Потрясающая искренность фальши.
– Да, – сказал Алабин. – Беру свои слова обратно. Глупость сказал. Злую, пошлую глупость.
Колдунов погасил гневные искры в своих глазах, положил руку на плечо Алабина, дружески сжал-потрепал. Мол, ладно, проехали. Алабин кивнул. В ответ на лживые фокусы Колдунова ему вдруг захотелось быть откровенным. Захотелось неудержимо, и поэтому он добавил:
– Со зла ляпнул. Потому что думал – Маринка от меня к Капустину ушла по той же самой причине. Да она сама мне говорила: надоело, дескать, по чердакам и студиям, одна кастрюля и три вилки на четверых…
– Ах, – легко вздохнул Колдунов, – какое было время! Какие дни! А ведь точно, на четверых. Саул Маркович, мы с тобой и Марина, наш ангел.
– Она любила Саула Марковича? – спросил Алабин.
– Мы его все любили, – снова вздохнул Колдунов.
– А он ее?
– Он вообще не любил женщин, – значительно сказал Колдунов.
– Что? – изумился Алабин. – Как Чайковский?
– Да нет! С ума сошел! Ничего похожего. Он очень даже мог на прощанье шпокнуть натурщицу или живнуть недельки три с юной художницей. Но не любил. Но не любил он, нет, не любил он! – пропел-проговорил Колдунов. – Потому что на самом деле он был однолюб. Любил живопись. Свои картины. То есть почему «был», «любил»? Он жив-здоров, надо его навестить как-нибудь. Ты вот, например, не собираешься навестить своего учителя?
– Собираюсь. – Алабин кивнул. Вот ему еще раз указали на дурное поведение.
– Как соберешься, дай знать, – сказал Колдунов. – Вместе сходим.
Выходя от Колдунова, Алабин понял, что тот его обставил, как мальчишку. Детский мат. Хотел устыдить Колдунова, а сам вышел пристыженный, чуть ли прощения не просил. Анюту заочно оскорбил. Про Марину признался, про ее отношения с Гиткиным так и не узнал, зато нахлебался намеков.
Домой пошел пешком.
– Нужен адрес, по которому живет Колдунов, – сказала Юля.
– Старый какой-нибудь московский дом, – ответил Игнат. – Но лучше не очень старый. Потому что в старых в основном коммуналки. Ну или дом Нирнзее в Гнездниковском, там отдельные квартиры, маленькие. Он так и назывался: «Дом дешевых квартир». Нет, дом Нирнзее не годится! Как оттуда идти пешком до Большой Калужской? А ну-ка, секунду. – Он посмотрел в ноутбуке. – Сейчас. Шесть километров! Лучше – Полянка, сорок два. Меньше двух км. Полчаса. Старый доходный дом. Там вполне может быть отдельная квартира Колдунова. Конечно, можно Первый Дом Советов, он же Дом на набережной… Но три километра, и слишком уж возвышает Николая Евлампиевича. Он же у нас беспартийный, кандидат наук и вечный зам всех на свете.
– Ладно, я подумаю, – сказала Юля. – А теперь с того места, где мы остановились в четверг. Слушай.
– …неразоружившийся фашист, – сказала Марина.
Алабин взял тюбик, оглядел его, отвернул крышечку, выдавил немного краски на палитру. Закрутил крышечку, положил в сторону. Взял другой тюбик, сделал то же самое. Потом стал искать какой-то потерявшийся тюбик. Нашел. Открыл, выдавил. Стал искать дальше.
– Петя, – сказала Марина. – Ведь мы друзья. Петя, – она поднялась с кресла, – ты же пишешь портреты членов правительства. Твои картины в музеях, в Доме Союзов. Петя, сделай что-нибудь! Не молчи! – Она подошла к нему совсем близко. – Не можешь ничего сделать, ну не надо, нельзя ничего сделать, но хоть скажи, что ничего сделать нельзя! Что все это значит, скажи?
Алабин молча возился с тюбиками, совершенно не реагируя на ее слова, на ее крик.
– Не смей молчать! Ты… Ты… – вдруг она перевела дыхание. – Прости меня, Петя. Прости меня, дуру-истеричку. Антон так баловал меня, вот и получилась такая капризная… Ты и так очень много сделал для нас, для Антона…
– Я? – Алабин поднял голову.
– Помнишь, был проект павильона, и ты поддержал. Даже сказал, что сам будешь делать росписи. Эскизы сделал.
– Да, вроде того. – Он снова принялся возиться с красками. – Но потом эта идея отпала!
Марина замолчала.
Аня подошла к ней и сказала:
– Оставайтесь обедать, хорошо?
– Спасибо тебе, милая, – сказала Марина и сжала Ане руку выше локтя. – До свидания.
Повернулась и вышла, цокая каблуками. Вася, который все это время стоял в углу, бросился ее провожать.
Щелкнул дверной замок. Вася вернулся и с порога сказал:
– Профессор Капустин – неразоружившийся фашист! Дела!
– Петенька, – вдруг сказала Аня. – Надо идти.
Алабин поднял голову:
– Куда, маленькая моя?
– В Кремль, – строго сказала Аня. – Лично к товарищу Сталину.
– Ты что, в своем уме? – слабо улыбнулся он.
– Чего сидишь? – возмутилась Аня. – Друга твоего оговорили, с работы гонят, а ты сидишь, красочки разводишь? Сейчас я тебе рубашку свежую дам. Ты, главное, не стесняйся. Прямо все доложи: так, мол, и так. Товарищ Сталин разберется! – Она выбежала из комнаты.
