– Ой, – сказала Аня. – А в парикмахерскую не успею?
– Не успеешь, да и не надо. Причешись гладенько, на прямой пробор, и будешь красивее всех. Ты лучше всех. Прости меня. Я тоже не железный.
Вася вбежал с криком: «Все равно, все равно!» И убежал.
Алабин позвал его.
– Потом поговорим! – сказал он. – Потом. А теперь слушай мою команду.
Вася настороженно на него взглянул.
– Берись за уши, вот как я. Есть? Ухватился? Крепче держи. А теперь раскачивай голову, вот так, быстрее, быстрее, а теперь резко – раз! И выплесни из головы, как из ушата, всю шебурду, что накопилась. Ну – и-и-и раз! Готово?
Вася все еще держался за уши.
– Не знаю, – сказал он.
– Всё. Вольно, отставить. Иди, умывайся, одевайся, пиджак наденешь бежевый в клетку. В гости едем. Галстук я тебе сам повяжу, а то у тебя такие морские узлы выходят, а там девушки будут. – Он подошел к Васе и ласково коснулся пальцем его щеки. – Побрейся, жених… А к Танечке Капустиной зайди через недельку. Так, по-дружески, попросту. И скажи, что я, то есть мы все, вся наша семья, остаемся их друзьями… Обязательно зайди. Ну, слушай мою команду! Мыться-бриться – шагом марш!
Вася молодцевато сделал налево-кругом, а потом, понурясь и сутулясь, медленно вышел из комнаты.
Аня заворачивала картину.
– Тошно-то как, Петенька. Прямо в груди болит, как тошно. Шампанское…
Алабин ее обнял:
– А мне, думаешь, не тошно? – шептал он. – Я, думаешь, буду шампанское пить и веселиться? Да я же все это для него. – Он показал на дверь, куда ушел Вася. – Ради него! Спасать надо парня. Выручать. Видишь, что с ним творится? Что он говорит, что он думает, что затевает? Ты понимаешь, чем это кончиться может? Спасать его надо, спасать!
Аня высвободилась из его объятий:
– Я пойду переоденусь.
– Да, да. – Алабин подошел к столу, переложил с места на место свои наброски. – А я тут еще повожусь полчасика, мне ведь одеваться, в сущности… Сорочка белая готова. – Он кивнул в сторону стоячей вешалки, где со вчерашнего дня висела на плечиках рубашка, которую Аня принесла для срочного визита к товарищу Сталину. «Аня, Аня, Аня, – снова, как и вчера, подумал Алабин. – Поразительно красивая, потрясающе добрая и неописуемая, безграничная, фантастическая дура. Наверное, это и значит – повезло с женщиной, с женой». – Сорочка готова, бритый… Я нормально выгляжу?
– Нормально, Петя. Только причешись.
– Могу себе представить, – сказала Юля, – как какой-нибудь искусствовед напишет про автопортрет «Еврейский»:
«Большинство работ Алабина хранится в различных музеях страны, но с этим автопортретом художник никогда не расставался. Вглядитесь в его лицо: он еще не стар, а по нынешним меркам просто молод – ему всего тридцать пять лет. Но огромный жизненный опыт, трудная молодость и неустанный художественный труд уже наложили свой отпечаток. Глаза пронзительно и мудро смотрят на нас, в них и усталость, и решимость, и печаль, и вера, и предчувствие… В этом автопортрете он запечатлел себя в виде немолодого еврея, в традиционной еврейской кепке. Он придал себе некоторое сходство со своим учителем Саулом Гиткиным, человеком трудной и загадочной судьбы. Еврейская нота тут неспроста. На картине стоит дата – сентябрь 1938 года. Художник словно бы ощущает дыхание грозы, которая через год разразится над Европой. Но не только. Здесь есть предчувствие страшной судьбы евреев при гитлеровской оккупации, предчувствие Холокоста. Художник как бы примеряет на себя судьбу еврейского народа».
– Зачем это? – спросил Игнат.
– Надо. Как бы пародия. Или сатира, если хочешь. Нет ничего ужаснее – или смешнее! – чем вот такое приписывание смыслов. Никто все равно не узнает, что эти люди думали, почему поступали так, а не иначе. Кому-то смешно читать «князь Горчаков подумал», а мне смешно читать «Иван Иваныч подумал». Неважно, кто это написал, когда это написано. Даже современнику не всегда понятно, что думает его сосед, почему он сделал так, а не сяк. А если писать о прошлом, то и подавно. Если Алабин жил и работал в тридцатые тире семидесятые, а сейчас у нас две тысячи десятые, то откуда нам знать, что он на самом деле подумал?
– Как же тогда писать? – удивился Игнат.
– Писать без этого копания в мозгах давно умерших людей. Мы знаем – примерно знаем, – что они делали. В каких домах жили и даже какие слова говорили. Мы это знаем из писем и газет. Вот так и описывать. По Мюллеру. Они встретились, она сказала, он передал. Великий рецепт. Жаль, не у всех сил хватает.
– А у тебя хватит?
– Я стараюсь, – сказала Юля. – С твоей помощью, – и улыбнулась, показав зубы.
В Васиной мастерской на мольберте стоит маленький подрамник. На табурете рядом – вазочка с букетом, корзинка яблок, драпировка на подставленной сбоку швабре.
– Академический, черт бы его драл, натюрморт! А то отец, понимаешь, башку продолбил! «Школы нет, школы нет, в институт поступать». Ну, ты что?
Это он обращается к Тане Капустиной. Она стоит посреди комнаты, неловкая и смущенная. Она очень милая, но, как Вася выражается, вся такая «ватая». То есть не просто рослая, а именно что длинноватая. И ноги у вроде стройные, но полноватые. И нос вроде не толстый, не длинный, а вот именно великоватый. И ладони широковатые, и стопы тоже: во всяком случае, на ней большие туфли. «Тридцать девятый размер, – внутренне вздохнув, подумал Вася. – А то и сороковой».
– Я ничего, – сказала Таня.
– Ну что, все ведь решено и подписано? Да? Паспорт не забыла?
– Да. То есть нет, не забыла. А нас точно распишут?
– Точно. Скажу по секрету, – Вася приблизился к ней и прошептал: – Я у папы спер некоторую сумму, – похлопал себя по карману. – Ибо нас распишут за взятку. Я договорился. Но пусть вас это больше не тревожит!
Вася вытащил розу из вазочки. Протянул Тане:
– Жених и невеста.
Протянул руку, чтобы погладить ее по голове, она чуть отстранилась. Он подошел к ней, положил руки ей на плечи, сказал на «о»:
– Молодые, облобызайтесь!
Потянулся к ней. Она отступила на шаг.
Он обнял ее за плечи. Она сказала:
– Ты очень благородный и добрый человек, Вася, и я, конечно, с радостью принимаю твое предложение, но только, пожалуйста, не надо целоваться. И не надо… Но только ничего не надо… Как это ужасно, – и она отвернулась.
– Что? – Вася вгляделся в нее. – Что-что? – Таня слабо улыбнулась. – Ну ты даешь. Если я, конечно, правильно понял. Я правильно понял? Правильно я понял или нет, ты можешь вслух сказать? Словами?
– Не могу, – сказала Таня.
– Тогда хоть кивни! – сказал Вася.
– Не могу, – сказала Таня.
– Чего ты не можешь? Сказать, кивнуть или… или это самое не можешь?
– Не могу об этом говорить. Если ты сам не понимаешь…
– Я ничего не понимаю! – взорвался Вася. – Ты меня просто вынуждаешь говорить вслух, словами! Человек чем от обезьяны отличается? У него есть вторая сигнальная система, проходили в школе? Язык у него есть, ясно тебе? Человеческая речь. По академику Павлову. Ивану Петровичу.
– Ты что?
– Да, в самом деле, что я. Что это я? О чем я? Таня! Товарищ Капустина Татьяна Антоновна. Эй? О чем это я с тобой говорю? И ты – о чем ты со мной говоришь? Вернее, не хочешь говорить. Тогда я за тебя скажу, я добрый потому что. Как ты только что сама верно заметила. Добрый. Поэтому скажу. Я тебе сделал предложение. Ты знаешь почему. Ты согласилась стать моей женой. Но это означает не только штамп в паспорте…
– Замолчи! – сказала она.
– Это означает еще кое-что. А то вдруг наш брак признают фиктивным, и… сама понимаешь. Особенно при всем при том, понимаешь?
– Пусти меня.
– Я тебя не держу.
Вася и правда ее не держал, последние слова он проговорил, отшагнув назад; она же все стояла посреди комнаты с цветком в руке. Сел. Таня молчала.
– Достоевщинкой все это попахивает! – сказал он.
– Прости меня. Спасибо. Ничего не надо, – сказала Таня и повернулась идти.
– Нет, надо! – Вася вскочил со стула, нагнал ее, схватил, повернул к себе. – Я ведь люблю тебя, что ты, в самом деле. – Раздельно выговаривая слова, он насильно погладил ее по щеке. – Я тебя люблю. Мы поженимся, и все будет хорошо. – Он еще раз попытался ее поцеловать. – Я же тебя на самом деле люблю, честное слово. Взял и влюбился, очень просто. – Она стала вырываться. – Я же тебе добра желаю, ты что?
– Отпусти! – сказала Таня.
– Или хочешь, чтоб твой папочка где-нибудь в Тмутаракани черчение преподавал? В самом лучшем случае?
Таня вырвалась:
– Не надо мне ничего.
– Ничего-ничего-ничегошеньки? Тогда прошу прощения.
Вася сел на стул, взял кисть – наверное, он подражал Алабину: в трудных обстоятельствах работать несмотря ни на что.
– Цветок отдай! Слышишь? Невеста!
Вскочил со стула, вырвал розу у нее из рук…
– Какой сумбурный разговор, – сказала Юля. – Надо потом подредактировать…
– Надо подредактировать, – тут же парировал Игнат, – это, если попросту, означает «подредактируй, мой дорогой».
– Ну не цепляйся ты!
– Почему не надо цепляться? Надо цепляться! А что тебе не нравится в разговоре?
– Сумбурно, я же говорю. С пятого на десятое, повторяют одно и то же.
– Зато как в жизни, – сказал Игнат. – Люди на самом деле вот именно так и разговаривают. Особенно когда волнуются. С пятого на десятое и повторяют одно и то же. Это и есть проза.
– Приехали. Писатель!!! Господин Журден не говорил прозой, он говорил разговорной речью, разницу знаешь?
– А вот тут будет проза, которая передает разговорную речь.
Вася вырвал у нее розу. Таня ойкнула, потому что накололась.
Вася поставил цветок обратно. Поправил, прищурился, сверил с рисунком. Покосился на Таню. Она все стояла у дверей, прижав уколотый палец к губам.