– И не забудь поставить свою подпись под текстом, «нуты» блядь, чтобы было кого пинать потом, – сказали там и повесили трубку.
Ладно. Я написал.
ххх
Следующим вечером пришла сумасшедшая. Я стал поить ее чаем, стянул с нее розовый свитер, который пах – как сейчас помню – сиренью, и увидел, что и лифчик не очень чистый. Ладно. В семнадцать лет такими вещами не заморачиваешься. И потом, я же сказал. Она была ОЧЕНЬ красивой. Великолепно сложенной. Тоненькой, стройной, но сиськи у нее были здоровенные. При этом не висели. Физика, говорите? В двадцать лет тело срать хотело на вашу физику. Забегая вперед скажу, что оно и в тридцать еще может проделывать такие фокусы, но дается это уже лишь упорным трудом… Я стянул грязный по швам лифчик, и присосался к сиськам. Она завелась, хотя сразу не очень хотела, но явно рассчитывала на деньги. Я повалил ее на две кушетки – мы их принесли с мусорки за Домом Печати, кто-то выкинул – и мы заелозили друг по другу.
– Приподнимите бедра, – попросил я, почему-то на «вы».
– Да-да, – сказала она, и приподняла.
Дальше было легче. Узкие, в обтяг, джинсы, удалось стащить. Трусики… Я не отважился глянуть на ее нижнее белье, и стащил их с джинсами, не глядя. Судя по тактильным – я имею в виду, что пощупал – ощущениям, она текла. И томно закатывала глаза. Что мне оставалось делать. Я лихо спустил штаны и задвинул ей. Завелся. Трахал ее с полчаса то так то этак, в семнадцать все еще хочется повертеться. А потом принавалился сверху, как люблю больше всего, и заработал. Текло из нее так, словно там кран включили. У меня даже ляжки были мокрыми. Глаза у нее были закрыты, и тело безвольно двигалось под моими толчками. Голова каждый раз упиралась в кушетку. Меня это дико возбуждало. Должно быть, я затрахал ее до потери пульса, гордо подумал я.
– Блядь, блядь, ДА! – сказал я.
– Вы уже кончили? – спросила она, не разлипая глаз.
Я глянул вниз. Половина кабинета была в крови. Блядь.
– Ладно, потерпи, – перешел я на ты.
– Да, конечно, – сказала она.
Я подвигался еще немного и кончил. Погнал ее за тряпкой в туалет и заставил вымыть пол, сам кое как помыл ляжки у раковины – не забыв, когда выходил из кабинета, прихватить все свои деньги.
– А за деньгами придите завтра, – сказал я.
– Что? – спросила она так, что сердце у меня дрогнуло, но это ничего не меняло, денег все равно не было.
– Слушай, – сказал я, – ты же не хочешь сказать, что ты правда студентка филфака, которую прогоняют из квартиры…
– Нет, – сказала она и заплакала и залепетала, – я просто проиграла денег в карты парню своей соседки, не знала, что это на деньги, мы просто играли в дурака, а он бандит, и он сказал, что убьет меня, это подстава, непременно убьет, если я не отда…
– Еще хуже, – сказал я. – Еще невероятнее.
– Вот тебе, – с сожалением дал я ей свои последние десять долларов.
– Остальное выпишет завтра бухгалтер, Богом клянусь, – сказал я. – Сегодня просто не успела.
– Спасибо, спасибо, – ревела она, – только не обманите меня, мне так страшно…
– Да я тебе правду говорю! – сказал я.
– Пожалуйста, пожа-аа-а-а-луйста… – ревела она
Я вытолкал ее, и прогнал мимо охранников. Те глядели на девку плотоядно, но я ее пожалел. И больше ее никогда не видел. Взял больничный за свой счет на три дня, и потом полаялся с бухгалтершей, визжавшей, что я нарочно приманиваю сумасшедших, которые утверждают, что им должны двести баксов, а сам сваливаю.
А еще месяц спустя я прочитал в криминальной ленте, что какую-то студентку трахнули и убили за карточный долг.
ххх
За всеми этими веселыми делами я и забыл уже о своей колонке.
Оказалось, зря. Трахнутый молдаван-редактор лишил меня очередной премии за то, что я написал какую-то «оскорбившую всех херню», но, почему-то, велел мне писать ее ежедневно. Мне все равно нечем было заняться. Ну, я и писал. Как раз одну из них писал – предвкушая вечернюю редакционную пьянку – как в кабинет позвонили. Как обычно, присутствовал только я, мне и трубку снимать пришлось. Остальные сотрудники газеты или трахались на съемных квартирах, или бухали, или приходили в себя на съемных квартирах после пьянок. Я был спокоен. Я знал, что займусь этим, как только появится следующий новичок. Все было в порядке вещей. К тому же, вечером намечалась пьянка.
В это время позвонили и я взял трубку.
– Это редакция газеты где работает журналист Лоринков? – спросил голос и назвал газету.
– Ага, – сказал я, и на всякий случай добавил, – с вами говорит его начальник.
– Замечательно, – сказал голос. – Послушайте, эту херню нельзя печатать!
– Да? – сказал я.
– Это полная, невероятная, – он волновался, – херня! Это компиляция. Симулякр! Это закос под Павича.
– А? – спросил я, потому что не очень понимал, о чем оно говорит.
– Это блядь не талантливо, – волновался голос, – это нужно прекратить, слышите, прекратить Немедленно, что это за хер еще такой, который из себя писателя строит…
– Писателя? – спросил я, ужасно удивленный.