«Не иначе, за рубашкой пошла, – с тоскливым смехом подумал Алабин. – Потрясающе хороший человек. Но при этом неимоверная, умопомрачительная дура. Оказывается, это одно и то же».
– А может, действительно? – подал голос Вася, он так и стоял в дверях. – А, папа?
– Вы что тут все, с ума посходили, в конце концов, советчики, черт бы вас драл! – закричал Алабин. – К товарищу Сталину обращаться, нет, ведь это додуматься надо!
– Но ты же писал его портрет! – сказал Вася. – Ты же с ним знаком!
– Да, я написал четыре портрета товарища Сталина, – сухо сказал Алабин. – По фотографиям. Да, однажды я имел счастье сделать рисунок с натуры. Товарищ Сталин был сосредоточен на решении громадных государственных задач, но несмотря на это он заботливо спросил меня о моей жизни, о моей семье, и я рассказал товарищу Сталину, какая у меня хорошая жена и умный сын! Думал ли я тогда… Какой позор! – Он схватил тюбик, помял его пальцами и швырнул обратно в коробку.
Вбежала Аня, держа в руках белую рубашку на плечиках:
– Вот, Петя.
– Отвяжитесь от меня! – крикнул он.
Аня прошлась по комнате, пристроила плечики с рубашкой на стоячую вешалку, где висели пиджаки, халаты и свернутые жгутом драпировки.
– Извини, конечно, Петя, но когда у нас на втором участке Гришку Попельзона исключали за связь с троцкистами, тогда Алеша сразу в райком побежал!
– Василий, – сказал Алабин, перебивая Аню. – Сходи-ка, сын, за газетой.
Вася слегка пожал плечами, но послушно вышел.
– Вот. Алеша и говорит: никакой, говорит, Гришка не троцкист, а честный трудящийся, а ежели нет, то исключайте и меня из рядов ВКП(б), я же вместе с ним в том же шалмане пиво пил и ту же брехню слушал! А ежели мы с Гришкой не доложили в органы, то уж извиняйте, товарищи дорогие, мы рабочий класс, а не эти самые!
Вася снова появился. Наверное, он просто дошел до наружной двери – там была прорезь, окантованная латунью, с надписью: «Для писем и газет».
– Нет газет! – сказал он. – Еще вечерних не приносили, а «Правда» ведь утром бывает, папа.
– Значит, сбегай в киоск! Журнал купи! «Вокруг света!» Деньги есть?
– Вас понял, – сказал Вася и вышел.
– Не могу я при нем, – сказал Алабин и помотал головой. – Вот веришь ли, при нем – не могу. Жалко мне его. Не надо ему этого слышать, видеть, знать!
– А в райкоме партии, – досказала Аня, – разобрались, между прочим!
– Ну что ж. – Алабин слегка развел руками. – Душевно рад за Гришку Попельзона. И за твоего высокопринципиального бывшего супруга.
– А товарищ Сталин, между прочим, – оскорбленно сказала Аня, – вот этот самый случай на пленуме ЦК в пример привел! Про ложную бдительность и рабочее чутье! В газетах было!
– А ты, значит, газеты читаешь и за бывшего мужа гордишься?
– А чего мне стесняться? А доклад товарища Сталина все читают! И ты в том числе.
– Да, да, – покивал Алабин. – Разумеется. Душевно рад за Алексея Ивановича. Живой пример. Принеси зеркало.
– Петя, какое зеркало?
– В кладовке, то есть, извини, в Васиной мастерской. Там за шкафом я спрятал. Зеркало на ножках.
Через полминуты Аня принесла зеркало, он поставил его рядом с мольбертом, она ушла, а он стал глядеть на свое отражение.
– Как-то слишком глубоко символично, – сказал Игнат.
– Ерунда! – Юля рукой, ладонью вперед, оттолкнула все возражения. – Думаешь, вот он предал друга, и стал в себя вглядываться, и стал писать автопортрет в духе самоанализа и раскаяния? Да нет! Во-первых, он давно задумал автопортрет. Такой вот, классичный, в духе Рембрандта. Чтоб было побольше лица, поменьше разных штучек вокруг. А во-вторых, какой же Капустин ему друг? Враг, соперник. А Марина – женщина, которая ушла. Давай без громких полудетских слов, но все же как бы предательница. Он же ей говорил четыре или пять лет назад, помнишь? Этак резко, романтически: «Не трогай нашу молодость! Ты ее продала, променяла! На профессора архитектуры!» Алабин тогда еще только восходил своей звездою, только стартовал, хотя уже получил шикарную квартиру лично от Кагановича. Но он тогда по инерции все еще чувствовал себя молодым, талантливым и нищим. Художником с чердака. Вот и бросал ей в лицо что-то резкое. Ты мол, ушла, мол, к богатому и пожилому. Так что, честно говоря, ее визит бестактен. Она же сама его бросила, а теперь пришла просить.
– Погоди, – все же возразил Игнат. – Ты же сама три дня назад говорила: «Если любил, то все равно любишь и сейчас. Это особенно вот в такие страшные моменты проявляется. Ему страшно за нее. Поэтому он хочет заступиться, спасти».
– Ну не знаю, – сказала Юля. – За три дня многое меняется. Три дня, сам подумай! Что угодно может случиться. Тем более что это я тебе вот здесь говорила три дня назад, а к Колдунову он ездил полгода назад, считая от того дня, когда Марина к нему пришла. Может быть, они встречались, может быть, между ними был какой-то тяжелый разговор. Может быть, он все же на что-то надеялся…
– Снова снискать благосклонность? – пожал плечами Игнат.