Я шмыгнул из комнаты, бросился в нашу и скрутился под одеялом рядом с братом. Тот, счастливец, даже не проснулся. Но замять дело не получалось. Задница поорала, включила свет, проснулась вся коммуналка, в том числе и родители. И я был с позором поставлен на табуретку на всеобщее обозрение.
– Ты просыпаешься по ночам, чтобы подглядывать за тетями, – горько сказала мать.
– Нет, – сказал я.
– Смотри мне в глаза, – сказала она.
– Смотрю, – сказал я и стал делать так, чтобы зрачки задрожали, тогда ты ничего не видишь, хотя вроде смотришь в упор.
– Ты подглядываешь за голыми тетями, – сказала она.
– Да нет же, – сказал я.
И получил пощечину.
– Какой позор, – сказала она.
– Я не думаю, что у мальчишки в мыслях такое было, – сказал отец.
– Может, во сне заплутал, а тут эта голая… бегает, – сказал он.
– Кстати, чего это она голая бегает? – спросил он.
Мать посмотрела на него неодобрительно. Отец снял меня с табуретки и велел ложиться спать. Брат так и не проснулся.
В следующем месяце мы переехали в какую-то дыру, которая была в сто раз дыристее той дыры, в которой мы жили раньше. Из дыры в дыру. Так было принято. Дыры назывались гарнизонами. Этот располагался где-то между южной и северной широтой, о которых я и понятия не имел, знаю только, что до Китая было рукой подать, зимой столбик термометра опускался до минус сорока, а летом поднимался до плюс сорока. Там текла какая-то река, которая называлась… – о-о! я наконец-то забыл ее! слава тебе, Господи, – а местные жители были помесью аборигенов и ссыльных каторжан. Их называли гураны.
Они пили водку, совокуплялись и убивали друг друга за щепотку соли.
Как же называлась эта дыра? А, вспомнил. Забайкалье! Да и название реки я вспомнил. Шилка. Это название – как и список всех этих дыр несчастных – будет преследовать меня на смертном одре.
Конечно, нас не ждали.
Конечно, для нас не было жилья, хотя правительство посылало нас в эту дыру еще с полгода назад. Неужели за полгода – коль скоро вы решили послать куда-то офицера с его семьей – нельзя было приготовить хотя бы угол несчастный? Но нас не ждали. НИКОГДА.
Первые четыре дня мы жили в местном клубе офицеров, прямо в холле. Нам с братом дали по креслу – нет, не раскладному, обычные кресла, если свернуться, можно спать, только ноги затекают и болят, – а родители спали по очереди на половинке дивана, которая в клубе этом была вроде как диван. При этом отец ходил на службу.
– Неужели ты не можешь ничего сделать? – спросила на пятый день мать.
– Что я могу сделать? – спросил он, надевая свои огромные сапоги.
– Помогите-ка с ремешками, – попросил он нас, подмигнув.
Мы с братом занялись любимым делом: поправлять и протягивать ремешки всей этой кожаной сбруи, которая его обвивала, как жалкие сраные лианы – могучее дерево. Папаша был огромен. У него и сейчас рука как три моих, а я ведь уже лет пять как прописался в зале. А тогда… Тогда он был просто человек-гора. Мы поправили ремешки человеку-горе, и тот потрепал нас по головам. Мы были счастливы.
– Что, трудновато? – спросил он нас.
– Нет, нет! – сказали мы, глядя на него с обожанием, до слез обожанием, лишь бы не выглядеть нытиками в глазах этого человека.
Неудобства… Да мы бы под поезд оба кинулись, если бы он подмигнул и попросил. Мы бы в пропасть прыгнули, чтобы ему понравиться.
– Ничего, – сказал он, – обустроимся, постреляем…
На следующий день он взял хорошее немецкое ружье – охотничье, еще дедом купленное – и пошел к штабу. Встал возле него и стал стрелять в ворон, или кто у них там, в Забайкалье этом, за крыс играет в воздухе.
– Ты что делаешь? – спросил какой-то чудак из штаба.
– Стреляю ворон, – ответил папаша и выстрелил прямо у чудака над головой.
Все могло бы закончиться для отца плохо, но сверху и в самом деле упала ворона.
Назавтра нам выделили комнату.
– Скажешь ей: эй, тетя, глядите, вот ваша писька! – сказал мне брат.
– А потом? – спросил я.
– А потом суп с котом, – сурово ответил он.
– Потом деру даем, и все, – объяснил он.
– Значит, тетя, вот ваша писька? – спросил я.
– Тетя, вот ваша писька, – подтвердил он.
– Ладно, – сказал я.
И с сомнением поглядел на рисунок на снегу. Кружок, разделенный палочкой. Разве так должна выглядеть писька у тети? Впрочем, неважно. Нас окружала малолетняя братва – человек десять – от четырех до семи лет. Брат был чем-то вроде мозгового центра этой шайки. Мы делали все, что только нельзя было делать, но брат всегда выходил сухим из воды. Рубашка у него была чистая, сам он невозмутим, и манеры у него – аристократические. Никто и заподозрить не мог, что именно этот ангелочек разрабатывал план ограбления военного склада, а ведь оно удалось! Обманув часовых, мы по братовой схеме украли больше ста противогазов, которые носил весь гарнизон. Именно брат подбил нас на то, чтобы насобирать немецких патронов на старых стрельбищах и попробовать стрелять ими из игрушечных пушек, причем все сработало – после чего в гарнизоне с полчаса стояла стрельба, никто не погиб чудом, а какой-то политрук даже обгадился от страха в буквальном смысле.
