– А жить рабочим где? В бараках?
– Пока – в бараках.
– Хорошо рассуждать в этаких хоромах, – сказал Вася и выпрямился.
– Это твои хоромы, – пожал плечами Алабин. – В том числе и твои. А ты, оказывается, ханжа.
– Да мне ребят из класса в гости позвать стыдно!
– Ну и катись тогда! – цыкнул Алабин, вот так: «ктись тгд!», но тут же вцепился в Васин рукав и проговорил, почти простонал: – Прости. Я не в том смысле. Прости, сынище, я сам не знаю…
– Ну и что с ним будет, с Антон Вадимычем? – спросил Вася.
– Ничего страшного, – сказал Алабин, поглаживая его руку. – Ну, с кафедры погонят. Потом восстановят. Как с Шостаковичем было, знаешь? Сначала разругали в пух, отовсюду погнали, играть перестали. А потом ба-бах – и профессор Ленинградской консерватории. Снова в полном доверии руководства. Товарищ Сталин про его новую симфонию знаешь как сказал: «Правильный ответ советского художника на справедливую критику». Вот так! Ну в крайнем случае пошлют куда-нибудь в Пермь. Там тоже архитекторы нужны. Укрепить периферийные кадры.
– Фашистами кадры не укрепляют!
– Ой, – сморщился Алабин. – Ты бы еще полчасика Марину послушал! Она тебе наговорит сорок бочек арестантов. Паникерша. Истеричка. – Он снова взял уголек и стал набрасывать на грунте и напевать: – Душевно рад за Гришку Попельзона… Ужасно шумно в доме Шнеерсона.
– Что?
– Сегодня свадьба в доме Шнеерсона,
Из окон прямо дым идет! —
хитренько запел Алабин, подмигивая и гримасничая.
Там женят сына Соломона,
Который служит в «Губтрамот».
Невеста – машинистка с финотдела,
Сегодня разоделась в пух и прах,
Фату мешковую надела,
И деревяшки на ногах!
Алабин напевал с еврейским акцентом, закладывая большие пальцы за воображемую жилетку.
Сам преддомком Абраша дер Молочник, Заходит он со свитой будто царь, За ним Вайншток, его помощник, И Хаим Качкес – секретарь!
Вот такая милая еврейская песенка. Меня учитель рисования научил. Незабвенный Саул Маркович Гиткин. Мне нужна кепка. Как у тебя. Такая вот хорошая кепка, блином. И с большим козырьком. Ну, что смотришь? Дай мне свою кепку, ненадолго.
Когда Вася принес кепку, Алабин надел ее, посмотрелся в зеркало и запел:
– Замашки преддомкома были грубы,
И не сумел жених ему смолчать!
Он двинул преддомкому прямо в зубы,
И начали все фрейлехс танцевать!
– Что такое «фрейлехс»? – спросил совсем ошарашенный Вася.
– Попробуй сам догадаться. Чисто логически. Как говорил Шерлок Холмс, «это элементарно, дорогой Ватсон!»
– Наверное, танец? Еврейский танец?
– Молодец-умница, – сказал Алабин и покрутил головой, глядя на свое отражение. – Скажи, я похож на еврея? Ну как? Смотри – вроде умный вид. Тонкий нос. Даже, кажется, слегка с горбинкой. А? Ну?
– Не знаю… Как взглянуть…
– Не пытайся угадать, что мне понравится! Скажи как есть!
– Не знаю! – Вася даже испугался.
– И я не знаю, – сказал Алабин. – Ладно, иди.
Вася постоял недолго, успокоился. Кивнул на подрамник:
– Что творишь?
– Сам не видишь?
– Автопортрет «Прощальный», – патетически-ехидно сказал Вася.
– Зря ты так, – вздохнул Алабин. – Автопортрет «Еврейский». Автопортрет Петра Алабина в виде его учителя Саула Гиткина.
– Сложно, – сказал Вася.
– Ну извини. Никто тебе не обещал, что будет просто. Иди, иди, иди, дай поработать. И сам поработай.
– Кстати, – сказала Юля. – Вот тут Алабин говорит Васе: «Элементарно, Ватсон». А это придумано в советском фильме с Ливановым. То есть это анахронизм. Вычеркни.
– Не надо, – сказал Игнат. – Это очень давняя фраза. Я когда-то писал рассказ, и в нем один персонаж говорит другому: «Но это же элементарно, Ватсон!» Мне тоже сказали, что это из советского кино. Но я решил покопаться. Да, в рассказах Конан Дойла вот именно этой фразы нет. Правда, есть нечто похожее: «Проще простого» есть, «Элементарно», но без всякого Ватсона тоже есть. «Все это лежит на поверхности, дорогой Ватсон, уверяю вас», и еще пару раз «Точно, мой дорогой Ватсон». Но зато «Элементарно, мой дорогой Ватсон» есть в американском фильме двадцать девятого года. Сценарий писал сам Конан Дойл. Но самый первый раз это было вообще в девятьсот первом году в спектакле по «Шерлоку». Актер Уильям Жиллет придумал. Кстати, он заставил Шерлока курить изогнутую трубку. Знаешь почему? Изогнутая трубка позволяет лучше видеть лицо актера из зала, а прямая его заслоняет. Вообще, это выражение – одно из самых популярных в английском языке начиная с самого начала двадцатого века. Так что Алабин вполне мог его где-то слышать. От какого-нибудь переводчика. От Ивана Кашкина, например. Он же общался с творческой интеллигенцией. Или от знакомого сотрудника Наркоминдела. Да и вообще от Павла Павловича Челобанова! От своего мастера во ВХУТЕИНе Генриха Робертовича Флика или самое простое: от Гиткина Саула Марковича. Они ведь бывали в Европе! В Париже и в Лондоне.
