Потом, посидев в гостиной и успокоив глаза, Алабин идет на кухню и пьет чай со сладковатым бубликом и горячей брынзой, ошпаренной кипятком, от этого чуть подплавленной и не такой соленой.
Аня, подав ему чай, выходит из кухни и идет умываться.
Алабин пытается читать «Известия», но через полминуты отставляет: глаза болят. Нужны очки, но боязно: кто-то сказал, что к очкам привыкаешь, как к табаку или водке, и очень скоро организм начинает требовать всё больше и больше – в смысле усиливать диоптрии. Ну его.
Потом он слышит, как Вася идет в уборную. Шуршит бумажкой. Громко спускает воду. Щелкает шпингалет, и тут же – другой. Это Аня вышла из ванной. Вася, громко чмокнув Аню в щеку и пожелав ей спокойной ночи, идет в ванную. Ловко у них получается. Как будто ружейный артикул: к ноге, на ремень, на руку, налево кругом, на плечо. Потом Вася выходит, засовывает голову в кухню – мокрая челка, мокрый нос – «спокойной ночи, папа!»
«Спокойной ночи, сынище!» Он умывается. Идет в спальню. Аня очень нежная и подробная в любви, никуда не торопится и почти ничего не стесняется. Можно даже не выключать свет. Но она молчит, и с ней, если уж совсем честно, совсем не о чем разговаривать. Не про магазины же, не про платьица. Тем более что она платьицами не очень интересуется. Она не барахольщица, и слава богу. У Васьки в школе все в порядке, пятерки-четверки, не курит, с мальчишками во дворе не торчит, много читает, так что Васька тоже не предмет для вечерних разговоров. Учить ее истории искусства, чтоб она отличала Репина от Рериха, а Пуссена от Лоррена? Зачем? Заставлять читать книги? Не надо заставлять, книги она и так читает, и классику, и советскую литературу, и переводную. Недавно прочитала роман французского писателя Ги Мазлина «Волки» и роман английского писателя Джона Голсуорси «Собственник». О крахе буржуазной семьи. Но сама об этом ничего не рассказывает – не станешь же из нее клещами тягать. Так что умного разговора не получается.
Зато она добрая и ласковая. Любящая. Верная. И очень красивая. Необыкновенная. Как Вера Холодная или Августа Миклашевская. У нее есть открытки с их портретами, она их привезла с собой и поставила на полочку в спальне.
– Алабин стоит на балконе и смотрит вниз, – сказала Юля. – Итак, начинается очень важная сцена. Давай, поехали.
С балкона Алабин увидел, что к их дому подъехала черная машина. Машин на улице почти не было. По другой стороне, в сторону загорода, ехали два грузовика, а по этой – только что проехал автобус в направлении Якиманки. И вдруг – большая черная машина. Не «эмка» и не ЗИС. Кажется, американская?
Машина постояла у арки, как будто раздумывая, куда ехать дальше. Как будто гладкая черная кошка плавно подошла к забору, нашла в нем дырку, но задержалась ненадолго, нюхая траву и поводя головой. Но вот она нырнула в арку. Не кошка, а машина. Был ранний вечер. Алабин сглотнул, пробежал через всю квартиру, высунулся из кухонного окна, увидел, как машина останавливается у его подъезда. Раскрылась задняя дверца. Вылез человек в сером костюме.
Всего один человек. Даже без портфеля. Но в шляпе. Прошел в подъезд.
– Я без звонка, ты уж извини! – Это был Николай Евлампиевич Колдунов.
– А у меня и телефона нет!
– Как это – нет? Не может быть! А я думал, что не записал твой телефон. Смотрю в книжке, вот он ты, адрес есть, а телефона нет. Как так?
– Да так! – как можно веселее ответил Алабин.
– Не может быть, – сказал Колдунов. – В этом доме, – он поднял палец, – в каждой квартире должен быть телефон. В чем дело? – Он смотрел строго, начальственно, даже грозно, но Алабин выдержал, он ответно смотрел совсем наоборот, весело и простодушно.
– А дело в том, Коля, – сказал он, придвинулся ближе, губами прямо к уху, – а дело-то все в том, Коля… – и что-то прошептал.
Колдунов сморщился.
– Что прошептал? – спросил Игнат.
– Объяснил, что раньше здесь жил один академик.
Кажется, химик или биолог. Алабин не знал точно. Но очень крупный ученый. Директор института, лауреат премии имени Ленина, кавалер орденов, член ВЦИК. А потом – раз, и нету. Исчез. Все шептали: академика к высшей мере, жену к высылке, а квартиру – под пломбу. А потом – известному советскому художнику, заслуженному деятелю искусств тов. Алабину П. Н. Вот такое везение! Правда, он тогда еще не был заслуженным деятелем. Значит, авансом. Ане сказали в домоуправлении, завистливо вписывая ее в домовую книгу, что квартиру долго никто не хотел брать. Почему так? Да так. Одни говорили, что шумно – окна прямо на улицу, другие – что слишком большая площадь, с уборкой замучаешься и платить за излишки. Аня, конечно, удивилась: «Ишь, капризные! Да при чем тут излишки – да вселить бы сюда простую многодетную семью!» Но простых людей, – зло объяснили ей в домоуправлении, – в этот дом не поселяют. Она, вернувшись, пересказала Алабину этот разговор, потому что почувствовала – здесь что-то странное или даже нехорошее. «Да ну, ерунда», – отмахнулся Алабин.
