Нам тоже холодно. Мы ежимся, нам холодно оттого, что холодно птице. И оттого, что она поджала ногу.
Дези встала в дальнем конце коридора и оттуда смотрит на нас. Мол, все ли тут у вас в порядке. Немножко ревнует. У нас все в порядке, Дези, все. Ты же нас знаешь.
А как там? Дези оглядывается на Алису и притворно потягивается: мол, пора спать. Спит собака днем, все знают это, но она хитрит. А ночью только дремлет и о чем-то думает о своем. Скорее всего — о смерти. Скоро она за ней придет. Но своими настойчивыми зевками Дези выпроваживает гостей.
— Ну, Мара, завтра же на работу, Мара… Мы не уедем теперь даже на такси, — все топчется и вздыхает в прихожей Серж и в нетерпении снимает с вешалки Марину шубу.
Шуба тяжелая, настоящая меховая, и Серж задыхается под ней. Он потихоньку съезжает с шубой по стене и садится на корточки. У него сердце.
Петля разобрана. Посуда вымыта. Сейчас моя жена скажет свою заключительную фразу. Я так и вижу ее там, на диване, нога на ногу, руки по спинке, дымящаяся сигарета между пальцами, пепел за диван. Она произносит ее.
— Видишь ли, Мара… — мечтательно вздыхает Алиса. — Ручная вязка всегда несет в себе тепло человеческих рук…
Задушевно. Вкрадчиво. Проникновенно. Как священную мантру Тибета. Вероятно, вычитала в каком-нибудь модном журнале или придумала сама. На это ее станет. А машинная, мол, вязка анонимна и холодна.
Аудиенция закончена. После такой фразы Алисе уже нечего обычно добавить, и она провожает гостью. Любит, так сказать, закончить на высокой ноте. Осоловелый, сонный Серж, икая, накидывает на жену шубу.
Другая знаменитая фраза Алисы: когда, мол, поэт берется за прозу, то это всегда выходит и м п р е с с и о н и с т и ч н о. Тоже где-то вычитала. Я не хочу сказать, что моя жена глупа, неразвита или безвкусна. Отнюдь нет. Но как-то им всем удается выдумывать такие фразы, которые, даже будучи произнесенными лишь раз, уже ужасно скучны, банальны, и впечатление такое, как будто ты слышал их уже и сто, и двести, и триста раз. Притом они всегда бескровны, безлики, могут принадлежать кому угодно и как бы извечны и на все времена.
Вообще, как я успел заметить, люди состоят из фраз. У каждого есть своя — но такая, чтобы она могла принадлежать всем. Индивидуальность, незаурядность, талант из языка беспощадно изгоняются. Механические остроты. Стандартные впечатления. Унифицированные, легкозаменяемые детали машин. «Фразы общего пользования», — как однажды грубовато, но не без ехидства заметила наша дочь Катька, тыча в облупленный пол, — под нами общественный туалет.
Мара, например, когда вспоминает о своей поездке во Францию, всегда говорит об Эйфелевой башне. Человек Мара неплохой, но это уж слишком. Причем она всякий раз находит в ней «что-то мужественное». Серж же, напротив, находит в ней «нечто женственное» — вероятно, потому, что они были в Париже порознь и им там сильно недоставало друг друга. Фрейдист бы это им вмиг растолковал.
Еще Мара была в Лувре. Слова «изумительный» и «великолепный» — это еще не самые сильные из Мариных эпитетов. Я как-то мягко намекнул ей, что нельзя же, в самом деле, на плечи таких истертых, изношенных слов перекладывать огромный груз ее художественных впечатлений, быть может и вправду великолепных. Слова, сказал я ей, должны как бы робеть перед собственным содержанием, только приближаться к нему. Особенно это касается слов, которые выражают наиболее значительные понятия. Отчего, например, так смешны, так неудачны почти все «красивые» эпитеты? Оттого, что они как бы хотят вобрать в себя всю энергию выражаемого предмета, а этого слову не дано. В таком слове нет осознания того, что оно лишь приближается к своему оригиналу, я бы сказал — нет скромности и понимания собственного бессилия. А слово бессильно и, подобно женщине, бывает сильным, лишь прибегая к своей слабости.
Мара ничего не поняла, но на всякий случай обиделась. Впрочем, перешла на другие эпитеты: «дивный», «чудесный», «прекрасный». Ей они казались более употребительными. Париж же вспоминать не бросила. Собственно, к ее эпитетам я придирался потому, что мне не нравились эти общие места ее воспоминаний: Монмартр, Пер-Лашез, Монпарнас. На Монмартре она купила цепочку, а на Пер-Лашез — брошь. С рук, как она говорила, — вместе с цветами. «Старичок в черной шляпе продавал». Подходящее место для галантереи.
Еще Мара была на озере Балатон. И в Болгарии, на Золотых Песках, — тоже. И любит скрипку. И виолончель. И свадебный марш Мендельсона. На клавесин и Шестую Чайковского она пока не притязает.
Когда она вспоминает о своих путешествиях, остановить ее невозможно. Да я и не пытаюсь. Мне это просто не по силам. Я просто сижу и креплюсь и потихоньку потягиваю клюквенный морс или «пепси» — спиртного я с некоторых пор не употребляю. И подмигиваю у всех на глазах Маше (она краснеет). И глажу под столом Дези.