И это были не самые яркие подвиги моего брата.
Но доставалось всегда нам.
– Итак, – сказал братишка бархатным голосом британского джентльмена.
– Ладно, – сказал я.
Все сыпанули в подъезд. Я дождался, пока мимо пройдет какая-то тетка из магазина для военных – кажется, «Военторга», – и крикнул:
– Тетя, вот твоя писька!
И бросился наутек. Позже брат сказал мне, что я не совсем верно следовал тексту. И что «тыкать» взрослым нехорошо. Надо было крикнуть: ВАША, – укоризненно сказал он. Что за манеры, качал он головой. Но то позже. В тот момент я смывался. Но, конечно, запутался в зимней одежде и упал. Тут она меня и настигла.
– Я ужасно беспокоюсь, – нервно сказала мать, когда скандал был уже позади.
– Сейчас… и тот случай в коммуналке, – сказала она, кусая губы.
– Мальчик идет по плохому пути! – сказала она.
– Это как? – спросил отец, посмеиваясь.
– Он слишком… чувственный, – сказала она.
– А? – спросил он.
– Он… озабоченный, – сказала она шепотом.
– Это я виновата, – сказала она.
– Брала его в женскую баню до трех лет, – сказала она, – вспоминаю теперь, какими глазами он на них на всех смотрел и как они жаловались все, что он их ест глазами.
– А я думала, что это глупости, маленький ведь…
– Какими глазами? – спросил я.
– В какую баню? – спросил брат.
– Замолчите оба, – сказала мать. – Ступайте в свою комнату.
– Успокойся, – сказал отец.
– У пацана ничего дурного в мыслях нет, – добавил он.
– Пообещай мне больше так не делать, и все, забудем это, – сказал он.
Я пообещал. Как всегда, когда дело касалось его, я выполнил обещание. И больше ни разу в жизни не рисовал на земле кружок с палочкой и не бросался наутек, крикнув «тетя, вот ваша писька».
По крайней мере, держусь вот уже тридцать лет.
В Забайкалье он стал учить нас ловить рыбу и стрелять.
Я навсегда запомнил огромные косяки рыб, которые в этой сраной реке – нет, все-таки вспомнил, Шилка – клевали на голую загнутую ложку. Безо всякой наживки. А, чтоб ее. Мы просто бросали в воду леску с этой загнутой ложкой, и рыба клевала! Мы с братом хохотали. Настроение было отличным, мы как раз освоили пистолет, и это было удивительно. Брат, правда, предпочитал сложные механизмы. Все просил отца научить его стрелять в танке или из гаубицы. Папаша обещал со временем подумать. Я же любил ружья и пистолеты. Ружье, оно как изысканное блюдо, которое приготовил ты сам. Смерть у тебя на кончике пальца. Танки, ракеты, вся эта громоздкая чушь– все это оставляло впечатление чего-то бездушного и пластмассового. Как поесть в столовке.
А ружье или винтовка, желательно еще с оптическим прицелом, – это персональный заказ.
Но до ружья еще дожить надо было, начали-то мы с пистолета. Мы как раз обсуждали это с братом, как к мужику, сидевшему неподалеку от нас, подошел другой мужик. Мы и глазом не повели. Туземцы занюханные.
– Ну че, Анюха, – сказал один мужик.
– А че, Кирюха, – сказал другой.
– Я те сказал че если че пристрелю? – спросил Кирюха.
– Ну сказал че ж не сказал а че, – сказал Анюха.
После чего они быстро схватились за ружья – там все ходили вооруженные, – но повезло больше Анюхе. Или Кирюхе. Я так и не разобрался. В общем, мужик, которому не повезло, упал в речку и ушел на дно очень быстро. Головой вниз. Блям, и все. Кровищи не было, ничего не было. Блям.
Я глянул вбок. Отец уже был на ногах, и с ружьем, которым целил в Кирюху. Ну или Анюху.
– А че-че, ты-то че? – сказал тот.
Палец отца шевельнулся. Сам отец молчал, поговорить он никогда не любил, но все было и так понятно. Кирюха опустил ружье на землю.
– Уматывай, – сказал отец.
– В лес или сдаваться? – спросил Кирюха.
– Как угодно, – пожал плечами отец.
– Тогда я в лес, – сказал Анюха.
– Велкам, – сказал отец.
Много позже я узнал, что он когда-то неплохо говорил по-английски. Тогда подумал, что ругается. Удивительно, но Кирюха его понял. А может, он тоже изучал язык Шекспира?
– Мне эт ружье тогда бы, – сказал Анюха.
– Тогда сдаваться, – сказал отец.
– Тогда без ружья, – сказал Анюха. И спросил: – А не пристрелишь?
– На кой мне твоя туша, туземец, – брезгливо сказал отец.
Туземец вроде как обиделся, но ушел. Сначала пятился, потом повернулся и пошел быстрым шагом. Я перевел дух и глянул на отца. Тот подмигнул и столкнул ружье туземцев в воду. Оно ушло туда так же быстро, как убитый. Бульк. Мы закончили с рыбалкой и пошли домой.
В барак для царских каторжных, куда по ночам иногда заглядывали сбившиеся с пути беглые зэки и где у каждого под постелью было ружье.
Мы лежали с братом под одеялом, засыпали, и я вспоминал глаза того мужчины, которого убили. Вернее, пытался. Но не мог. И еще много лет не смог.