Вообще-то это был бизнес глухонемых, но их главарь – здоровенный рыжий мужлан, – в молодости обожал балет. Поэтому для Моклитару сделали исключение. И он не всплыл с проломленным затылком где-то в русле кишиневской реки Бык, а продолжил торговать ручками в кафе. Хотя бизнесом-то это и не назовешь, тоскливо подумал Моклитару. И хлопнул первые сто граммов, оглядывая столики. Десять часов утра.
– Может, предложим ему выпить? – подал надежду голос.
– Да ну, он и так алкоголик, зачем усугублять? – убил надежду другой.
– А почему он спился? – слышал он голоса, к которым уже привык.
– Слава, – сказал кто-то.
– Бабы, – ответил кто-то.
– Посиделки с друзьями, – предположил кто-то, на которого зашикали друзья.
Если бы Моклитару хотел, то непременно рассказал бы компании, почему спился.
– Я просто люблю оцепенело смотреть в лицо вечности, – сказал бы он, и только алкоголь позволяет мне отрешиться от всего, что мешает это делать. Это был красивый ответ, рассчитанный на таких вот дурачков в кафе. Но это была и правда. Бывший хореограф с мировым именем – нонсенс для Молдавии, за это его здесь сразу же возненавидели, – Моклитару обожал оцепенело смотреть в лицо вечности, и только алкоголь позволял ему отрешиться от всего, что мешает это делать. Сначала было шампанское после премьер – выпив впервые в жизни в тридцать, Моклитару понял, что родился именно в этот момент; потом коньяк, потом джин и виски, затем водка. Все это стало мешать работе и творчеству и он бросил работу и творчество.
Потому что только пьющий человек в состоянии понять, насколько оно жалко, это ваше несчастное творчество.
Сейчас Моклитару покупал первую выпивку за полтора лея, – десять центов, – и был это самогон самого поганого качества. Сто граммов. Но вкус не имел значения. Главное ведь совсем другое, думал Моклитару. Слава его наступила десять лет назад и прошла пять. Значит, спиваюсь я уже пять, подумал он. Но все это не имело значения. Он не хотел ставить спектакли, не хотел писать, не хотел творить, ничего не хотел. Он вспомнил свой спор с давним приятелем, журналистом Лоринковым, и криво ухмыльнулся.
– Творец должен творить, так хочет Бог! – кричал этот пафосный торопыга.
– Бог его знает, чего он хочет, этот Бог – отвечал Моклитару, – но если он и правда Творец, то одного на весь мир хватит.
– Смирение это перестать пытаться подражать одному единственному творцу в мире, – сказал Моклитару.
– Значит смирение это пить и ничего не делать, – сказал он.
И смирился. Это было давно. Лоринков, по слухам, давно уже в Португалии, моет посуду в ресторанчике своего брата и, по ночам, урывками, все конкурирует с богом, самовлюбленец несчастный.
А Моклитару тут. В кафе.
Утренний холод все не проходил. Бича начала бить легкая дрожь. Компания каких-то выпивох, – по виду то ли интеллигенция, то ли бичи, а в Молдавии выглядят они одинаково, подумал Моклитару, – с сочувствием глядела на бывшего хореографа с мировым именем. Для Молдавии Моклитару был то, что надо. Кому в этой дыре не хочется видеть человека, которого принимали президенты, которого обслуживали лучшие танцовщицы мира, и который все проиграл. Но это они так думают. Я не проиграл, подумал Моклитару. Мир это казино Бога. У казино можно все время выигрывать лишь одним способом, подумал он. Только отойти.
И отошел от стойки, собирать ручки.
ххх
Хореограф Моклитару пересчитал выручку.
Она составила сумму на бутылку дешевого коньяка. На полдня этого вполне достаточно, подумал хореограф и вышел из кафе, слегка пошатываясь. Дела шли не очень. Спиваться приятно, но это приводит к тому моменту, когда спиваться просто не на что. Парадокс, подумал хореограф. Чтобы пить, нужны деньги, но когда пьешь, деньги кончаются. Дьявольская диалектика!
Напротив заведения – средней ценовой категории, с хорошим кофе, и неплохой едой, – зловеще глядело черными окнами здание городского КГБ. Оттуда, пошатываясь, вышел человек в плаще.
– Моклитару? – спросил он почему-то Моклитару.
– Моклитару, – ответил тот.
– Хотите работать на нас? – спросил человек в плаще.
– А что надо делать? – спросил Моклитару.
– Ходить, как и раньше, в кафе, только не просто раскладывать ручки, а подслушивать разговоры и докладывать о них нам, – ответил человек в плаще.
– Кому нам? – спросил Моклитару.
– Такие вещи не разглашаются, – ответил человек в плаще.
– Значит, делать то, что я делал раньше, докладывать об этом черт знает кому и…
– Но-но! – сказал человек в плаще.
– Ладно, – сказал Моклитару.
– Делать то, что раньше, докладывать об этом чер… тем, чье имя не разглашается, и получать за это зарплату?
– Какую еще зарплату? – спросил человек в плаще.
– Пошел к черту, – ответил Моклитару.
– Моклитару! – крикнул ему вслед человек в плаще. – Моклитару!
– Мы думали, вы патриот! – крикнул человек в плаще.
– Патриот и обормот! – крикнул, сделав па, не утративший артистизма Моклитару.
