А Женька, гад, отсыпался в соседней комнате (спутал ночью со своей) — и его даже не застукали. Обезумевший от нашей безнравственности декан проскочил эту комнату вместе с комиссией и, по-моему, даже целый этаж. Выгнали.
Я вернулся домой и устроился работать в кинотеатр, писать афишки. На семьдесят рублей. Чего оказалось недостаточным для моего увлечения «Перцовой» и рислингом. Отец смотрел-смотрел да и расчел меня: вот так буквально пошел в мой кинотеатр, написал моей же трясущейся рукой заявление на расчет, причем без отработки, — и я был уволен по собственному его желанию.
— Довольно, — сказал он, — попили-порисовали. Теперь — за дело.
Мою трудовую он положил к себе в карман.
Отец у меня выдающийся. Не отец, отчим. Но воспитывал меня с раннего детства, с четырех, что ли, лет. Меня ему было мало, и он завел себе еще дочь Нинку, мою единоутробную сестру. Вредная баба. Потом еще Маринку. Мать моя всю жизнь больная. Раньше работала в школе, библиотекарем. Теперь ее нет.
Мой отец — штукатур. Мастер своего дела. Бригадир. Имеет награды. Воевал. На фронте он был контужен, рот ему несколько перекосило, и, может, поэтому он сдержан и неразговорчив. В ноге осколок. У него огромные бугристые руки с подвернутыми круглыми ногтями и по-кавалерийски изогнутые ноги. Но сам он не коренаст, как можно было бы ожидать, а тоже высок и худ, как и я. И от этого он выглядит еще более нескладным. Красит и штукатурит всю жизнь. Впервые, кажется, прикоснулся к своему инструменту на фронте. Что делать, война, как ни парадоксально, тоже нуждается в строителях. Поэтому оружием его на войне была не только винтовка, но и макловица и флейц. Но упоминать об этом не любит, настоящим фронтовиком себя не считает и своих военных наград никогда не надевает, стесняется.
Отец привел меня к себе на работу, взял в свою бригаду и стал обучать своему мастерству. В бригаде, кроме отца, были одни женщины, и они вволю посмеялись надо мной, пока я научился работать мастерком, держать как следует сокол, затирать, гладить, гасить известь, готовить раствор. Приняли меня по самому низшему, ученическому разряду. Отец постарался.
— Нам не деньги надо, — сказал он в отделе кадров, — нам жизнь делать надо.
Инспекторша пожала плечиками и согласилась.
Перво-наперво отец дал мне подготовить бетонную поверхность под штукатурку. Опалубка делалась в железе и струганых досках, и поэтому поверхность стены была только что не полированной. Перед нанесением штукатурки поверхность надо хорошо подготовить: очистить от пыли и грязи стальной щеткой, смочить, а жирные пятна, если таковые имеются, тщательно вырубить зубилом на такую глубину, чтобы от них не осталось и следа. Иначе они потом все равно выйдут. Пятна имелись. Два: одно маленькое, с кулак, другое огромное, с бочку. Кроме того, надо было еще «заштриховать» стену — нанести на нее насечку для лучшего сцепления раствора с поверхностью (применяются инструменты: троянка, зубило, бучарда). Я поплевал на руки и начал.
Отец дал мне рукавицы, сетчатые металлические очки и тяжеленный, килограмма в два, молоток с насечкой — бучарду, как он его называл, — и я начал. Никаких объяснений он мне по работе не давал. «По ходу, — говорил он, — по ходу».
Я принялся за работу. Скобление щеткой прошло довольно успешно, правда, я наглотался пыли (надеть респиратор я не догадался, хотя он был тут же). Маленькое пятно я насилу, кажется, вырубил, хотя и не вполне добросовестно. На большое решил наплевать — закрою, мол, потом штукатуркой, и концы в воду. Затем принялся лупить бучардой по стене.
Работа подвигалась медленно, я устал, взмок, смозолил руки. Аж волдыри на ладонях выступили. Ну нет, думаю, батя, эта работа не по мне. Пусть трактор работает, он железный. Сел и сижу.
Отец подходит, посмеивается. Посмотрел-посмотрел на мою работу, посопел-посопел. А ну покажь, говорит, как ты это делаешь — бучардой то есть стукаю. Показал.
— Не, не так, — говорит. — Пенпендикулярно, — говорит, — надо, пенпендикулярно. И двумя руками.
Дак какого ж ты рожна раньше-то, мол, молчал?!
— Э-э, нет, — говорит, — братец. По ходу надо. По ходу. Лучше усваивается.
Попробовал «пенпендикулярно» — лучше вроде, но все равно тяжело. Умаялся.
Ручка, может, говорю, коротковатая?
— Может, — говорит. — Пойди сделай попробуй, в столярку, подлиннее.
Иду в столярку. Он — за мной. Со столярами стоит курит, перемигивается. Стал я ссаживать молоток с ручки. Насилу управился. А они перемаргиваются себе, посмеиваются. Ну-ну, мол, парень, ну-ну.
Ссадил наконец молоток. Рукоятку верчу-осматриваю. Что-то, гляжу, ручка как бы недавно срезана, свежий такой срез, раствором замазан — не ты ли, батя, думаю, постарался? Но — молчу. Выбрал материалу легкого, топором как-никак обтюкал — за рубанок. Легкая получилась ручка, без сучков, без задоринок. Отличная получилась ручка, сосновая. А батя все молчит и как бы не смотрит в мою сторону. Заклинил я молоток железом, еще раз шкуркой по рукоятке прошелся — ну, думаю, сам черт теперь мне не брат. Пойдет, думаю, теперь, Роберт, у тебя дело. Само поскачет. Пойдем, батя.