– Ну да, – доверительно зашептал голос, – выебывается, строит из себя непризнанного блядь гения.
– Гения? – спросил я, удивленный более чем ужасно.
– Ну да бля! – зашипел голос. – Гения бля литературы!
– Литературы?! – страшно удивился я.
– Ну да бля! – страстно продолжал голос. – Он, этот Лоринков траханный, проныра бля, ему палец в рот не клади, вы же бля оглянуться не успеете, будет бля здесь великим писателем земли молдавской, и что самое страшное, все в это действительно поверят, а ведь это не так, не так бля, это же не человек, это Уебище!
– Вы знакомы? – спросил я.
– Какой на хер знакомы! – сказал голос. – Я всего неделю колонки этого бля психа читаю!
– Потрясающе, – сказал я машинально.
– Ни хера здесь потрясающего нет! – сказал он. – Прикрывайте эту бль лавочку пока его не распиарили! Завтра оглянуться не успеете, как кто-нибудь двигать этого придурка в топы!
– Топы? – спросил я тупо.
– Ну, наверх! – прошипел он. – Двинут в топы! Какие-нибудь московские литературные пидоры! Кто он такой бля чтобы иметь свое мнение и писать бля его?! Вы хотите чтобы этого человека считали молдавской литературой? Да пошла она в пизду, такая литература! Он не талантлив! Гнать его на хуй!
– Бля, – сказал я, совершенно ошарашенный.
– Вот-вот, – по своему понял он мой изумленный возглас.
– О кей, – сказал я, – мы записали ваш отзыв и дадим его в завтрашнем номере.
– Отлично! – сказал голос.
– Как подписать? – спросил я.
– Что? – спросил он.
– Ну, как подписать отзыв, – спросил я.
– «Неравнодушный Читатель», – сказал он, помолчав.
– О кей, – сказал я, – и спасибо вам за честный и искрений отзыв, между нами говоря, я этого мудака Лоринкова тоже недолюбливаю.
– Ладно, – сказал голос. – Тогда куплю завтра газету.
– О, я ваш должник, – сказал я.
Посидел еще. Глянул на определитель, записал номер, посмотрел в телефонной книга. Какой-то блядь «сергей ильченко». Он не соврал. Мы не были знакомы. Это имя мне ничего не говорило. Первое из тысяч ничего не говорящих имен. О кей. Я выпил литр вина – оставалось еще в канистре, присланную председателем колхоза, которого наш специальный отдел расследований от тюрьмы отмазал. Правда, сам же сначала туда едва не посадил… Но про первое председателю знать было не обязательно. Потом я порвал лист с предыдущей колонкой, которая не шла. И легко написал колонку про пидора, который упал в сортир и захлебнулся в своем говне. Человека звали Сергей Ильченко по прозвищу Копашка, которое он получил за то, что любил копаться. В чем именно, нетрудно было догадаться. И все это с примесью балканского мистическкого реализма.
Отнес листки в секретариат. Через час оттуда позвонили.
– Лоринков, ты псих, хармс бля долбанный, – сказали в трубку. – Тебя бля уволят.
– Но мы это даем. Мы все бля со смеху умираем, – сказали в трубку.
– Ага, – сказал я.
– Ты едешь на пьянку? – спросили там.
– Это единственное в моей жизни, в чем я уверен, – сказал я.
В дверь поскреблись. Я тихонько пошел к ней, глянул в щель и увидел толстую тетку, которая всюду носила свои сраные фельетоны и водила шестнадцатилетнюю дочку, которую буквально подкладывала под газетчиков, лишь бы ее говно напечатали. Она не была писателем, не была журналистом. На кой хер ей это нужно было, я не врубался. До недавних пор. Теперь я начал понимать феномен тех, кто звонит и ходит в газеты, тех, кто беспокоится за «топы» и тому подобную херню. Славы хочется каждой твари. Даже такой дешевой славы, как у газетчиков. А когда слава не приходит, приходит ненависть. От которой даже сросшееся сердце криво срастается. Так я подумал. Впрочем, это уже вранье – я так не думал, потому что это фраза из мультфильма «Десперо», а его сняли десятью годами позже. Так что я ничего не подумал. Я просто увидел, что тетка без дочки, и решил не открывать.
На цыпочках отошел от двери, и вылез из кабинета через окно.
ххх
– Я блядь построю величайшую башню мира.
– Я назову ее в свою честь.
– Я буду стоять величественный и гордый, и мои руки будут обращены к Солнцу.
– Когда Солнце будет садиться, оно будет светить вам с моих ладоней.
– Правая моя рука – Гималайский хребет, а левая – Альпы.
– Сам я велик, как планета.
– Я великий. Я блядь гений. Я великий писатель.
– А вы все блядь ничтожества.
Я остановился перевести дух и хлопнул вина, удивляясь, с чего это я вдруг. Аплодисментов не было. Лица вокруг меня горели ненавистью и алкоголем. Все это сборище 30—летних педиков и неудачников только и делало, что разевало рты в порыве единого бля негодования. А ведь начиналось все очень мило. Мы приехали все в дом какого-то мудака, который чертил планы газетных полос, и с его молодой симпатичной вечно веселой женой – то ли хиппушкой, то ли просто любительницей потрахаться, – и стали пить вино. Расхренячивать пробки и пить. Я, чтобы не мучиться, взял бутылочку и пил из горла. Иногда сплевывал крошки, потому что пробку не вынул, а расковырял, и втолкал пальцем в бутылку. Ну, мне так нравится.