– Ты мне отец, – быстро заговорил Вася, – ты, ты, ты, ты, а не он, только ты! Зачем ты мне про него говоришь? Может, ты больше не хочешь, чтоб я был твой сын? Тогда скажи прямо. И зачем попрекаешь? Все время говоришь, как ты с тринадцати лет на лесопилке, содержал мать и бабушку, а когда я, в общем, первый заработок…
– Не кажи «гоп». Ты его еще не получил, свой первый заработок.
– Все равно! Начинаешь попрекать великими бескорыстными мастерами. А теперь, выходит, я плохой сын. А сам? Мы четыре года здесь живем, а ты маме даже отрез на платье не купишь.
– По-моему, это ты меня попрекаешь. Деньги лежат в ящике стола, вот, вот – открой, посмотри, проверь! Отрез. Да пусть она брильянтами обвесится, я только счастлив буду!
– А она не может сама в ящик лазать. У нас отец деньгами заведовал.
– Отрез, – тряхнул головой Алабин. – Чтоб я, значит, по магазинам бегал? По Мюрам-Мерилизам? Да я эти годы как вол, вот, посмотри, – протянул Васе правую руку, растопырив пальцы, – вот, не заживает, от краски. Мне кафедру живописи предлагали возглавить, так я отказался, потому что творить надо! Свое создавать! И зарабатывать, кормить семью, потому что эта кафедра, я посчитал, большая потеря в деньгах… Я первый в нашем роду художник. Тебе легче будет, ты следом пойдешь. Ты моя кафедра, мне других учеников не надо.
– Спасибо, – сказал Вася.
– Не за что, всегда пожалуйста! Обращайтесь!
– Да нет же! Я серьезно. Ты меня человеком сделал. Настоящую жизнь подарил. Мне мама так и сказала, когда мы к тебе переезжали. «В настоящую жизнь едем, в другую, как в другой город, а про старую жизнь забудь, Васенька».
– И ты забыл?
– Как было велено.
– С ума сойти, – сказал Алабин, пристально вглядываясь в Васю.
– Не смотри так! Не надо! Ты не понял!
Алабин взмахнул рукой, замолчал на полминуты, потом оживился, пододвинулся к Васе – на этот раз Вася сидел на диване, а он на стуле, – взял Васю за обе руки и неожиданно даже для самого себя сказал уже полную несусветицу:
– А вот, например, если мама вдруг полюбит Николая Евлампиевича Колдунова? Вот который сейчас приходил? У него квартира не меньше да еще дача в Снегирях. Член всяких комитетов и коллегий. Машина с шофером. А?
– Ты не смеешь так говорить!
– Да я просто обязан так говорить. Как честный человек, обязан объяснить, что я – отнюдь не предел вашей так называемой настоящей жизни.
– Папа, не надо! – закричал Вася и обнял его. – Ну почему она мне про любовь не сказала? Полюбила, и всё. Я бы понял. Не тогда, так потом. Я же, я же люблю тебя.
– Почему?
Вася вдруг прижал его голову к своей груди и стал гладить, как ребенка:
– Как они все издеваются над тобой, тюкают со всех сторон, а ты хорохоришься, будто так и надо, и работаешь, работаешь, а все без толку, без толку, без толку! – Алабин хотел возмутиться, но Вася ладонью закрыл ему рот. – Теперь вот будешь картину переписывать, васильки приделывать. А может, правда, лучше возьмешь кафедру? Ну, на два-три года? Отдохнешь от всего этого.
– Ну и что? – спросил Игнат.
– Ну и не знаю, чем закончить эту сцену, – сказала Юля. – Давай лучше так оставим.
– Давай оставим, – сказал Игнат. – Иногда можно вот так, уйти в лирику. Да, и вот еще что. Виктор Яковлевич сказал, что ты все напутала с польским академиком. Наверное, он сказал, ты имела в виду Якуба Оскаровича Парнаса. Он правда жил в этом доме. Судьба похожа. Поляк, приехал в СССР, великий биохимик, получил все чины и звания, ордена и посты, потом арестован и погиб на первом же допросе. Но есть и разница. Парнас приехал в СССР в тридцать девятом. Он не от Пилсудского спасался, а просто оказался во Львове, когда Львов по пакту отошел к СССР. Ну, конечно, его не силой увезли, а задобрили, наверное. И самое главное: Парнаса арестовали в сорок девятом, а вовсе он не исчез в тридцать четвертом. И еще: этот замечательный дом построен в тридцать восьмом. То есть и сам Алабин не мог там оказаться в тридцать пятом.
– Спасибо, – сказала Юля. – Сама знаю. Давай дальше. Готов?
Года полтора-два прошло, и Марина Капустина пришла к Алабину.
Мастерская. Алабин сидит на своем любимом стуле. На табурете лежит палитра. Рядом – раскрытый ящик с тюбиками. Он выдавливает краски, готовясь к работе.
Звонок. Через приоткрытые двери он видит, как Аня выбегает из кухни, открывает. Голоса. Через полминуты входит Марина Капустина, красивая, тонкая, в шляпке с вуалью, в английском пиджаке.
– Здоров, Мариша! – Алабин привстал ей навстречу. – Извини, руки грязные! – Протянул ей предплечье; она растерянно коснулась ладонью его локтя. – Садись давай. Анюта, сооруди нам чайку для начала.
– У меня обед готов! – В комнату вошла Аня. – Давайте обедать?
– Вот и славно! Обедаем! Обедаем? – спросил Алабин у Марины.
– А мы, Марина Дмитриевна, как раз о вас говорили, – сказала Аня.