Пришли. Стук да стук — по стене стукаю — отлично, думаю, стукается. Не-ет, батя, думаю, это ты рукоятку обрезал, больше некому. Твои штучки. Раз десять только и стукнул — ручка обломилась. У самого молотка как бритвой срезало.
— М-да… — промычал отец, вертя в руках молоток. — Не с того, может, материалу?
То есть ручка сделана.
— А с какого надо?
— Да я так думаю: с березы.
— Дак какого ж ты…
— По ходу, Роберт, по ходу.
Пошли делать из березы. Он меня тут заодно и рубанок держать поучил, и место прибрать заставил (я в тот раз оставил верстак неубранным). Ручку он сам заклинил березовым же клинышком.
— Ну, вот теперь ничего вроде бы молоточек, — сказал он и бросил бучарду в ведро с водой — чтоб разбухало. — Пошли обедать.
В столовой он поставил меня рядом с собой, взял два подноса и стал набирать на них свои борщи и перловки. Хеку взял.
Я посмеиваюсь:
— Ты что-то, батя, я примечаю, больше есть стал?
Да нет, говорит. Как раньше.
— Это я, — говорит, — для тебя стараюсь. Теперь я тебя с а м кормить буду.
— Как так?
— А вот так, хватит, побрал своих яблочков-блинчиков. Ты счас работаешь, тебе пролетарская пища нужна.
А яблочки я печеные и блинчики с вареньем подлинно любил.
— Ну уж нет! — возмутился я. — Еще чего? Сам работаю!
— Ты у меня учеником, — спрашивает, — или бригадиром?
— Ну, учеником.
— Ну так и подчиняйся Всю твою жизнь теперь наблюдать буду.
Пришлось есть перловку.
Так весь год, пока я у него в учениках ходил, все смотрел за моей диетой. От яблочек и запеканок я и сам, впрочем, вскоре отказался: работа была тяжелая, жилы я на ней повытянул.
Пообедали — я за газетку. Он у меня — хвать ее из рук. А ну, говорит, пошли работу доканчивать.
— Дак перерыв же! — взревел я. — Кусочки-то пусть хотя сперва улягутся!
— Перерыв, — согласился он. — Для тех, кто работал. А мы с тобой молоток настраивали. Пошли.
Пришли опять к той стенке.
— Давай, — говорит, — начинай. Здорово это у тебя получается.
Я — за молоток, он — за мою газетку. Луплю бучардой со злобы что есть силы. А он знай посмеивается.
— Так, так. Молодец, Роберт, орел. На соль уже заработал. А ел-то — коклеты.
Быстро я тогда с той стенкой расправился. Признаюсь, со злобы. Крошево рикошетило от стен, как пули. Отец и тот от этой бетонной картечи газеткой укрывался. Но глаз за мной не уставал, держал.
Заштриховал я стену часто, глубоко. Даже самому понравилось. Ладони — сплошная мозоль.
— Так, — говорит, — все?
— Да все вроде, — говорю, — сам видишь.
Сижу отпыхиваюсь, крошку из-за пазухи выбираю. Гордый.
— Посмотри лучше.
— Чего смотреть-то, сам видишь. Дворец съездов.
— Так, ну пошли тогда раствор готовить.
Делаем раствор. Я — песок сею, на грохот бросаю, цемент таскаю, отец — веслом в ящике помешивает, посмеивается. Вода рядом была. Потом и меня заставил мешать. Тяжеленько!
Стали обрызг делать. Тут уж он мне свое искусство вовсю показал. Лузги (вертикальные линии углов) он сам отделывал, потолок тоже. На потолок раствор не глядя, из-за плеча, набрасывал. Ас. А мог еще «от себя» и «над собой» — так эти приемы называются. Это пониже классом.
На следующий день — продолжаем. Маяки поставили, накрыв делаем.
Он опять за потолок взялся. Уж закончил его, а я все вожусь, все на одном месте топчусь: то живот у меня на стене получится, то яма, то натаск, то пропуск. Сокол весь в застывшем растворе, тяжелющий, штукатурка царапает. Полутерок — тоже не лучше.
Отец стал помогать мне.
— Смотри, — говорит, — как. — И ну строчить своими ручищами.
Ничего не объясняет, только смотри, мол. Так поймешь. Вмиг и загрунтовал, и закрыл мою стенку. Сокол в его руках как шелковый ходит. Как атласный. Ну, думаю, батя, понятно: все дело в этом соколе, он у тебя какой-то особенный. (Сокол — это гладкая доска с ручкой, 30×40 см, служит как для поддержания порции раствора на весу, так и для разравнивания раствора по поверхности.) Надо, думаю, остаться сегодня и другой себе сделать, поглаже, ну хоть из текстолита. Перехитрю отца.
Остался после работы, сделал себе инструмент на загляденье. Ручку привернул, шурупы впотай пустил. Даже фасочку по краям снял. Гладкий получился, как стекло. Ну, думаю, держись, батя, посмотрим теперь, кто кого.
Назавтра я с новым соколом, а отец ровно ничего не замечает. Знай помалкивает. Работает себе. Углы разделывает, потолок поправляет. К вечеру доделал я свою стенку с грехом пополам — руки так и отваливаются. Зря я на этот текстолит рассчитывал: он хоть и гладкий, да тяжелый, как свинец. Раствор на нем тоже не держится, съезжает. Выбросил я его потихоньку в мусор и щебенкой прикрыл. Вечная, мол, память. На следующее утро опять достаю свой старый, мастерком от раствора обстукиваю.