Правда, он написал про него небольшую книжку, которая вошла в его докторскую диссертацию, а отдельно была издана еще лет через десять, о чем Алабин уже никак не мог узнать.
Алабин вспомнил про Гиткина.
Вспомнил адрес: Каляевская, двадцать. Если Колдунов отбросил копыта на семьдесят первом, то Саулу Марковичу уже под восемьдесят?
Алабин взял с собой паспорт, а то вдруг старик его не узнает и не поверит, что это он.
Колдунов все правильно рассказал: деревянный двухэтажный дом, вход с заднего торца, отдельная лестница на второй этаж. Замка в двери не было.
Гиткин лежал на кровати мертвый. Глаза прикрыты. Алабин потянул носом. Пахло понятно чем, но не тлением-гниением. Потрогал его лоб. Гиткин был холодный, но не ледяной. Скорее всего, он умер часа три назад или совсем ранним утром. Алабин сел на стул и подумал, что надо сделать два дела: заплакать по своему учителю и позвонить куда-нибудь, в милицию и в «скорую». Выйти на улицу и позвонить из автомата, потому что здесь телефона не было, ясное дело.
Но не плакалось. Алабин встал, посмотрел в маленькое зеркало, висящее на стене, и увидел, что он вылитый Гиткин. Ему это не показалось ни чуточки странным. Он обошел комнату. Фанерный одежный шкаф был совершенно пустой. Желтоватого цвета брюки висели на перекладине. Три стула, стол. Ящик, где стояли сахарница, пачка чаю и бумажный – свернутый из цветной журнальной страницы – кулек с чем-то. Так называемый фунтик. Он помял этот фунтик пальцами. Там было что-то вроде орехов. Раскрыл. Нет, это были леденцы. «Ха! – вспомнил Алабин. – Не этими ли самыми леденцами в сорок втором году Саул Маркович Гиткин угощал Колю Колдунова, который полнедели назад скончался… И называл меня, Петра Алабина, божьей милостью месильщика и мазальщика, то есть живописца par excellence, мальчиком способным, но торопливым».
Даже захотелось съесть этот леденец. Этак по-военному, по-голодному покатать за щекой. Вот чайку бы еще горячего.
– С ума сошел, – сказал мертвый Гиткин. – Те леденцы давно догрызены. Это новые. Карамель «Барбарис».
Алабин не удивился, что с ним разговаривает мертвый Гиткин, поскольку понимал, что это его собственный внутренний голос. Он даже не обернулся на покойника, а продолжал мелкими и медленными шагами двигаться по комнате, по часовой стрелке. Дальше был комод. В верхнем ящике была посуда: две мелкие тарелки, одна глубокая, несколько вилок-ложек и два ножа – один столовый и один с кургузым лезвием и деревянной ручкой. Для готовки. Чистить картошку. Ту самую картошку, которую покойный Саул Маркович Гиткин так хорошо изображал на своих идеально скомпонованных, но колористически перенапряженных, взрывающихся красно-коричневыми мазками маленьких натюрмортах. Которые так растрогали Героя Труда Алешу Бычкова. Чей портрет кисти Алабина висел в Третьяковке, а может, и сейчас висит. У которого Алабин увел жену Аню. Красивую, как на открытках были Вера Холодная или даже Августа Миклашевская. Сын которой, боксер и разведчик-нелегал, втерся в доверие лично к Гитлеру и должен был убить Гитлера по приказу Сталина, но Сталин в последний момент раздумал и не велел. Портреты которого писал Алабин, в том числе знаменитый одиночный портрет. Сталин на паркете Большого Кремлевского дворца, один, в мундире генералиссимуса, но скромный и задумчивый. Который в свое время висел в фойе Большого Театра. Колька Колдунов пообещал, что никому не скажет, насколько этот портрет похож на знаменитый репинский портрет Николая Второго из Русского музея. Из запасников Русского музея, ву компренэ? Ферштейст, геноссе? Там император стоит посреди парадной залы такой одинокий и несчастный, словно бы предчувствуя все.
«Кухонный нож!» – вслух сказал Алабин, будто прощаясь с этим словом, словно бы предчувствуя, что в дальнейшей жизни ему этот предмет более не пригодится.
В следующем ящике – две чайные чашки, блюдечки и сито для заварки в виде латунного яйца с дырочками, на цепочке. В третьем ящике лежали документы: паспорт и пенсионное удостоверение. Алабин раскрыл паспорт Гиткина, посмотрел на фотографию и еще раз уверился, что он стал вылитый Гиткин. Ну или что Гиткин стал вылитый он, какая разница. Алабин положил паспорт и пенсионное себе в правый внутренний карман пиджака, потому что там было пусто, только двадцать рублей в виде двух пятерок, трех трешек и одного рубля, перегнутых пополам и зашпиленных канцелярской скрепкой.
Из левого кармана достал бумажник со своим паспортом. Полюбовался на свою фотографию.
Потом положил свой паспорт в комод, в открытый третий ящик, поверх какого-то бумажного сверточка. Вот пусть так и будет: пускай Гиткин теперь станет Алабиным, а Алабин – Гиткиным. Пусть Гиткина похоронят за счет Худфонда, и памятник будет – народный художник РСФСР, лауреат Государственной премии Петр Сергеевич Алабин. Вот смеху будет! Только кто посмеется? Никто. Ну и ладно. Это на самом деле еще смешнее.