– Моклитару, я прошу вас, остановитесь! – крикнул человек в плаще.
– Иди. К черту, – сказал, не оборачиваясь, Моклитару.
– Ну прошу вас, ладно, давайте забудем неудачное начало, – крикнул человек в плаще.
– Иди к черту, – сказал Моклитару, уходя.
– И все же, я прошу вас, я заклинаю вас именем балета, остановитесь! – крикнул человек в плаще.
Моклитару остановился и обернулся.
– Ну? – спросил он.
Человек в плаще сказал:
– Может быть вы тогда одолжите мне десятку до пятницы?
ххх
Дома хореограф налил в грязную ванную кипятка – купался он два раза на дню, скоро за долги ему отключали и горячую воду, следовало поторопиться получить ускользающие блага – и поставил в старый проигрыватель пластинку Баха. Запись в рижском католическом костеле. Советское еще качество, подумал Моклитару и хлебнул из бутылки. Достал томик Шекспира. Открыл наугад. «Король Лир». Начал читать. На восемнадцатой странице, там, где дочери уже стали предавать старенького отца, Моклитару всхлипнул. Ближе к концу, когда Лир босой и нищий, бродил по полям, хореограф начал плакать в полную силу. Он понял, что обнажил нервы настолько, что принял на себя ВСЕ скорби мира.
Трагедия отца Ахилла была для него жива, как сегодняшняя.
Дети, вырезанные испанцами в Мексике, обнимали его колени.
Маленький турецкий принц, утопленный братом, лежал в его ванной.
Трехлетний еврей бился в обратную сторону стекла его непропитой еще духовки.
На месте пропитой люстры болтался пятилетний английский пацаненок, повешенный за бродяжничество в семнадцатом веке.
Король Лир был для него ЧЕЛОВЕКОМ, а не театрально-литературной мишурой.
Моклитару понял, что принял на себя все скорби мира, и возрадовался.
Но и разрыдался. Прямо как Иисус.
– Господи, Господи, Господи, – приговаривал он.
– Как же так? – спросил он.
– Бедненький-бедненький, – сказал он.
– Бедные дети всего мира всех веков, – сказал он.
– Господи, я прошу тебя, умой их росой и дай покоя, – всхлипнул он.
Выключил проигрыватель, и, оставляя лужи, пошел в комнату и включил радио. Передавали стихи о детях блокадного Ленинграда. Моклитару сел, и, обхватив голову руками, разрыдался.
– Бедные, несчастные дети, – сказал он.
– Как Бог мог допустить это? – спросил он.
Потом подошел к окну, и допив коньяк, спросил:
– Чего хочешь от мя, Господи?
Сверху никто не ответил. Но зазвонил телефон. Моклитару, все еще плача, вздрогнул.
– Знак, – прошептал он и взял трубку.
– Моклитару? – это была бывшая жена.
– Ну? – спросил он, все еще переживая.
– Как насчет алиментов хотя бы за позапрошлый год? – спросила она.
– Твоим двум детям нечего одеть, – напомнила она.
Моклитару знал, что она не преувеличивает. Пацанам и правда нечего было одеть. Да и питались они не так, чтобы очень. В основном горохом, макаронами и хлебом.
– Ну а чем я могу помочь? – спросил он.
– Какой же ты… – сказала она.
– Отцепитесь от меня все, – сказал он резко.
После чего повесил трубку и снова заплакал.
– Бедные детки, – сказал он.
И добавил, чтобы понятнее было:
– Бедные ленинградские детки.
На следующее утро проснулся Моклитару поздно, и, выйдя в кафе, увидел, что вместо него ручки раскладывает какая-то потаскушка. Он уволен, понял бывший хореограф. Оставалась последняя ступень. Ну, что же.
Моклитару начал просить Христа ради.
ххх
– Пятерочки не будет? – интимно шепнул хореограф паре журналистов с главного канала.
– Пошел вон отсю… – обернулся к нему один, и замолчал.
– Да это же сам Моклитару, – услышал хореограф шепот, отходя с пятеркой.
Ему было все равно. Это оказалось, как играть в школьном театре. Сначала дрожь, а потом равнодушие и высокий профессионализм. И прима, упитанная девятиклассница, в качестве главного приза. Конечно, в голосах подающих было удовлетворение. Человек из Молдавии стал мировой звездой и опустился. Бинго. Это оправдывало существование четырех миллионов жителей Молдавии в глазах самих четырех миллионов жителей Молдавии. Но они, конечно, наивны как дети, подумал Моклитару. Думали, что спаивают меня, а я сам шел по своему пути.
Пятероч… – начал было Моклитару, но осекся.
– Моклитару, – сказал человек в плаще, – на кого вы работаете?
– Иди к черту, – сказал Моклитару.
– Иди к черту ТЫ, – сказал человек в плаще и показал ордер на арест с местом под фамилию.
– Садись, – велел он.
Моклитару послушно сел. Он не боялся тюрьмы, но там нельзя пить. Зачем тогда туда садиться? Человек в плаще хлебнул пива.
– На кого ты работаешь? – спросил он.
– Ни на кого, – сказал Моклитару, – что вы не…
– Не компостируй мне мозги, – сказал человек в плаще.
– Ты шаришься по городскому кафе, где шарится вся спившаяся интеллигенция, чтоб ее, – сказал человек в плаще.