вздымается от частого дыхания, глаза синие, светлые пряди выбились из-под настоящего павловского платка, и драповое пальто, и полусапожки замшевые, будто с витрины: как это она умудрилась добежать от метро, не запылившись, не забрызгавшись? Внимательно посмотрела на него, чтобы убедиться, правда он уходит или врет. Он специально надел уличные ботинки и кашне на шею. «Чаем хоть напоишь?» – спросила она, поцеловав его в щеку и каким-то седьмым чувством ощутив, что его кашне – это легкий маскарад. «Я же сказал, я убегаю». – «А мама на даче?» – «Откуда знаешь?» – «Я следила. С полудня гуляла тут вокруг. Такси приехало, она с какой-то тетенькой, с этой вашей прислужницей, погрузилась и ту-ту. На дачу ведь, да? Тем более с сумками». Ни фига себе. Она за ним следила. «Это не прислужница! – строго сказал Алеша. – Это мамина ближайшая подруга. Любовь Семеновна, сестра покойного мужа ее покойной двоюродной сестры». – «Ну и ладно. Уходить собрался? По делам? – Сотникова обняла Алешу, прижалась к нему, расстегнув пальто, впечаталась горячим животом. – Ну, ты иди. А я тебя буду ждать. Ты придешь, я тебя встречу…» Она села на табурет у вешалки, стала расстегивать молнию на сапогах. «Стоп-стоп-стоп! – сказал Алеша. – Это что, типа вернись, я все прощу?» – «Нет, – засмеялась она и протянула ему ногу, снять сапог. – Это типа прости, я вернулась! Видишь, какая я добрая, хорошая и покладистая». Слово «покладистая» она произнесла с длинным «а» – покл-а-а-адистая – и с нежной усмешкой, и даже слегка повела плечами, и потянула ногу еще дальше, едва не прикоснувшись носком сапога к его коленке.
На секунду захотелось запереть дверь и в случае чего не откликаться на звонки, если Лиза будет звонить в дверь или по телефону. Черт ее знает, что там получится с этой Лизой, сегодня и вообще в будущем, а прекрасная желтоволосая почти родная Сотникова – вот она. Совсем родная, если уж честно. Поэтому, если Лиза позвонит в дверь, можно не торопясь подойти к двери, на ходу накидывая халат. Отворить и спросить: «Вам, девушка, кого?» – а на вопрос: «Алёша, ты что?» ответить, упиваясь безнаказанным цинизмом: «Я уже двадцать три года Алеша, а вам-то, простите, кого?»
Но это было только на секунду. Или даже на полсекунды.
– Послушай, – спросил он Сотникову, отойдя на полшага, – что у тебя было с Мишкой Татарниковым? Только честно, если можешь…
– Ничего, – сказала она. – Хотя он, конечно, какие-то намеки делал. Довольно сильные, кстати. Например, говорит: «Что ты делаешь этим летом?» – «А что, – говорю, – ты хочешь пригласить меня отдохнуть на Лазурном Берегу?» А он: «Лазурный Берег не обещаю, но в Ялту можем скататься». Фу! Он барахло, потому что хороший человек не станет клеиться к девушке друга… – Сотникова вздохнула и с сожалением закончила: – Но и ты тоже так себе. Потому что такие вопросы любимой девушке, с которой уже полтора года… – Она вдруг покраснела, у нее задрожал голос. – Отдавай Гумилева.
– Сейчас.
Он сбегал в комнату, принес оранжевую папку.
Часы в гостиной пробили восемь раз. Лиза должна была прийти с минуты на минуту.
– Держи. Спасибо… – хотел было прибавить: «спасибо за всё», но удержался.
– Не за что! Дарю! – засмеялась Сотникова и громко шлепнула папку на комод под зеркалом. Так сильно шлепнула, что какой-то мамин тюбик с помадой вылетел из фарфоровой корзиночки и упал на пол, закатился под комод.
Пока Алеша нагибался и доставал помаду, Сотникова выскочила вон, захлопнув дверь. Он вышел на лестницу. Слышно было, как Сотникова бежит вниз. И тут же внизу, на первом этаже, стукнула дверь лифта, скрипнули внутренние деревянные дверцы – это же семьдесят пятый год! – и лифт медленно поехал вверх.
Алеша был уверен, что это Лиза.
Он забежал обратно в квартиру, запер дверь на два ключа и подумал, какая Сотникова прекрасная и благородная все-таки: она же поняла, что он кого-то ждет, раз так торопится ее спровадить. Она легко могла бы упасть в обморок – прямо вот на пол, на ковер. Да зачем обморок – встала, шагнула и подвернула ногу! Застонала бы и плюхнулась в кресло. И поломала бы ему весь кайф. Настоящая стерва так бы и сделала. Дай тебе бог здоровья и удачи. Жениха тебе хорошего, милая моя родная Сотникова.
Наконец стук лифта. Звонок в дверь.
Алеша стоял в прихожей перед зеркалом, загибая пальцы: раз, два, три, четыре, пять. Потом открыл.
Они с Лизой начали обниматься еще у вешалки. У нее с собой были домашние туфельки, мягкие, как чешки, очень аккуратные. Он усадил ее в кресло, снял с нее сапоги. Переобул ее. Сидя перед ней на корточках, поднял глаза. Она вытирала нос бумажной салфеткой.
– Холодно? – спросил он. – На улице?
– Да, – сказала она, сминая салфетку и пряча ее за подвернутый манжет красивого батника. Она была в теплом демисезонном пальто, но без кофты. – Немножко. У тебя будут гости?