Там было еще вот какое странное дело. Квартира вообще-то была пятикомнатная, так было обозначено в ордере. Самая большая комната в два окна, смотревшая на Большую Калужскую, – это сделалась мастерская Алабина. Смежная с ней – гостиная-столовая. Дальше – смежная со столовой – их с Аней спальня. А на другой стороне – хорошая такая комната, пятнадцать метров – Васина комната. Смешно. Бычков с Аней и Васей жили втроем на пятнадцати метрах и были счастливы, что в квартире центральное отопление, горячая вода и всего шесть семей соседей, и все тихие, непьющие люди, а теперь это была отдельная комната для Васи. А рядом с Васиной комнатой, ближе к кухне, стоял в коридоре высокий плоский белый шкаф. Очень простой, деревянный, крашенный масляной краской. Когда Алабина поселяли в этой квартире, управдом сказал: «А вот этот шкафчик, вот пусть он стоит как стоял». – «А что в нем?» – «Да пустой, для всякой утвари! – сказал управдом и распахнул дверцы. Там были белые полки. – Пользуйтесь на здоровье. Но с места не двигайте». Ну нет так нет.
Но потом, назавтра, Алабин понял, что там получается какая-то непонятная толща, метра на два с половиной, между кухней и вот этой дальней комнатой – тогда там еще не жил Вася, потому что Алабин пока жил один и продолжал мечтать о Марине Смоляк, ныне Капустиной, и зазывал ее к себе, пытался обаять своим успехом, дурак.
Какая-то странная толща между кухней и комнатой. Он понял, что там что-то есть. Потом высунулся из окна кухни, и посмотрел направо, и увидел узкое, давно не мытое окошко. Еще одна комната, каморка какая-то. Но шкаф двигать не стал. Не велено – значит не надо. Но потом он женился на Ане, и Аня с Васей переехали сюда, а потом Вася подрос. Года через два в один прекрасный день Вася сообщил: «Там за шкафом дверь!» Пришлось отодвигать. Дверь была узкая и ниже остальных, поэтому хозяйственный шкаф ее легко закрывал. Дверь была опечатана. На маленькой картонке – пыльный шар, как заплесневелая шляпка гриба. И серый шнур с красной ниткой. «Видите, – сказал Алабин, разведя руками. – Давайте шкаф на место поставим». Алабин был уверен, что там есть какой-то секретный электрический сигнал: откроешь дверь, и где-то в НКВД сразу зазвонит звоночек. «Опечатано! – сказал он. – Опломбировано! Понятно?» Аня взяла тряпку, сняла с пломбы пыль, и открылся коричневый пластилиновый кружок с печаткой. Вася присмотрелся и крикнул: «Это пятачок! Они пятачком запечатали!» Это на самом деле был пятак, орёл, то есть реверс, оборотная сторона с советским гербом. Буквы «СССР» и «пролетарии всех стран» отпечатались зеркально. Чепуха какая-то! Поэтому Алабин сорвал печать и решительно открыл дверь – она была не заперта, просто круглая ручка с защелкой, как на всех остальных дверях.
Там были стопами сложенные книги и кипы тетрадей, папок и писем, увязанные то шпагатом, то ленточкой. Эти связки занимали всю комнату – почти от самой двери до узкого немытого окна. Поверх лежал просторный мужской пиджак. Из нагрудного кармана высовывались большие очки в роговой оправе. Удивительно, что в комнате почти не было пыли. Алабин понял почему: оконные щели были заклеены бумагой, обычно так делают на зиму. Значит, всё это было зимой или ранней весной.
Он шагнул назад и спиною выпихнул в коридор Аню и Васю. Закрыл дверь. Обернулся. У жены и сына были даже не растерянные или испуганные, а какие-то смазанные лица.
– Ничего, ничего, – сказал он. – Я все выясню. Все будет в порядке, я все устрою. Пойдемте. Пойдемте чаю попьем, Аня, поставь чайник, Василий, сбегай в магазин, купи какой-нибудь, что ли, торт! – пошел в спальню, залез в пиджак, достал бумажник и дал Васе денег.
Ночью он снова зашел в эту комнату. Зажег свет – там был матовый шар под потолком, и лампочка цела, и выключатель работал. Осторожно поднял пиджак, встряхнул, понюхал – пахло старым сукном, и только: запах человека выветрился совсем. Или человек был уж очень чистоплотный. Вытащил из кармана и примерил очки – смешно, почти как раз. И видно все так четко, удобно, приятно. Нет, не надо приучаться. Положил очки на одну из книжных стопок. В других карманах нашел синий карандаш и фантик от конфеты, и больше ничего. Книги все были на немецком и каких-то других языках. Перочинным ножиком взрезал шпагат, вытащил из связки тетрадку, раскрыл. Там были ряды цифр. Даты и цифры и какие-то химические слова. «Журнал научных наблюдений, лабораторная тетрадь, наверное», – подумал Алабин. Из другой связки, не взрезая ленточку, вытащил письмо. Московский адрес написан по-польски. Наверное, и письмо по-польски, да и вообще, порядочные люди чужих писем не читают. Польские марки с самолетиком. «Жаль, что я не собираю марки», – подумал Алабин. Сложил конверт пополам, углом впихнул обратно в связку. Встал, погасил свет, закрыл дверь.
Утром он вышел из подъезда, и его окликнули:
– Товарищ Алабин? На минуточку.
Мужчина, очень молодой, среднего роста и обыкновенной наружности, мельком показал красную корочку и пригласил присесть на скамейку во дворе. Присели. Алабин все-таки спросил: