«И вот за это, – подумал Алеша, – за годовую зарплату младшего научного со степенью, я пожелал человеку смерти. И это сбылось. У кого бы прощения попросить?» Собрался с духом и рассказал Наташеньке, как он в сердце своем проклял ее родителей и пожелал им скорой смерти и как ему до сих пор стыдно и страшно.
– Ничего, – сказала она. – Прощаю, конечно.
– Спасибо. – Он поцеловал ее, слегка обняв за плечи, потому что они уже встали и оделись.
– Я их обожала, – сказала Наташенька. – А они притворялись. Делали вид. Мне было плохо с ними! Но я их не убивала.
– Признайся! – вдруг прошептал он. – Ну, признайся. Расскажи, за что. И, главное, как это было.
– Нет. – Она сжала губы и сильно помотала головой. – Нет! Я не убивала. Скорее всего. Мне так кажется. Чем больше я об этом думаю, тем сильнее стараюсь забыть. А потом вспоминаю снова. И уже ничего не понятно. Совсем. Все уже перепуталось.
– У меня тоже, – сказал Алеша.
– Почему она в носках? – спросил Игнат. – Для сексапильности?
– Не совсем, – сказал Риттер. – У нее некрасивые пальцы ног. Вспоминай, в прологе: «На ней были тонкие парчовые туфли, но размер, наверное, сорок второй. Через парчу проступали некрасивые пальцы». Толстые, короткие и сильно скошенные кнаружи.
– А почему он у вас Алеша, а не Алексей, ему же здесь за сорок?
– Потому что он здесь снова совсем маленький, – объяснил Риттер.
Часть вторая. Васильки
– Кто же этот подданный Ее Величества? – спросил Игнат.
– Расскажу, – сказала Юля. – Но не сразу. До него надо еще добраться. Ты уже понял, что он как-то связан с художником Алабиным, который раньше жил в квартире Перегудова.
Итак, начнем с Алабина.
Тридцать пятый год. Петру Никитичу Алабину тридцать с небольшим. Он получил завидную должность в Метрострое, и еще – его картину приобрела Третьяковская галерея. У него праздник. Но гостей он не собирает. Он пригласил к себе в гости свою старинную подругу Марину Капустину, ныне жену важного архитектурного чиновника.
– Петя, куда ты меня притащил?
– Погоди, сейчас. У меня сегодня праздник. Ничего квартирка, а? – Он выбежал на кухню и принес целый поднос с конфетами, коньяком, бокалами, тарелками, пирожными.
– Да, мило, – сказала она.
– Ну конечно, тебя не удивишь жилищными условиями… А мы люди неизбалованные, еще не отучились восторгаться. «Во – ширина! Высота – во!» Рассказ художника Петра Алабина о вселении в новую квартиру! Три комнаты и вот – мастерская. Ванная, кухня, окна на две стороны.
– Что ты. У нас с Антоном гораздо скромнее.
– Ну уж.
– Приходи, увидишь.
– А ведь и приду! Возьму и приду. Приду, тебя за руку возьму и уведу. Шучу, шучу.
– Такая квартирища – одному тебе…
– Знаешь, это было как снег на голову, – счастливо смеялся Алабин. – Вызывают к товарищу Кагановичу. Лазарь Моисеевич утверждает мои эскизы. Посмотрел, похвалил, расписался на планшете, а потом говорит: «Товарищ Алабин, а какой-то у вас странный домашний адрес, я в личном деле посмотрел. Трубачевская улица, дом пятнадцать, а квартиры нет? Никак вы, мой дорогой, целым домом владеете? Тем более что в этом доме квартир нет, одни учреждения! Что такое? Что за домовладельцы у нас тут завелись на восемнадцатом году советской власти, а?» – а сам улыбается. Я признался, что подвал снимаю. Товарищ Каганович расхохотался и говорит: «Вы просто удивительный человек! Живете в подвале конторского здания и никому не слова. Знаете что? На Большой Калужской построен новый дом для деятелей науки и культуры. Как-никак руководитель художественного оформления Метростроя, хватит ютиться в подвальчике!»
– Он не новый, – сказала Марина.
– Почти новый. Недавний.
– Не такой уж недавний. А в этой квартире кто-то жил?
– Неважно. Все равно дом почти новый. Дома стоят сотни лет. Особенно вот такие, смотри. – Он подвел ее к окну. – Стена почти в метр! Пять лет, семь лет – тоже новый. Тем более что ремонт.
Марина сразу поняла, что здесь кто-то жил раньше. Было многовато мебели. В буфете, она увидела через приоткрытую дверцу, была посуда, в том числе старинная. Белые чашки с мелкими цветами. Щелкнули и отбили две четверти настенные часы. Половина шестого. Марина не хотела об этом говорить. Но все-таки сказала, первое попавшееся и оттого обидное:
– Наверное, потом тут никто не хотел жить.
Алабин посмотрел ей в глаза и просто, искренне, весело, словно бы не чувствуя опасного смысла ее слов, ответил:
– Отчего же никто? Я захотел! Товарищ Каганович, веришь ли, лично привез меня сюда, на своем «паккарде», сам отпер дверь, ордер вручил и ключи отдал. Он меня спросил: «Нравится? Хотите?» А я говорю: «Ого! Еще бы! Спасибо вам, родине, партии и лично товарищу Сталину!» Он говорит: «Да пожалуйста! Да на здоровье! Обращайтесь, если что!» – и уехал. Вот. Только позавчера прописался.