– Нет, – сказал он и повел в гостиную. Потом в столовую. Она оглядывалась. Он не зажигал свет. Было восемь вечера, март. Уже совсем темно. Спросил: – Хочешь чаю? Или кофе? У меня есть пирожки и конфеты.
– Нет. А где твоя комната?
– Туда не надо. Там не убрано, и она очень крохотная. Пойдем в папин кабинет.
– Как красиво, – сказала она, войдя. – Сколько книг. Зажги свет.
– Не надо, – сказал Алеша.
Стоя у дивана, они обнялись. Она снова, как тогда на улице, уткнулась лбом в его подбородок, он вдохнул запах ее волос и снова чуть отогнул воротник ее батника и прикоснулся губами к ее шее. Шея совсем не была соленая, значит, она была в душе не утром, а вот буквально час назад. Она подняла голову, и они по-настоящему поцеловались. То ли он ее слегка подтолкнул к дивану, то ли она чуть попятилась, утягивая его за собой, но они уже лежали, обнимаясь; он, приподнявшись на локте, расстегнул на ней батник и стал целовать ее грудь. Она села на диване и разделась и снова легла, они снова целовались, а потом она чуть-чуть, но вполне понятно подтолкнула его голову вниз. Алеша никогда этого не делал и тут же вспомнил, что в институте они в курилке смеялись над одним парнем, который рассказал, что делал это. Алеше сначала было неловко, но у нее был нежный живот и бархатная теплая внутренность бедер, прохладных снаружи; пахло свежим телом, шампунем и духами «Сикким», и это было не передать как вкусно, и она тихо и часто дышала, как будто сдерживаясь, чтобы не застонать, а потом сказала: «А теперь дай мне», а потом она сказала: «Ну иди сюда», и он только помнит, как в конце спросил: «А можно…», и она прошептала: «Да, да, да».
Потом они лежали рядом, и она спросила: «А что это мелькает? Как будто огоньки?» Алеша объяснил, что это зайчики от полированных шариков на маятнике торсионных часов. «А почему ты в Нескучном не захотела целоваться по-настоящему? – спросил он. – Я тебе тогда еще не очень нравился?» – «Очень, – сказала она. – Вот именно поэтому. Я не восьмиклассница, чтоб целоваться, а потом домой бежать. Если целоваться по-настоящему, то чтобы тут же сразу всё было… Понимаешь?» Потом она спросила, как найти ванную. Пришла минут через пять. «Здесь можно курить?» – «Да, конечно, тут у нас все прокурено. Вон на столе папина пепельница». Она молча выкурила сигарету. Снова легла рядом.
– Как тебя в детстве звали? – спросил Алеша. – Например, в садике?
– Лиса, – сказала она. – Как любую Лизу.
– Лисичка-сестричка, давай вместе жить, – сказал он. – А?
– Давай. А где?
Алеша приподнялся на локте и взмахнул рукой. Дверь кабинета, где они лежали на диване, была открыта, видна была гостиная и дальше, сквозь стеклянную дверь, огромная столовая. Анфилада. Три люстры висели по струнке. Часы пробили две четверти. То есть все это – включая ее приход, раздевание, целование и потом поход в ванную – заняло всего полчаса.
– Что, разве мало места? – спросил он.
– Совсем нет места, – тихо засмеялась она. – Я, когда в душ ходила, обошла всю квартиру. Это же просто квартира-музей твоего папы. Так и просится мемориальная доска на доме. Здесь жил и работал крупный советский и всё такое… Доска есть, кстати?
– Не смейся. Нет никакой доски.
– Ты что, я со всем уважением! Доска нужна. Надо ее пробить через Моссовет. Займись вместе с мамой. Но не в том дело. Тебе здесь места нет. В такой квартирище у тебя вон какая комнатушка.
– У мамы тоже. У меня десять метров, у нее пятнадцать. Это была их с папой спальня, между прочим.
– Тем более, – сказала Лиза. – И еще. Я, конечно, заранее очень уважаю твою маму, но должна заранее сказать: мы с ней не поладим.
– Почему? – изумился Алеша. – Она чудесная! Умная, добрая, ты что!
– Не сомневаюсь, – вздохнула Лиза. – Но мы с ней все равно не поладим. Мне так кажется. Лучше и не пробовать.
– Н-да, – мрачно сказал Алеша. – Хорошее начало.
– Можешь взять назад свое предложение, я не обижусь.
– Ты что! – Он бросился целовать ее, обнимать и шептать всякие слова и клятвы, и ему снова захотелось, и им снова было хорошо, и часы пробили сначала три четверти, а потом девять раз. Господи, всего час! Они пили чай в гостиной почти совсем голые: Алеша в полотенце на бедрах, а Лиза в своем батнике, накинутом на плечи.
Потом все-таки познакомились: Лиза с мамой, он с Лизиными родителями, и знакомили родителей друг с другом.
Вот Лиза была уж точно не своя. Вот уж совершенно из другого инкубатора. Но Алеше было все равно. «Значит, это настоящее» – так он сам подумал.
«Покажи нам свою барышню, я видела, как вы в подъезд заходите, кто она вообще?» – спросила Ната Ильясова, столкнувшись с Алешей во дворе. «В каком смысле кто?» – «Чья дочка?» – «Чего-чего?» – Он хмыкнул, пожал плечами и прошел мимо.
Вообще все сложилось отлично. Мама продала дачу и выдала Алеше восемь тысяч рублей. Как наследнику, хотя на наследство он, разумеется, не подавал. Просто – по-честному. Хватило на отличный двухкомнатный кооператив, жилая площадь тридцать шесть метров и кухня двенадцать, в кирпичном доме, совсем недалеко от метро, и много зелени кругом. Покупали на имя Лизы, потому что Алексей был