– Спасибо, – сказала Юля. – Да, кстати. А Генрих Робертович Флик – это имеется в виду Роберт Рафаилович Фальк?
– Тебе лучше знать.
– Почему же мне? Этот кусочек про ведро, которое не хуже, чем у Челобанова, это же ты написал?
– Нет, – сказал Игнат. – Это Риттер сам написал. Да, наверное, он имел в виду Фалька. Фальк был профессором, как раз в те годы.
– Прокол! – сказала Юля. – Фальк уехал в Европу после того, как преподавал во ВХУТЕИНе. То есть мастером Алабина он мог быть. А вот рассказать ему про Ватсона – вряд ли.
– Мы же не исторический роман пишем! – разозлился Игнат. – Это раз. Хорошо, не Флик-Фальк, а кто-то еще. Мало ли кто? Это два.
– Помиримся на Гиткине, – кивнула Юля.
Назавтра. Воскресенье. Десять утра. Вася стучится в дверь родительской спальни. Алабин и Аня уже проснулись. Лежат рядом, глядят в потолок. Аня говорит:
– Вась, чего тебе?
– Можно? Можно?
– Заходи.
У Васи в руках газета «Правда».
– Слушай. – Вася читает вслух. – «Художники, любимые народом». Вот они. Алабин, Бродский, Герасимов, Ефанов, Иогансон, Пименов, Чуйков. Челобанова, кстати, нет, ого! Ты на первом месте.
– Не обращай внимания, это по алфавиту, – сказал Алабин. – Кто написал?
– Все равно первый! Автор какой-то Нюренберг. А. М. Андрей Михайлович? Или все-таки Абрам Моисеевич? Опять еврей небось?
– Как же, как же, – сказал Алабин. – Антисемитизм, мой дорогой сыночек, – это уголовное преступление. Активные антисемиты, как сказал товарищ Сталин, караются по законам СССР смертной казнью. Так что не надо. Нюренберг Амшей – да, представь себе, вот такое еврейское имя! – Амшей Маркович. Он у нас преподавал во ВХУТЕИНе историю искусств. Тоже художник. Неплохой, кстати. Но очень, очень камерный.
– Одиночно-камерный? – как будто бы не расслышав, переспросил Вася.
– Цыц! Остряк-самоучка! – рассердилась Аня. – Типун тебе на язык!
– Прошу прощения, – сказал Вася. – Короче, решено. Я женюсь.
– Ты – что?
– Женюсь на Таньке Капустиной. Это элементарно, мой дорогой Ватсон! Близкий родственник знаменитого, любимого народом художника Петра Алабина не может быть фашистом. А тем более неразоружившимся.
– Ты полагаешь? – Алабин сначала даже растерялся.
– Уверен. На все сто!
– Да пойми ты, добрая душа, – сказал Алабин, поправляя подушку под головой и стараясь быть благодушным, – она же, как бы тебе сказать… Кажется, романс был такой: «Не красота ее сгубила».
Он пропел это неумелым басом, а потом зевнул на всякий случай, прикрыл рот ладонью и сказал:
– Простите. Ох, не красота. И в очках.
– Ну что ты, Петя, – сказала Аня. – Танечка приятная девушка вообще-то. Такая серьезная. Студентка.
– Вот именно, – сказал Алабин. – Двадцать лет.
– Девятнадцать с половиной, – сказал Вася. – Дорогие папа и мама! Я ее люблю. Уже полгода, как люблю.
– А тебе семнадцати нет! – Алабин начал терять терпение.
– У меня паспорт есть!
– У нас в стране брачный возраст – восемнадцать.
– А в некоторых республиках – шестнадцать! – уперся Вася.
– Для девушек! И мы не в Туркмении живем!
– А в порядке исключения можно и в Москве! Если родители согласны!
– Нельзя! – закричал Алабин и сел в кровати. – Не согласны родители! Ты ее что, мне на шею посадишь? Жену кормить надо, обеспечивать! Я на твоей маме женился, когда мне тридцать один год был. У меня уже была работа-зарплата! Где твой аттестат зрелости, глава семьи?
– Все равно! – И Вася убежал, стукнув дверью.
– Просто нет слов. – Алабин откинулся на подушку.
– Какой он все-таки добрый мальчик, – сказала Аня.
– Отвяжитесь вы все от меня! – Алабин вскочил с кровати, забегал по комнате в трусах и ночной футболке.
Аня отвернулась к стенке.
Завтракали в полной тишине и молчании.
Обедали тоже. Вася сидел с мрачным видом. Потом ушел к себе.
– Значит так, – сказал Алабин Ане. – Возьми деньги, в ящике стола. Бери такси, езжай в Столешников, выбери там торт получше, знаешь, бывают такие, с шоколадными корзинами, здоровыми. – Он показал руками. – Далее – шампанского бутылку, полусухого, запомнишь? Он любит полусухое.
– Кто? – спросила Аня.
– Такси не отпускай, – продолжал Алабин. – Далее едешь на рынок, берешь розы самые красные, тридцать пять штук.
– Сколько?
– Тридцать пять! – Алабин потер руки. – Сегодня у Евлампича юбилей, едем к нему на дачу. Приглашал с женой и сыном. Далее. – Он подошел к стене, где были составлены этюды на подрамниках. Выбрал один. – Теперь бери сей шедевр, запакуй поаккуратнее. Держи. Да. Такси не отпускай. Прямо на том же такси и поедем. Так что лучше сразу оденься.