Юная фея двадцати семи лет. Еб твою мать. Бедный парень, подумал я. Он решит, что плохо ее трахнул и она пошла в отказ. А ей просто не нужен секс. И живые люди ей не нужны. Ей нужны дрова в костер ее жадного честолюбия. Того, когда ты даже партнера для простого перепихона выбираешь не из приязни, а по степени его Творческой или Социальной Значимости.
Я надолго застыл, и оцепенение прошло, лишь когда прекратился шум в ванной. Значит, вода набралась. Я зашел в ванную, – несмотря на ее протестующий возглас, она считала это личным пространством, – и глянул на себя в зеркало. Тридцатилетний крупный мужчина в хорошей форме. Обычный. Не яркий. Не-блядь-Творческий. После чего развернулся и ударил ее кулаком по лицу. Вода окрасилась кровью сразу же. Я вытащил ее из ванной, вбросил в комнату, и еще поколотил. А потом поставил раком, и вытрахал, как следует, не оглядываясь на то, что у нее там тесно и узко.
Это был наш первый раз.
После этого она мне, кажется, не изменяла. Но значения это не имело. Я стал избивать ее регулярно и постоянно. За большие провинности и малые. Я бил ее и так и этак. После первого она умоляла меня не бить ее по лицу, и чаще всего так я и делал. Но если я был раздражен чересчур уж, то бил и по лицу, и она тогда врала что-то про падения с лошади – конный спорт был ее любимой забавой, – а то и отлеживалась дома на больничном. И знаете, что.
Люди, которые говорят, что рукоприкладством ничего не добьешься, и что это не способ решения проблем, ни хрена не понимают в жизни. Все решилось.
Когда ты начинаешь беспощадно лупить жену даже за неправильно приготовленный ужин, в доме воцаряются мир и покой.
ххх
Спустя год она меня боялась.
Научилась гримировать синяки. Садиться спокойно и не морщась, как будто ее задница и правда не в кровоподтеках. Дышать легко, несмотря на то, что ребро поломано. Запуганная и затюрканная, бедняжка не могла о разводе даже и помыслить. Меня это смешило. Неужели идиотка думает, что я ее не отпущу? Я бы дал ей развод в любой момент. Но она, курица безмозглая, навоображала себе, что я жестоко с ней расправлюсь, – наверное, точно не знаю, иначе чего она все это терпела, – и о разводе даже и не заикалась. К моему удивлению.
Вообще, она изменилась. Про Творчество и Эфир я от нее и слова больше не слышал. Бедная девчонка даже дыхнуть боялась. Я находил это правильным. Бил ее за малейшую провинность – на мой взглояд провинность – и трахал всякий раз, как и когда захочу. Она иногда жаловалась, уже не претензиями, конечно, а ласково так, нежно. Но мне было все равно.
Я окончательно плюнул на брак, как на союз равных. Это, знаете, работает, когда в браке действительно двое равных.
А у меня в браке был я, и безмозглая кукла, помешавшаяся на эгоизме и честолюбии. Трахаться мирно мы перестали. Я всегда ее шлепал, бил, и унижал. Иногда я ловил себя на мысли, что мне нравится слегка придушить ее, и, пока она испуганно бьется, навалиться сверху. Пора кончать с этим, думал я, иначе задушу эту идиотку на хрен. Но когда женщина покорна тебе во всем, она становится слишком удобной. Можно сказать даже, что я привязался к Оксане. К Новой Оксане, конечно же. В конце концов, женщина и есть раба при своем мужчине. И когда Оксана стала ей, то брак показался мне неплохой штукой. Так что я даже пожалел, когда все закончилось. А закончилось все, как это обычно и бывает, случайно.
Она стояла на кухне в одних только гольфах и переднике – я так попросил, – и готовила жрать. Я приоткрыл казан. Ребрышки. Как я люблю. Тут-то Оксана и совершила ошибку. Женщины ведь не любят, когда заглядываешь под крышку, если блюдо только готовится. Она не сумела скрыть раздражения и фыркнула или прошипела что-то. Не имело значения, потому что я вновь вспомнил ту хрень, которой она меня потчевала лет пять, – и это была вовсе не еда, – и крутанул ее левой рукой. И втопил кулак правой, – как педаль машины ногой, – в живот. Так втопил, что она минут пять вдохнуть не могла. Пяти минут не было никогда. Поздравляю с рекордом, детка, подумал я, сидя над ней на табуретке. А она, вдохнув очень осторожно, буквально пробуя воздух на кончике языка, – ну прям как долбанный турист, который пробует горячую печеную картошку, – засучила испуганно ногами. Можно было ее пожалеть. Но у меня правило. Если уж начал, делай.
Я пнул ее слегка, для пробы и все глядел, как эта коза голая ворочается подо мной, и как блестит ее настоящая пизда в разрезе. И ненависть застила мне глаза. Она что-то заверещала, всхлипывая. Я вслушался.
– Не по лицу, не по лицу, не по лицу, – верещала она.
– Только не по лицу, не по лицу, только не, – завывала она.
– ТОЛЬКО НЕ ПО ЛИЦУ, – орала она на весь дом.
Я, удовлетворяя ее просьбы, стал бить ее по ногам и по корпусу. Она извивалась, а я входил в раж. А потом мой ручной хомячок впервые взбунтовался.
– У меня завтра ЭФИР! – крикнула она с ненавистью.
– Не смей трогать мое ЛИЦО! – заорала она, и разрыдалась.
