Water is the strong stuff
It carries whales and ships[5].
XIIКто же в это поверит?
Все время находишь то, чего не искал, правда ведь? Он ищет газету, разумеется, не сегодняшнюю, и находит конверт, не надписанный. Заглядывает в него. Открытки с видами, целая стопка. Отлично. Он любит открытки, в любом возрасте они казались ему красивыми, а иногда и очень красивыми. Они не для того, чтобы отправлять, а для того, чтобы смотреть.
Приобретение в новых незнакомых городах открыток с видами стало одной из его привычек, от которой он так и не избавился. Когда кто-то уезжал, он умолял привезти открытки с видами – ему было пять. Все родственники знали, какую радость можно доставить маленькому Юрочке открыткой, и это вызывало цепную реакцию. Бабушка и дедушка не считались, поскольку их уже ничто не могло сдвинуть с места, но ведь есть тетушки, дядюшки, а те, в свою очередь, рассказывали своим друзьям и подругам.
Возникла коллекция, она разрасталась.
Сегодня ему трудно сказать, куда она делась. Когда умер Сталин, она была. Ему как раз исполнилось восемь. Перебравшись из Ленинграда в Москву, он оставил ее у матери, в хороших, надежных руках. Когда та умерла, его не хватило на спасение коллекции открыток. Только в собственных поездках – в советские республики, а затем и за границу – он дал себе волю. Каждую свободную минуту использовал для приобретения красивых открыток с видами. Вернувшись в свою тогда еще маленькую квартирку, он вспомнил. А где же собранное им в детстве, в юности? Открытки потерялись. Раздумья не помогли. Даже дома, где он вырос, не осталось.
А теперь вот он, Бетховен. Каменный Бетховен из Карловых Вар. Одна, две, три, двенадцать открыток. Одинаковые, слегка подкрашенные. Гроза, Бетховен идет напролом. Присмотревшись внимательнее, пони-маешь, что он не просто выстаивает в грозу, но и сильнее ее. Правда, немного странно. Летом, когда ни дуновения ветерка, он все равно идет на грозу. Возникает ощущение вечности. Камень, из которого выбито его тело, думается Суворину, может и раскрошиться, Бетховен все равно выживет.
Суворин, опять став ребенком, раскладывает все двенадцать открыток на кухонном столе. Предварительно он начисто вытер покрывающую стол клеенку. Нет ничего хуже жирных пятен на открытках. Руки он тоже помыл.
Для чего-то же он купил столько открыток? – думает Суворин, но это забылось. Он хочет найти какое-нибудь применение своему улову, иначе что же ему делать с сегодняшним днем? Ищет подходящую ручку, находит одни неподходящие – пустую шариковую, две непригодные к употреблению перьевые, пересохшие фломастеры, поломанные карандаши. Долго ничего не может найти, наконец на кухне в ящике со столовыми приборами видит карандаш, розовый, и тут же его пробует.
Можно приступить к работе. На каждой открытке он напишет адрес и какой-нибудь текст. Есть люди, за каждым пустяком видящие скрытый от них намек. А есть такие, кто преследует даже своим молчанием.
Однако стоило усесться поудобнее за кухонным столом, как его одолели сомнения. Кому отправлять открытки? Их точно так зовут? И они по-прежнему живут по адресам, записанным в одной из его телефонных книжек? Уверенности не было. К тому же поиски могут занять много времени. И то сказать, хватит ли у него знакомых, которые не выводят его из себя, писать которым станет радостью для него самого? А адресаты, как они отреагируют? Не растеряются ли, получив отправленную им открытку, ведь он никогда не баловал их почтовыми отправлениями? А вдруг он преследует некую цель, готовит к какой-то просьбе, хочет попросить в долг или что-то задумал, чего доброго неожиданное возвращение упакованного бетховенскими сонатами пианиста? У них разыграется любопытство, они решат навести справки да вдобавок, не дай бог, позвонить, кроме тех, разумеется, кто уже давно взял в привычку сомневаться в его рассудке.
Устав, Суворин для начала ретируется в защищенную зону спальни.
В одном из парков Карловых Вар на двенадцати открытках, а теперь и у него в голове Бетховен идет на грозу. Это не просто картинка, это состояние – в камне и в человеческий рост.
Под Веной, в подворье Нусдорф, стоит второй Бетховен, и – надо бы проверить – почти такой же. Полагаю, есть и еще, настолько памятник выразителен. Статуя, на сей раз не конная. Не победитель в сражениях, хотя, в общем, это была главная профессия Бетховена. В Нусдорфе и там, в Карловых Варах, стоит памятник самоутверждения! Один против всех! А рядом в трактире подворья сидят венцы, уплетая смалец со шкварками и запивая его вином – имеют полное право. Случается, кто-нибудь щиплет цитру.
Перед тем как выключить свет, одного Бетховена Суворин резервирует, скажем так, за собой, прикрепив магнитом к холодильнику. На усмотрение остаются одиннадцать.