«Тем более, – подумала Марина. – Не мог он за три дня накупить всю эту мебель и посуду. И часы. Даже если грузовик с пятью грузчиками нанять и объехать все московские магазины, рынки и комиссионные, все равно не выйдет. Потому что вот здесь – не подбор, а явный гарнитур из светлого ореха. Ну и ладно».
– Значит, новоселье? – спросила она.
– Значит.
– Где же гости?
– Мне не нужны никакие гости. – Он сказал это раздельно и даже зло, пристально на нее глядя. – Ты знаешь, кто мне нужен.
– Петя! – сказала она. – Ты мне обещал, что ничего не будешь вспоминать. Мы с тобою все забыли. Ты ничего не помнишь, я ничего не помню. Мы ведь так договорились. Ведь правда?
– Правда. Прости. Больше не буду. Давай, садись. Ты сюда, а я вот сюда… Смотри, что у меня есть. Что я с собой притащил! Опля! – И он выдвинул из угла смешной самодельный стул. Не стул даже, а табурет со спинкой, сделанной из одной доски, а вторая доска была набита сверху поперек, так что спинка была в форме буквы «Т». – Мой талисман. А хочешь, сама присядь. Хоть на минутку. Очень вдохновляет.
– Это что? Стул Саула Марковича?
– Значит, все-таки помнишь?
– Представь себе.
Алабин положил ей руку на плечо.
– Петя! Мы же договорились! – Она сбросила его руку.
– Врешь ты все, ни черта ты не помнишь, и вообще, не трогай нашу молодость, не надо! Ты ее продала, променяла! На зам главного архитектора Москвы! – Марина в упор на него посмотрела, он опустил голову и сказал: – А хорошо тогда было. Саул Маркович упросил управдома, чтоб нас пустили на этот чердак, как назывался переулок?
– Хлыновский тупик, – сказала Марина.
– Да, да, Хлыновский тупик, как раз рядом, в Вознесенском, была газета «Гудок», Колька Колдунов что-то делал в типографии. Клише гравировал. Жили коммуной, все в котел, и все равно денег ни копейки, даже курить не смели – экономили. Хорошо-то как было. Саул Маркович, Колька, еще Федя Шидловский. И мы. Мы с тобой.
Он взял ее руку и поцеловал.
– Бедный Саул Маркович, – сказала Марина. – А где он сейчас?
– Понятия не имею. Кажется, рисование преподает в школе. С чего начал, тем и закончил. Но где, как, в Москве, на периферии – понятия не имею. А жаль его, если честно. У него же был настоящий талант…
– Ты полагаешь? – насмешливо спросила она.
– Уверен, – почти зло ответил Алабин. – Огромный талант, просто поразительный талант живописца. Но он весь ушел в эти самые, штучки-дрючки. Школа формальных колористов. Пепельные девушки на розовом песке. Тупик. Только не Хлыновский, а творческий. Хотя, конечно, жалко. Ибо немалый талант. Но, как говорится, умная голова, да не тому досталась.
– Петя, подари мне этот стул, пожалуйста, – сказала Марина.
– Ради бога. – Алабин встал, подвинул стул к ней. – А зачем?
– Просто так. На память. На память о Хлыновском тупике, о веселой безденежной жизни, которую ты так прекрасно описал. Ты настоящий художник. Не только мастер кисти, но и художник слова, как я вижу. На память о Сауле Марковиче. Который сидел у мольберта на самодельном стуле. То есть на табурете со спинкой.
– Ага, – кивнул Алабин. – Так бы сразу и сказала. Теперь понятно. Вопросов нет. Извини, что сразу не понял, что тогда не заметил. Туповат-с. Из простых-с.
– Бог с тобой, – легко вздохнула Марина. – Саул Маркович – это совсем другое, он из другого мира…
– Вот! Вот! Мы всей страной строим новый мир, а если кто из другого, то уж извини.
Марина поморщилась:
– Какой ты странный. Он был другой меры, другого масштаба. Его нельзя было любить, как женщина любит мужчину. Да и ему не нужно было, я видела… Я просто радовалась, что рядом живет такой человек. Что я каждый день разговариваю с ним, а иногда даже посуду за ним мою… И потом… И потом, Петя, я же была с тобой! Я же была тебе как жена… А ты про меня черт знает что думаешь.
– Жена?
– Ну почти жена. Не придирайся к слову.
– Странно жизнь устроена, – сказал Алабин. – Саулом Марковичем восхищалась, восторгалась, преклонялась. Любила меня… или нет? Любила или нет? Неважно. Сама же сказала: «Была как жена», значит, любила хоть чуточку. А замуж вышла за Антона. Простите, Вадимовича. Профессора архитектуры, зам главного архитектора Москвы. Жизнь, одним словом. Ну что ж. – Он взял бутылку, поковырял ногтем залитую сургучом пробку. – Давайте выпьем на развалинах…
– Какие же развалины? Новоселье!
– Ты злая баба!
– Ладно, Петя, я пошла. Счастливо тебе, обживай свою жилплощадь и давай без самоедства.
– Злая баба! – закричал Алабин.
– До свидания. – Марина пошла к двери.
Алабин догнал ее, схватил за руку.
– Постой. Никак не возьму в толк, я все спросить тебя хотел, я и притащил тебя к себе, только чтоб спросить…
– Отпусти.
– Спросить хотел: при чем тут Антон Вадимыч? Откуда? Почему? Как ты могла? Я пять лет все думаю, думаю, всю башку себе продолбил: что ты в нем нашла? Пожилой вдовец со взрослой дочерью. Ты же меня любила, меня, меня!