воды из-под крана. Он-то пил красное вино, темперированное ровно до 16 °C, тут его было не сдвинуть. В любом ресторане мог наехать на любого официанта, а если надо – и на хозяина. Я сам не видел, но другие рассказывали. Верить им, так застолье с его участием редко бывало в радость. Ему вечно что-то не нравилось. Каждый вежливый жест официанта он воспринимал как высокомерие, как будто тот оказывал честь, вообще обратив на него внимание. Неодобрительно рассматривал посетителей за соседними столиками. Со всех снимал стружку. То они ему были слишком громкие, то слишком богатые или слишком необразованные. Вдобавок он настаивал, чтобы бутылка, за которую он все-таки платит, стояла возле тарелки, а не на сервировочном столике, куда не дотянуться.
Но при чем же здесь торговец тканями? Господин голубых кровей мне тоже не нравится. А вам? Остается столяр, разумеется, бывший художником, мастером своего дела, человеком с прочным положением в жизни. Все спит в дереве, говорит музыка. Всякое восприятие есть подобие, говорит математика. Замолчите же наконец, говорит поэзия. Если бы тот столяр мог ожить, я бы выкопал его из земли собственными руками. Шифф отставляет давно пустой бокал и протягивает мне руки. Чтобы получить удовольствие от подобных разговоров, вовсе не надо торчать в английском клубе с пожилыми господами, курящими сигары и попивающими джин, или в духоте лейпцигского философского семинара. Нет ничего привлекательнее красоты, переданной в мифологии особых предметов: скрипки, виолончели, старинного бильярдного стола или книги, набранной красивыми буквами на красивой бумаге, в красивом переплете.
Может, этим и объясняется наличие в его квартире такого количества художественных книг, хотя научных тоже. Книги на полках, столы, заваленные стопками книг, настоящая библиотека, стыдно становится. Последний вышвырнутый им из квартиры спросил, все ли он прочел. Идиот.
Я услышал его вздох. Нигде не встретить столько идиотов, как среди меломанов. Достают до печенок. Додумывают лишь до половины. Довольствуются полужизнью. По необъяснимым причинам напрочь отказываются от живой жизни. Более того и самое страшное: смотрят на всю жизнь, на все живое, живость всего живого свысока. Им ничем не поможешь. Давит, как если бы в страшном сне вы сбились с пути и стало темно. Дело зашло слишком далеко – но что же я сделал? Для чего заучено все возможное для заучивания? Почему необходимо маяться такой несчастной жизнью лишь потому, что ты музыкант?
Но вместе с тем да, счастливой. Он признал это неохотно. Жизнь у огня! Суворин вспомнил замечание, как-то сделанное одним писателем, дружившим с Шиффом. Подойти к пламени настолько близко, чтобы воспылать радостью.
Он вез Суворина на машине из пригорода Вены, где молодые люди играли камерную музыку. Старик, великодушно согласившийся перелистывать ноты, возвращался в город, и они разговорились. Больше света, чем от буйного огня радости, и не нужно. Света с неизменяемыми свойствами, излучаемого в мир людьми, которых называют гениями. Суворин помрачнел. Понятие «гений» он не любил. Пропаганда. Существует духовная деятельность, требующая не только исправно функционирующих мозгов, быстрых пальцев и чувства цвета. Что излучает любящая женщина? Ведь ей, когда она прильнет к своему избраннику, удается не думать ничего и ни о чем. Тот, кто любит, о любви не думает. Не думает? Вы уверены? Суворин умолк. Это он сказал или его любезный водитель, кому лучше бы перестать размышлять о любви, поскольку ливень как раз полил стеной? Опасно красивая музыка, кстати, такой конец света в миниатюре. Но не всегда, когда речь идет о жизни и смерти, человек, как эти двое, остается сухим.
Суворин расправил на столе скатерть, как игрок перед игрой расправляет зеленое сукно, – благоговейный, разумный, благородный жест, похожий скорее на ласку, чем на полезное дело. Мне стоило бы собраться. Еще чуть-чуть, и я был бы у цели.
XVIВы пробовали карамелизованный лук?
Суворин оказался не готов к этому вопросу, что Шифф понял по его лицу.
Беднота во все времена мудрила с луком. Пока наконец им не заинтересовалась благородная кухня. А после первой попытки и я. Труда немного, а эффект сильный. Когда вас еще так похвалят? Притом что вы не затратили особых усилий и практически не понесли расходов.
Он вдруг резко оживился. Если хотите, с удовольствием напишу вам рецепт. Все очень просто. Берете среднего размера кастрюлю и кладете туда сливочное масло. Потом сахар. Держите на огне до коричневатого оттенка. Кладете лук, целиком. Очищенный, разумеется. Тушите десять минут на медленном огне. Затем – очень важно – до половины заливаете луковицы красным вином. Накрываете крышкой и тушите на маленьком огне двадцать минут. Под конец выпариваете вино, чтобы на дне осталось немного соуса. Готово!
