сынок, боюсь не будет у вас жизни. И если рвать, то рвать сразу, незачем терзаться понапрасну.