– Она не Дмитриевна, – поправил Алабин. – Она Демидовна. А если уж точно по паспорту, то вообще Диомидовна, редкое отчество.
– Извините, Марина Ди-о-ми-довна.
– Ничего, ничего, что́ вы, – сказала Марина. – Пускай Дмитриевна. Папу тоже все звали Дмитрий Антонович. Хотя на самом деле он был Диомид Амвросиевич. Или просто Марина.
– Я тут решила у вас помощи просить, – продолжала Аня, улыбнувшись смешному имени-отчеству Марининого родителя. – Хочу гардероб обновить, а вы женщина со вкусом. Вы мне, если можно, хорошую портниху посоветуете?
– Да, – улыбнулась в ответ Марина. – Да, да, конечно.
– Пошли в столовую. – Алабин налил на тряпку керосин, протер руки, встал, пошевелил плечами, разминая ссутуленную спину. – Идите, девушки. Я сейчас руки мылом – и к вам.
– Петя, – сказала Марина. – В пятницу было собрание. Вынесли решение, что Антон сознательно развивает бесперспективное направление, сознательно саботирует план реконструкции Москвы…
– Аня! – нахмурился Алабин. – У тебя там что-то подгорает! – И громко потянул носом, поморщившись.
– Да, да! – сказала Аня, но никуда не ушла.
– Но это же неправда! – взмахнула рукой Марина.
– Анюта! Ты что, не слышишь?! – нахмурился Алабин.
– Нет! – закричала Марина. – Пусть она тоже знает! Это же ложь! Это клевета! У него своя градостроительная теория, и он ее открыто защищал. Ну и что?
– Тебе, может, и ничего, но – планирующие инстанции имеют свой интерес, и вообще здоровая критика. Не пори горячку.
– При чем тут инстанции? В стране работают десятки архитектурных мастерских, выпускают сотни проектов…
– Извини, – перебил Алабин, – я в этом слабо разбираюсь.
– И в каждом проекте свой подход, своя идея, при чем тут сознательно-бесперспективно, Петя, пойми…
В комнату вошел Вася.
– Я, конечно, – сказал он, – не специалист в области градостроительства…
– Я тоже! – оборвал его Алабин.
Марина уселась в кресло у одноногого столика.
Алабин снова сел на стул, снова стал разбирать тюбики.
– Руки же запачкаешь! – сказала Аня.
Он отмахнулся.
– Послезавтра заседание ректората. У Антона забирают кафедру, уже все решено.
– Вы не расстраивайтесь, Марина… Марина Дмитриевна…
– Раскопали какую-то прошлогоднюю статью. Теперь Антон, оказывается, неразоружившийся фашист.
– Я устала, – сказала Юля. – На сегодня всё. Сколько мы сделали?
– Мало, – сказал Игнат. – Меньше четверти листа.
– Ничего, нормально, пусть так. Я поеду домой. Пусти меня.
– В смысле? Я тебя не держу.
– Жалко, – сказала она. – Но, наверное, правильно.
– Давай теперь я, – сказал Игнат. – Раз уж ты так устала. Помнишь, когда Алабин стоял на балконе и смотрел на улицу. Ты сказала что-то про Марину, его бывшую любовницу, которая вышла замуж за Антона Капустина. Ты сказала: «Он профессор архитектуры, и его начали травить. Мы до этого места еще не дошли».
– Конечно помню! – кивнула Юля. – Это же я сочинила!
– Вот, – сказал Игнат. – Я тут набросал кое-что. Смотри: статью о Капустине написал Колдунов. Статья ужасная – в ней говорилось, что Капустин пропагандирует фашистскую архитектуру, не больше не меньше. Алабин приехал к нему домой. Специально об этом поговорить. Безо всяких предлогов и экивоков, просто взял и начал прямой разговор.
Почему? Наверное, он как-то связывал себя с Антоном Капустиным. Считается, что тут какая-то темная психология: если твоя женщина спит с другим мужчиной, то этот мужчина становится тебе ну почти как брат.
– Правда? – удивилась Юля.
– Кажется, да. Я читал.
– С ума сойти! А как ты относишься к Борису Аркадьевичу? Любовью брата? А может быть, еще сильней?
– Потом скажу. Но тут, я думаю, обошлось безо всякого фрейдизма. Просто они все – одна компания. Помнишь, когда он ее позвал в новую, ну то есть свежеполученную квартиру? Марина сейчас за Капустиным, но раньше-то она жила с ним! Мало ли что. Может, следователь скажет, что это Алабин заразил ее бациллой фашизма, а она уж передала этот духовный триппер своему мужу! Вот он и напугался. Что его тоже потянут.
– Что ты несешь? – возмутилась Юля. – А ты попробуй себе вообразить, что он просто захотел защитить женщину. Любимую. Как это по-русски сказать Partizip Zwei от «любить», чтоб в прошедшем времени? «Любленую»? Никак! Это не зря не различается. Нельзя по-русски сказать в одно слово «которую любил когда-то давно, а сейчас уже нет». Если любил, то все равно любишь и сейчас. Это особенно вот в такие страшные моменты проявляется. Ему страшно за нее. Поэтому он хочет заступиться, спасти. Поэтому он поехал к Колдунову. Все просто. Человеческое желание – заслонить свою любимую.
– Думаешь, он ее до сих пор любит?
– Уверена! – сказала Юля. – Он Аню увел у Бычкова, как говорили русские классики, par dépit. Назло, с досады. Но эти пардепитные дела все равно кончаются плохо. Вот увидишь.