Шифф посмотрел на меня. Потом на свой зазвонивший телефон. После десятого звонка он его отключил, даже не поинтересовавшись, кто пытался с ним связаться. Вчера у меня были гости, сначала Леонская, которую, по ее словам, маршрут прогулки подвел прямо к моему дому, а ведь живет она довольно далеко, но я обрадовался. Старая, но так и не постаревшая девчонка, существо с детским теплом в сердце. От нее исходило безропотное смирение, будто она больше не верит в мгновение, когда встретит мужчину, пожалуй, намного моложе себя, и опять полюбит. Подобные истории, сказала она, ей теперь не хочется даже читать в романах. Стыдно, когда тебе приходится свыкаться со смехотворностью поздней любви. Испытывать боль, причиняемую друзьями, старающимися держаться с пониманием. Причинять боль самой себе, ослабевая от страха: а вдруг ты не сможешь встать вровень со счастьем, даже если то еще раз явится на твоем пути? Надо полагать, она сейчас по меньшей мере вдвое старше Франца Шуберта. Я не хочу больше спать, потому что не хочу лица, с каким просыпаюсь. Боже милосердный, как же быть с мешками под глазами? Когда хочется многого, чувствовать уважение к себе почти больно. Как она одинока, как одиноки мы все. Как жить с пониманием, что все позади? Быть мягкой, нежной, да с восторгом! Она сидела напротив, и я видел в ней последний проблеск надежды, ожидания уже не очень вероятного чуда, пусть хоть легкого его дуновения. Взгляд на покрытое изморозью окно!
Шифф поискал сигареты, нашел, закурил. Я, конечно, постарался комплиментами вселить в нее мужество, но она лишь улыбалась. Нечто, возможно, самое важное в жизни женщины, как ей прекрасно известно, ушло навсегда. Она прикрепилась к жизни музыкой, и успешно. Она, красавица, еще зажигает, респект! Но, разумеется, – вы ведь ее знаете, – говорит исключительно о Рихтере, своем Рихтере, глубоко почитаемом друге, учителе, а это, знаете ли, отчаяние, если не своего рода ностальгия, и совершенно непонятно, что тут сказать.
Наступило молчание. Действительно, что тут сказать? Может, она ищет утешения у мертвых? Было ли здесь зерно, я хочу сказать – одна из тех невозможных, по-прежнему волнующих ее грез?
И Шифф опять ненадолго умолк. Казалось, он ухватил какую-то мысль и пытается найти нужные слова, нужную тональность. Вообще странно, ведь желание быть оригинальным – для исполнителя классической музыки смертный грех, а с другой стороны, насколько же утомительно, когда человек, которого вы цените как художника, больше не выдает ничего оригинального. Хватило бы намека в разговоре, жеста, удивительной выдумки, мысли – пусть она не имеет последствий, но хоть раз сверкнет. Вот он я, говорит свет, посмотрите на меня, посмотрите на себя, ждите меня во тьме. Только не ждите при моем появлении чего-то вроде просветления. Почему, в отличие от любого ученого в лаборатории, нам не позволены ошибки? Как это на нас сказывается? Ни одной фальшивой ноты! Все безупречно, чисто, прекрасно. Во время исполнения я иногда испытывал необоримое желание играть как свинья. Не утонченно до бессилия. Шифф говорил теперь без всякого стеснения, на лбу выступили капли пота, руки заходили, тело напряглось так же, как когда он играл на своем инструменте. Называть художника «культурным продуктом»! Есть ли в нашей работе нечто неопровержимое? Никогда не понимал. Где то начало, которое могло бы еще разок удаться?
Шифф встряхнулся. Тому, кто хочет нравиться, на сцене концертного зала делать нечего. И тому, кто никогда не намекал публике, что та мешает, тоже. Продолжай, моя хорошая, бороться, сказал я ей. По-моему, она чуть не расплакалась. Честно говоря, как и я.
Когда придет время, подумал Суворин, ложечка земли достанется и тебе, Лиза. Не в пример Шиффу, в последнюю их встречу она не произвела на него впечатление человека, задавленного тревогами. Пока все шло как по маслу, так у нас говорят! Но я, ей-богу, не специалист по «видам изнутри». Он верил тому, что видел, а за то, что не видел, не поручился бы. Какой у нее до сих пор представительный, впечатляющий вид, ничего не скажешь, какая энергия во время выступлений, ни малейшей изношенности, а потом ее грива, она нравилась ему уже сорок лет назад, в Москве; Леонская ее сохранила и весьма эффектно подает. Она, похоже, не торопится уступать сцену нежной поросли, причем тут нет неуместного тщеславия. Пусть соревнуются в красоте между собой. Она не борется, не вмешивается в то, чем занимается. Она союзница не фирм, мечтающих продвигать на рынок музыку на разнообразных носителях, а композиторов, заключая, или лучше сказать возобновляя, с ними дружеские отношения. Излучает уверенность. Никакого нафталина, никакой истории. Пусть другие завоевывают новое тысячелетие. Она закапывается в глубины. Конечно, их еще делают! Открытия, совершаемые при наличии зрелого терпения, а не галопом и бравурой. Стало быть, никаких причин для беспокойства, заключил Суворин, сочтя, однако, неуместным, а также бесполезным возражать Шиффу. Он не испытывал потребности чувствовать свое превосходство, только потому что он, как и она, русский. К тому же упрямый хозяин был для него слишком умен и уж точно менее сентиментален. Прямо как Распятый, правда агрессивный, наподобие раненого зверя. Возможно, тот, чьи силы убывают, в самом деле способен глубже заглянуть в душу.