В нем, он чувствует, накопилось усталости больше человеческого веса. Вопрос о том, кому послать открытки, он решит, когда выспится и сможет думать. Сейчас он слишком возбужден. Вообще, какая дикая мысль! Да и что можно написать на картонке, рассчитанной лишь на краткое приветствие? Суворин никогда не писал открытки – ни адреса, ни текста, никогда не наклеивал почтовые марки, не бросал в почтовый ящик. Экспонаты коллекции он хранил для себя. Радовался. Другие коллекционируют другое – монеты, жуков, бабочек. Поэтому семья не тревожилась. На него смотрели благожелательно, говорили: мальчик, наверно, захочет стать художником или архитектором, первооткрывателем.
Ночью стало холодно, вдобавок подул пронзительный ветер. Не редкость для осени. Требовать от окон, чтобы они закрывались плотно, – непомерная наглость, особенно в Вене.
Ложась в постель, он не стал снимать халат и шерстяные носки – не в первый раз.
На следующее утро открытки, как карты пасьянса, лежат на столе, ждут его.
Завтрак Суворина состоит из двух ложек меда. Потом, освеженный утренним плаванием, он нарезает к обеду немного овощей, которые в нужное время поставит тушить. Ужин не требует долгих приготовлений, он довольствуется шоколадом, одной-двумя плитками.
Бетховен не любил гулять, хотя был довольно крепок и мог пройти большое расстояние. Из Вены в Баден он нанимает экипаж, но по деревням ходит пешком, прямо-таки строевым шагом, выпускает пар. Иному, кто завидит его на улочках Гумпольдскирхена, Татендорфа, становится не по себе. Бетховена задерживают как «подозрительного субъекта», так рассказывают. Два жандарма арестовывают некоего человека, приводят в участок. Тот даже не думает предъявлять документы. Я, дескать, Бетховен. Кто же в это поверит? В участке решают, что имеют дело с малахольным, выдающим себя за Бетховена. Да, он пил, Бетховен и не отрицает. Места в небольшом участке мало, есть еще одно помещение, совсем маленькое, прекрасно известное жизнерадостным выпивохам как камера вытрезвления. Туда и запирают буяна, никак не желающего утихомириваться. Думают, кого бы позвать для подкрепления. Подкрепление является – скорее случайно – в образе крестьянина. Его, как он хвастается, выставила из дома жена.
Если задержанный, по его утверждению, действительно знаменитый композитор, во всей округе имеется лишь один годный авторитет. Крестьянина отсылают, пообещав после выполненного поручения как можно скорее о нем позаботиться. И жена тем временем успокоится.
Далеко за полночь органист расположенного поблизости монастыря Святого Креста, которого вытащили из постели и привели в участок, узнает Бетховена, подтверждает его личность, и тревога отменяется.
Суворин берет розовый карандаш, одну открытку и, улыбаясь, уверенной рукой пишет: Бетховен (см. н/об) идет в историю. Он хочет убить Ивана Грозного, убийцу музыки.
Эту, пожалуйста, мне, говорю я. Почтовые расходы оплачивает получатель.
Он принимается за вторую открытку – дочери-политологу, занимающей чиновничью должность в Брюсселе: если можно этого избежать, не выходи замуж за американца.
Дочь не в состоянии понять связь между Бетховеном и отцовской просьбой.
XIII
Поскольку Суворин, как многие русские, суеверен, тринадцатая глава по большей части выпадает, позволяя на минутку задуматься, сделать моментальный снимок – только нас двоих. Суворин – что поражает всех, кто думает, будто знает его, – сидит за планшетом. Я тоже озадачен. Наводит на мысль о тринадцати, о несчастье. Он человек-ухо. Если ничего не слышит, то ничего и не видит. Когда Суворин еще давал концерты, из всех, кто его слушал, он являлся самым главным слушателем. Ушам своим он не мог втереть очки. Те вежливостью не отличались. Какими бы восторженными ни были назавтра отзывы о его выступлениях, уши служили неподкупными свидетелями. Если он вчера или сегодня, в Милане или в Будапеште, играл неважно, они ему все рассказывали.
Внутренние голоса не заставить замолчать, просто зажав уши. Могло быть и хуже. Иногда ему кажется, что все его тело, каждая пора – ухо. Тогда может получиться. Невозможно каждый вечер превосходить себя, но когда такое случалось, вечер превращался в праздник.
У меня два уха, любил говорить Суворин, но они всегда придерживаются одного мнения.
Потом, когда он почти перестал выходить из дома и даже не открывал окна, пришел черед его «волынки». Долгие годы указатель стоит, лучше сказать, упокоился, на 92.0 МГц – канале классической музыки. Включена она практически всегда. Играет, правда, тихо. И тут – здрасьте.
Он желает дорогой подруге удачи и выключает ее.
Хотя ничто в нем не свидетельствует о приятной мечтательности и расслабленности, Суворину, по-видимому, нравятся его изыскания. Ему интересна, как он говорит, «астронавтика», нечто неслыханное для таких, как он. У него ощущение, будто он подлетает к Луне или уже прилунился. Нереальное зрелище. Высокоразвитая техника. Виртуальная Вселенная. От возбуждения у него в самом деле холодеют руки.
Какой вид! Новичок борется с настоящим мастером. Посмотрим, говорит он через месяц и велит себе набраться мужества. Когда-нибудь, сударь, не вы пригласите меня на прогулку, а я вас.