Он еще раз посмотрел на покойника. Гиткин лежал совершенно как живой, хотя был несомненно мертвый. Потому что он лежал в своей постели совсем по-домашнему, привольно раскинувшись, раздвинув ноги, одну руку бросив в сторону, а другую подложив под затылок. На его лице не было видно ни предсмертной муки, ни посмертного блаженства. Наверное, смерть пришла к нему во сне совершенно неожиданно и забрала его душу, не задержавшись ни на одну лишнюю секунду. Алабин улыбнулся, погладил мертвого Гиткина по прохладной лысине и подумал, что уже никто не узнает, было ли у него что-то с Мариной Смоляк или нет.
Нет и не надо. Не надо все узнавать до последнего. Это скучно и плоско.
Утешившись этой мыслью, Алабин подумал, что надо то ли перекреститься, то ли перекрестить покойного, то ли просто поклониться мертвому телу бывшего своего учителя, но он действительно не знал, что делать.
Солнце вдруг стало светить сквозь линялую занавеску и ветки деревьев, которые росли под окнами. Алабин огляделся и только сейчас увидел, обратил внимание, что в комнате нет ни одной картины. На стенах не висело ничего. И в шкафу, куда снова заглянул Алабин, картин не было. И на шкафу, и за шкафом, и в передней – тоже. Нигде ни одной. Что за черт?
– Дурак. Во-первых, картинок было немного, так уж вышло. Я писал долго и мало. Во-вторых, которые были, все распроданы. За копейки. Неизвестно кому, – сказал покойник. То есть на самом деле это опять-таки был внутренний голос Алабина.
– Понятно! – громко сказал Алабин и вышел.
Обернулся на дверь. На ней мелом было написано: «С. М. Гиткин, учитель рисования». Алабин стер носовым платком эту надпись.
Вернулся в комнату. Забрал из комода свой паспорт. Посмотрел, что там еще есть. Во втором ящике лежал бумажный пакет из-под сахарного песка. Там на ощупь что-то было. Старинное метрическое свидетельство. Саул Мордкович Гиткин, сын Мордко Гиршевича и Лии-Двойры Исааковны Гиткиных.
Интересно как. По метрике Мордкович, а по паспорту Маркович. Впрочем, это обычное дело. Гиршевич – Григорьевич, и так далее. Алабин положил метрику в карман.
В третьем ящике лежали три стеариновых свечи.
Вот это то, что надо. Он нашел спички. Постарался прикрепить свечи к краям кровати. Две в изголовье, справа и слева, и одну в ногах. Зажег их.
Вышел, спустился по лестнице.
Там недалеко от крыльца росло дерево. К нему проволокой была прикручена кормушка для птиц. Алабин взял свой паспорт и засунул его под эту проволоку.
В дом престарелых Петр Сергеевич Алабин записался как Саул Маркович Гиткин. Предъявил паспорт и пенсионное. Написал заявление, что согласен перечислять 80 % пенсии на счет данного учреждения.
В приемном отделении санитарка предложила ему помыться и даже помогла раздеться. Он стоял в ванне, а она споласкивала его душем и помылила ему спину. «Остальное – сам», – сказал он. Ну сам так сам. Она спросила: «Дед, а ты правда еврей?» – «Ну», – неопределенно сказал Алабин. «А почему здесь не как у евреев?» – и она струей из душа мазнула его между ног. «Я только по отцу еврей, а значит, не настоящий еврей. Настоящий еврей – это по матери еврей, – объяснил он. – Да и папаша мой был коммунист. Неверующий, – на ходу придумывал он. – Но для русских я все равно еврей. Поэтому в паспорте. А для евреев я вообще не пойми кто. Но не еврей, точно. Так и живу. А ты чего интересуешься? Еврейка, что ли?» – «Да ну тебя!» – сказала она.
Алабин вспомнил, что по метрике он самый что ни на есть еврей, сын Лии-Двойры. Но махнул рукой на это дело, тем более что вряд ли санитарка будет смотреть его документы.
– Как ему там жилось? – спросил Игнат.
– Хорошо, – сказала Юля. – Он тешил и ласкал свою гордость. Он гулял по кривому садику, он отдирал от посылочных ящиков фанерные донца и писал на них маслом маленькие картинки. Натюрморты. Луковица и бутылка. Картошка и кусок хлеба. Ведро и тряпка. Стакан и два куска сахару. Подписывал «С. Г.» – в левом верхнем углу. Их покупал какой-то мужчина – восточной, даже, можно сказать, персидской наружности.
Когда он умер, ему было чуть за восемьдесят. То есть это было в восемьдесят четвертом году, ранней осенью.
Почти точно тогда же, когда в его бывшей квартире отмечали десятую годовщину смерти министра Перегудова и когда скоропостижно скончался генерал-полковник-инженер Ярослав Диомидович Смоляк, начальник Межведомственного управления специальных разработок. Младший брат Марины Капустиной.
Но вот, кажется, мы добрались до этого загадочного гостя, который в октябре восемьдесят девятого года позвонил в дверь Перегудовых.
Этот визитер не понимал – или делал вид, что не понимает, – что в Советском Союзе нельзя вот так взять и купить квартиру. Или продать. Тем более в таком доме.
– Почему такие сложности? – говорил он.
– Подождите, – Алексей поморщился. – Что тут хитрого? Любой советский человек знает, что жилплощадь дает государство. Ну, за исключением кооперативов, конечно…