Но все-таки однажды, когда Мара и ее муж, после основательного подпития, опять пустились в воспоминания, и опять речь шла о Лувре (Серж, правда, здесь быстро иссякнул), и вдруг выяснилось, что Мара «видела» там в одном из залов портрет Жанны Самари и м-ль Анну Ренуара, я не вытерпел и навсегда положил конец ее панъевропейским воспоминаниям тем, что спросил:
— А не видели ли вы, Мара, — мы никак не можем перейти с ней на «ты», несмотря на все попытки с моей стороны, — а не видели ли вы там, Мара, «Трех медведей» или, скажем, «Ивана-царевича на сером волке»?
Потому что нельзя же, в самом деле, культурному человеку, каким себя Мара считает, путать этих знаменитых Ренуаровых женщин с какими-то другими портретами Лувра. Потому что Ренуар так же является эмблемой Пушкинского музея, как, скажем, Брюллов, Суриков и Левитан — Третьяковки, Боттичелли — галереи Уффици, а Леонардо и Ника — Лувра. Да и вообще была ли она там?
Мара спохватилась и покраснела. Но забыть мне этого не могла. Все мои запоздалые любезности и заискивания были безжалостно отвергнуты Марой. Альбом импрессионистов, который Алиса, наивная душа, пыталась подарить ей на день рождения, она попросту «забыла» у нас, усмотрев в нем подарок не без смысла.
Мы вышли в прихожую. Мара усиленно благодарила хозяев. Все было просто превосходно. Она просто не запомнит другого такого удачного вечера.
— Да, отменненько, — плотоядно подтвердил и Серж.
«Наполеон» (которого они так и не отведали — держали диету, но рецепт которого Мара из вежливости взяла) выше всяческих похвал. Я (я!) просто счастлив, имея такую супругу. Мне просто дико повезло. Я возразил, что печенье у Мары получается не хуже. Она кокетливо согласилась. Под эти гастрономические комплименты мы и расстались, и, когда створки лифта сошлись, оставляя за собой гаснущую ленивую улыбку Мары, и кабина понеслась вниз, я понял, что на сегодня спектакль закончен, и облегченно вздохнул.
Впрочем, надо еще будет проводить домой Машу. На сегодня от этой добровольной обязанности она меня, кажется, не освобождала.
НАШИ ГОСТИ
Я писал страницу за страницей, не отрываясь, стиснув зубы. Это неожиданно оказалось своего рода сведением счетов.
Гостей мы принимаем регулярно. Одних и тех же, две-три пары, не больше. Даже чужие дни рождения мы празднуем у нас. Считается, что у нас большая квартира и что от нас удобнее всего добираться домой. Поэтому. Но я думаю, что дело здесь не столько в квартире и транспорте, сколько в том, что мы с Алисой равнодушны к нашим гостям. Это создает уют. Я — больше, Алиса — меньше, я, втайне, — пристрастнее, Алиса — холоднее; но все равно это создает уют. Тепло моего равнодушия так участливо, так сокровенно, что может сойти за дружбу. Прохладца и высокомерие Алисы трактуются, вероятно, как зависть к неким предполагаемым достоинствам ее подруг. Это также согревает отношения. Что делать с этими умершими дружбами, которые уже никому не нужны? Я ценю их: они дают мне благословенный опыт.
Знакомы мы давно, но так и не знаем друг друга. Все это, собственно, знакомые Алисы, не мои. Кроме Кости. На мой взгляд, все это люди для нас случайные. Случайные в том смысле, что их могло и не быть в нашей жизни, ничего бы в ней не изменилось. Впрочем, нет: я сказал это, подчиняясь стилистическому автоматизму. Мы искали их. Мы нашли их. Мы заслуживаем их. Трудно вообще представить себе какие-либо внешние, так называемые с л у ч а й н ы е обстоятельства, способные вызвать наши внутренние изменения (я говорю о них), — скорее, эти последние предопределяют течение событий. Так что всякий раз мы пожинаем во внешнем мире лишь то, чего искал наш дух. Не иначе.
Итак, наши друзья… Ну, во-первых, Мара и Серж. Мара — товаровед какого-то крупного универмага, а Серж — замдиректора крупного завода (по хозяйственной части). Сами они тоже люди крупные. По собственному признанию Мары, у них с мужем один и тот же размер обуви, один и тот же размер одежды и почти одинаковый размер головных уборов. Мара считает, что это очень удобно: всегда можно купить друг другу вещи, примеряя их только на себя. Так, Серж вывез из Франции для Мары доху, а Мара ему — свитер; он ей из Югославии — сапоги, она — шляпу. Перчатки оба носят десятого размера, обувь — сорок второго. Вообще, от этого большая экономия: поскольку Мара большая модница, а мода, как известно, ветрена и недолговечна, то донашивать Марины вещи часто приходится Сержу — разумеется, вещи обоюдного назначения, как-то: тренировочные костюмы, мужские сорочки, джинсы, шапки (Мара обожает все мужское: свитера, кроссовки, кеды.) Но есть и неудобства. Комнатные туфли, например, они всегда путают, халаты, лыжные ботинки и велосипеды — тоже. Недавно Мара ввела строжайшую дифференциацию: шерстяные носки, которые Серж имеет обыкновение очень быстро протирать на пятках, она будет отныне вязать себе с одной красной или синей полосой, а мужу — с двумя красными. Чтобы не путал. Об этом она поведала нам как-то за столом.