Алабин пошел в мастерскую, открыл комод, выгреб половину, не считая. Вернулся в прихожую, держа в руке пачку купюр. Выправил ее на подзеркальной полочке, постукивая ребром, как растрепанную колоду карт. Протянул Ане.
– Спасибо, – сказала она. Тоже не сосчитывая, спрятала в сумку. – Ты добрый.
Она так всегда говорила, когда он ей давал деньги на наряды, на духи, на билеты в театр, на такси, еще на что-то.
– Да перестань! – махнул рукой Алабин. – Документы взяла?
– Все взяла. Ну, ладно.
– Не ладно, а хорошо! – вдруг вспомнил он старое учительское наставление. Учитесь, дети, говорить правильно.
– Ладно, хорошо, – покивала Аня.
Повернулась, отворила дверь и почти бесшумно вышла, притворив за собою дверь. Щелкнул дверной замок.
Алабин подошел к двери, послушал, как Аня спускается, как затихают ее шаги. В гостиной зашипело, щелкнуло и зазвенело: оставшиеся от прежних хозяев часы сначала отбили четыре четверти, а потом четыре раза. Алабин привычно вспомнил исчезнувшего академика-химика, который раньше здесь жил: он его всегда вспоминал, когда били часы. Посмотрел на свою золотую «Омегу». Подарок товарищей в честь присвоения «заслуженного деятеля искусств». Там на задней крышке награвировано: «Петру Никитичу Алабину в день Государственного Признания – от любящих товарищей по цеху». А где они взяли эти ценные точнейшие швейцарские часы? Неужто в «магазине случайных вещей»? Ну, знаете ли, так вообще можно дойти черт-те знает до чего. Не надо докапываться. На любой исконной территории кто-то жил раньше, и хватит об этом. Четыре часа три минуты. Да, конечно, эти старинные ходики слегка отстают, их приходится всякий раз чуть-чуть подводить вперед – Алабин это делал раз в неделю, когда заводил их тяжелым черным ключом, встав на стул. Надо бы их выбросить. Нет, не надо. Потому что это просто вещь. Но вместе с тем – напоминание о зыбкости всего на свете.
Вот оно что – Алабин снова поглядел на циферблат. Выходит, Аня ждала, пока закончится комендантский час – с полуночи до четырех утра. Ладно. Вот так, без слов, без слез, без объятий и проклятий, без ничего. Ладно. Ну что ж поделать. Круг событий. Она пришла к нему в эту квартиру – то есть осталась у него – ночью, когда Алеша Бычков был в ночной смене, а двенадцатилетний Васька мирно спал под присмотром соседки.
«Соседка! – только сейчас подумал Алабин. – Ах, тут еще и соседка! Соседка, выходит, была всегда готова в случае чего присмотреть за ребенком? Интересные шляпки носила дореволюционная буржуазия, как говорил наш проректор, товарищ Кравченко… Точнее говоря, интересные косыночки носит революционный рабочий класс. Чуждый предрассудков, как и следует истинно революционному классу».
Ему стало стыдно своих нехороших мыслей, но вместе с тем он удивился, как быстро эти мысли появляются, цинические и вместе с тем успокоительные: о ком жалеть? О чем жалеть? Не о ком жалеть и не о чем.
И журавли, куда-то как-то что-то, уж не жалеют больше ни хрена.
Он проверил, как заперта дверь. Прошел в мастерскую. Там была ночная прохлада: форточка открыта. Он хотел было подумать, как Аня сейчас добирается до Алексея – господи, а он и не знает, где сейчас живет Бычков, не в старой же коммуналке, он же теперь знаменитый ударник-стахановец, кавалер ордена Ленина, прямо как сам Алабин. И портрет Бычкова кисти Алабина висит в Третьяковской галерее. Хороший портрет, кстати, в смысле живописи. Крепкие рабочие руки Алеши Бычкова написаны не хуже, чем у Репина на портретах членов Государственного Совета. Даже лучше. Живее и трепетнее в смысле светотени. Не стыдно было бы Саулу Марковичу Гиткину показать, хотя он, наверное, видел не раз. Алабин его замечал в Третьяковке, но отступал, не заходил в зал, не хотел встречаться. Мысль уехала. Алабин вернул ее к Ане. Хотел было представить себе, как она вышла на улицу, еще раз на всякий случай посмотрела на свои часики – у нее тоже были золотые часы на золотом браслете, Алабин купил в комиссионном ювелирном магазине, – посмотрела на часы, убедилась, что время разрешенное, и… И что? Пошла по улице, оглядываясь, не нагоняет ли ее такси с зеленым огоньком… Какой еще зеленый огонек в июне сорок второго года? Мы фантазируем из прошлого. Но ему тяжело было об этом думать, нет, тяжело не в смысле грустно до слез. Тяжело в простом, почти физическом смысле, как будто он вспоминает что-то давно забытое: то ли страницу из учебника по нелюбимому предмету, то ли улицу в городе, в котором он бывал давно и ненадолго, и вот теперь, как по приказу следователя, он должен точно вспомнить, какие там дома стояли, какого цвета, сколько этажей. У него над бровями заломило, когда он пытался вообразить себе Анину фигуру на темной московской улице, когда он мысленно пытался догнать ее, забежать вперед и увидеть ее красивое, но совсем чужое лицо. Красивая, как Вера Холодная или даже как Августа Миклашевская. Он полюбил ее за красоту и с досады. Как говорят французы, par dépit. Ох уж эти пардепитные браки! Он в уме процитировал Чехова: «Par dépit, – сердито ответила Рита, очевидно намекая на брак Софьи Львовны с Ягичем. – Теперь в моде это par dépit». Но тут все наоборот. Это он, Петр Никитич Алабин – несчастная нелюбимая Софья Львовна, а Аня, выходит – красавец полковник Ягич. Смешно. Революция дала женщинам равноправие, так что сейчас мужчина может жениться par dépit, то есть с досады. Ничего смешного. Потому что на самом-то деле он любил Марину Капустину, в девичестве Смоляк. А несказанную красавицу Аню увел у Алеши Бычкова – с тоски и досады. И опять же – на что метростроевцу такая красивая жена?
Аня говорила, что ее младшая сестра Валя была совсем некрасивая, но неплохо вышла замуж. За курсанта Высшего военного училища связи. Сейчас в Москве живут, но редко видятся.
Алабин снова вернулся в прихожую, еще раз уперся в дверь ладонью, потолкал ее, убедился, что она крепко заперта – ему часто казалось, что он забыл запереть дверь, и он, бывало, ходил проверять. Иногда, бывало, из кровати вставал, шел в темную прихожую, шевелил замок и потом на всякий случай легонько толкал дверь. Вот и на этот раз. Доктор-психоневролог говорил, что это легкая неврастения. Сто раз перепроверять сделанное: запер ли дверь, повесил ли телефонную трубку, выключил ли газовую плиту, завернул ли кран в ванной, хорошо ли загасил окурок в пепельнице, все время контролировать свою жизнь по мелочам – да, это именно симптом неврастении. Смешное старорежимное слово. Это для дворянских барышень. При чем тут советский художник? Фу, какой позор. Но доктор – разумеется, не просто доктор, а профессор Гиляровский из Второго Медицинского института! – возражал, говорил про особые эмоциональные нагрузки творческих работников и шепотом сообщал, что некоторые очень ответственные работники и даже чекисты, сообразно огромным, просто-таки нечеловеческим нагрузкам, тоже выказывают отдельные симптомы неврастении. Хорошо, согласимся. Но все-таки – если до войны творческий работник еще имел легкое моральное право быть неврастеником, то во время войны – это стыдно. Алабин в третий раз толкнул высокую двустворчатую входную дверь, пятый раз отпустил и снова крутанул до упора ручку английского замка, повернулся и пошел в мастерскую. Было половина пятого. Часы отбили две четверти. Захотелось снять их со стены или хотя бы остановить маятник. Нет, нельзя быть таким неврастеником! А маятник останавливают все-таки в других обстоятельствах. Рано еще! Алабин бодро улыбнулся, сел к столу, разложил эскизы. Старик, юноша, еще один старик, женщина. Композиция из четырех фигур. Может выйти интересная картина.
Тем временем Виктор Яковлевич Риттер, в полном соответствии с беспокойствами Алабина, записывал в своей желтой тетради:
20 января 2017. 09.50
Принимал душ. Там у ванны на полочке два флакона – шампунь и гель для душа. Выдавил шампунь на губку. То есть перепутал. Пришлось голову мыть этой губкой, чтоб не пропадало. Шампунь хороший, пахнет свежей земляникой. Кажется, уже не первый раз. Но в тот раз вообще не обратил внимания.
20 января 2017. 11.30
Забыл, какой фирмы были часы у папы. Швейцарские, старые. Но не «Омега», не «Лонжин». Что-то малоизвестное, не очень популярное. Помнил всегда. Не носил ни разу, спрятал после маминой смерти, потому что она их носила. Короткое слово. Начал искать. Они где-то тут, где-то дома. Не могу вспомнить, куда я их сложил. Придется в интернете смотреть все швейцарские фирмы. Если не забуду, что забыл и что меня это волнует. Ха-ха-ха.
20 января 2017. 23.30
Ставил себе воду в чашке на ночь. На тумбочку. Кажется, я ее уже ставил. Потому что прошлой ночью я ни разу не пил воду, и утром чашка была полная. Отсюда путаница. То ли я вовсе не менял воду, то ли менял и забыл. Но потом догадался пощупать донце чашки. Оно сырое. То есть я, когда выливал старую воду и наливал новую, немного пролил. Это успокаивает. Но бесит вот что: почему так мелко? Часы, шампунь, вода? Где стихи, где прочитанные книги, статьи, где фамилии друзей, сюжеты, характеры? Всё пропадает на глазах. Это страшнее всего.
– Примерно через полгода к Алабину пришел Колдунов, – сказала Юля. – Но сначала давай запишем вот что:
Ане сначала плохо жилось у Бычкова.
Кстати, Алабин был прав: Бычков получил комнату в двухкомнатной квартире на улице 10 лет Октября. Всего один сосед, учитель рисования, жил при своей тете, старенькой еврейке, тетю не было видно, потому что она была лежачая больная. А когда тетя в июле умерла, этот человек съехал, потому что не был тут прописан, оказывается. Но милиция его не гоняла. Почему? Потому что Бычков на него не настучал, естественно. В общем, тетя умерла, учитель рисования отбыл по месту прописки. В комнате поселился неженатый подполковник, который очень скоро уехал на фронт и погиб. Комнату опечатали и никому пока не отдали, так что, по сути, с августа 1942 года Бычков жил, можно сказать, в отдельной однокомнатной квартире.