Не по лицу, так не по лицу. Я спокойно дождался, пока она перестанет всхлипывать, и приподнимется, а потом, глубоко вдохнув, ударил ее ногой в грудь. Изо всех сил. Она всхрипнула и сложилась, прям как складная книжечка. После семи минут мне показалось, что она идет на очередной рекорд. Но результат, в случае гибели спортсмена, не засчитывается. Так что максимум, которым она обходилась без воздуха, остался пятиминутным.
Я ударил ее так сильно, что она умерла.
Это я понял, когда вышел из ванной, и увидел, что она лежит, как я ее и оставил. Не дышала. Тело, – там, где оно соприкасалось с полом, – потемнело. Я смонтировал достаточно материалов о городских убийствах, чтобы понять – это наступает окоченение. В первую очередь там, где ткани с чем-то соприкасаются. Я сел на кухне и собрался с мыслями. Оксана была мертвой. Что же. Значит, настала пора мне оживать.
Я собрался не только с мыслями, но и в дорогу. Постарался вспомнить расписание электричек на Украину, чтобы не звонить и не выдавать направление. Взял все деньги, собрал рюкзак, и присел на дорожку. Потом мне показалось, что Оксана пошевелилась. Я присмотрелся внимательнее. Оксана и правду пошевелилась. Я перевернул ее на спину и она тихонько застонала. Почти убитая жена глядела на меня с ненавистью.
Я сел ей на грудь и сказал:
– Какая-то ты сейчас вся… не яркая.
ххх
В электричке было жарко и шумно.
От гула мне спать захотелось еще до отправки. Я был совершенно спокоен, потому что ключей от нашей с Оксаной квартиры ни у кого больше не было. Когда тело начнет пахнуть, пройдет недели две. Через две недели я буду очень далеко – из Одессы можно уплыть паромом в Турцию, а можно – в Камбоджу нелегалом, а можно и просто остаться там, и жить в деревеньке под городом, без имени и фамилии. У меня масса времени на то, чтобы решить. Летом бы обошлось двумя днями, но ведь сейчас только март. Мне не было жаль Оксану. Просто она сама во всем виновата, подумал я. Во всем. Потом попытался вспомнить, выключил ли я газ и свет? Потом подумал, что это не имеет значения. И наоборот, надо было оставить газ включенным. Едва было не встал, чтобы выйти из поезда и вернуться, чтобы поджечь квартиру. Потом понял, что на при поджоге пожарные и полиция будут у нас дома уже через час-другой. И все мои две недели времени в запасе пропадают.
– Ладно, – сказал я себе, – сделано как сделано, и лучше не переделаешь.
И решил сидеть и не дергаться. Так что я сел и перестал дергаться.
Жирные крестьянки напротив меня хитро мне улыбнулись.
– Что? – сказал я.
Вместо ответа они молча показали мне несколько пластмассовых бутылок с вином.
– Я не пью, – соврал я им.
– Сынок, скажи на таможне, что пять бутылок твои, – сказали они.
– Одна бутылка будет за это твоя, – сказали они.
– Запросто, – сказал я.
Путь предстоял долгий, мне нужны будут силы, а в домашнем вине много витаминов. Я прислонил голову к стеклу и стал думать. Беглец-убийца. Вот как все обернулось. Значит, не зря Оксана говорила, что мне следует желать большего, чем серое существование техника информационного холдинга. Эта жизнь явно утеряна. Безвозвратно. И что за жизнь мне суждена взамен? Я не знал. Оставалось догадываться. В догадках я и уснул, и проснулся только на таможне и на границе. Молдавских таможенников, смуглых, вороватых и мелких, как мартышки в зоопарке, сменили крупные, тупые и медленные, – как гориллы на воле – украинские пограничники. Оксана во сне делала мне отличный минет. На лице и на теле у нее не было больше синяков. Она улыбалась и очень громко сопела. Вагон шумел. От толчка в плечо я проснулся, и понял, что это я сопел. Крестьянка протягивала мне заработанное вино. Я молча взял бутыль и снова уснул. Холмы сменились равниной.
Это значило, что поезд въезжал на Украину.
ПОРА ХУДЕТЬ, ПРИЯТЕЛЬ!
Тут она и говорит мне:
– Жирный ты кусок говна, когда ты уже похудеешь?
На что я отвечаю ей:
– Следи лучше за собой, сучка, с поверхности твоих бедер можно списывать апельсиновую корку.
А дальнейшее представляло собой что-то вроде пинг-понга. Только вместо стола с сеткой у нас был наш кухонный стол, а вместо шарика по нему метались оскорбления. И если она еще какую-то изобретательность проявляла, то у меня особо интереса к этому не было. Просто потому, что за пять лет совместной жизни она меня достала. Несмотря на то, что Лида выглядела неплохо, у нее была мания. Боязнь лишнего веса. Просто потому, что она склонна к полноте. Поэтому моя сожительница только и делала, что бегала с фитнеса на аэробику, да с бассейна в сауну. Я, в принципе, не возражал, потому что, благодаря этим занятиям, она могла во время ебли ногу за ухо задрать. Что мы и проделывали. Но ровно до тех пор, пока не начал толстеть я. Сначала стал весить семьдесят пять вместо своих семидесяти, потом восемьдесят, затем девяносто. Последний раз, когда я взвешивался, стрелка весов остановилась на цифре 100. А потом и Лида начала поправляться, потому что если ты женщина, и у тебя мамаша жирная, то, бегай не бегай, ты все равно начнешь толстеть. Но злость она срывала, почему-то, не на себе, а на мне. Лида просто на говно исходила, глядя на меня.