— Что, не понравился текстолитовый? — смеется отец. — Сам не заглаживает?
— Тяжелый, — буркнул я. — Руки отваливаются.
Я его с устатку аж обеими руками попеременке держал, приноравливался.
— То-то же. Никогда себя умней других не держи. Ну, иди сюда. Поучу, как сокола́ держат.
И он стал учить меня. Сокол должен лежать на руке, на предплечье (а я его держал на вытянутой руке, как рюмку) — так его легче держать и он более устойчив. При нанесении раствора сокол слегка наклоняют к стене, тогда рука, держащая сокол, не пачкается раствором. При набрасывании работает только кисть — вот так, — а не вся рука. Раствор с сокола забирают концом мастерка или его правым ребром — от себя (а не к себе, как я делал). После работы сокол, мастерок, терка и другой работающий с раствором инструмент тщательно промываются, чтобы назавтра работать с чистым инструментом. И так далее.
— Понял?
— Понял.
— А ну, покажи.
Я показал, побросал немного раствор. Легко получается!
— Дак чего же ты, батя, сразу-то не показал, я бы…
— По ходу, Роберт, по ходу.
Это вообще была его постоянная присказка. Принцип жизни, можно сказать. Ни за что раньше времени не разъяснит. Считал, что до всего человек должен дойти сам. А если уж не доходит — тогда растолковать. Не раньше. Считал, что ошибки человеку необходимы, что только преодоленная, а не несовершённая ошибка ведет к мастерству. Диалектик. Вот так он меня и учил. Никаких поблажек и послаблений на молодость и неумение не делал. Заставлял, если надо, переделывать до пяти раз. И после работы оставлял, и раньше, до смены, мы с ним приходили, когда я не справлялся, случалось, прихватывал и выходные. Норма есть норма, говорил. Воспитывал. Странно, через нашу работу он вообще стал больше внимания на меня обращать. И дома, бывало, и на улице все с нотациями своими приставал. Мать и та меня жалела. Нинка ехидничала: это, мол, не картинки твои рисовать. Все университет мой вспоминали. Мои университеты.
Привередлив был отец в работе, как тысяча чертей. Я уж и разряд получил, самостоятельно стал работать. А он все муштрует, контролирует меня. О профессиональной моей гордости разговоры ведет. Она у меня, по его предположениям, тоже должна быть.
Помню, работали мы как-то раз с бригадой в лесу, в детском туберкулезном санатории, на ремонте. Заново штукатурили палаты, прибивали новую дранку. Отец где-то в другом корпусе работал. Ну, думаю, отдохну хоть от него. Сделаю побыстрее — и загорать на полянку. С сестричками. Как бы не так. Пришел отец, посмотрел, походил по моим комнатам, посвистал.
— Переделать, — кратко сказал он. — Няньку за тобой? Отодрать и переделать.
Я дурака валяю, ровно не понимаю:
— А чо, батя, а чо?
— Я тебя как учил — замачивать дранку на ночь, а ты? Краснеть за тебя потом?
Дранка действительно вся потрескалась, когда я ее набивал, штукатурка будет держаться плохо. Надо было все-таки замочить.
— Окромя того, — продолжал отец, — я тебя как учил сортировать дрань — на выходную и про́стильную? Так?
— Ну, так.
— А ты?
— Ну, подумаешь, велика разница. Штукатурка закроет.
— Не велика, а все-таки есть. Давай переделывай. — И он взял мастерок и мигом порешил всю мою работу. Порубил дранку.
Простильная (нижняя) и выходная (верхняя) дрань действительно различаются. На выходную отбирается более толстая и ровная, а узкая и кривая идет на простильную. Кроме того, простильная дрань должна быть не тоньше трех миллиметров, чтобы при наложении на нее выходной под выходными рядами образовались пустоты, промежутки, под которые потом должен попасть раствор и хорошо сцепиться с выходной дранью. Я же набил как попало, надеясь, что раствор все скроет. Но от отца не скроешь даже под штукатуркой, не то что так. Пришлось все переделывать, после работы. Вот и позагорал с сестричками. Да еще и до рейсового автобуса несколько километров топать, наш уехал, как полагается, в пять.
Вот такая учеба. Помню еще, после полугода, что ли, моей практики, мы шли однажды с отцом после смены мимо той компрессорной — моей первой, самой первой работы, где я тогда бетонную стенку штукатурил. Он и говорит:
— Давай зайдем. Посмотрим.
— Да чего там смотреть, отец, мне некогда.
— Зайдем.
Заходим. Компрессорную уж пускать собираются, рабочих — слесарей, наладчиков, машинистов — полно. Бабы окна докрашивают. Отец мне на ту стену и показывает:
— Помнишь, — говорит, — твоя первая стенка?
— О-очень, — говорю, — даже хорошо помню, батя. Век не забуду. — А ладоши мои аж воспламенились от жара, вспомнили тогдашние мозоли.
— Посмотри, — говорит, — внимательно. Видишь?
— Ну.
— Что это?
— Что-что. Пятно жирное, сам видишь.
— Я-то вижу. А почему бы это? Почему вышло?
— Не удалено пятно, вот и вышло.
— Соображаешь. Вот возьми теперь и удали.
Я на него глаза выпучил. Да ты чего, мол, батя, не спятил ли? В своем ли уме? После шести-то месяцев.
— Не буду.
— Ничего, Роберт, давай, — положил он мне на плечо свою тяжелую руку. — Надо.
Я поежился. Аж судорогой плечо свело.
— Дак чего ж ты сразу тогда мне не сказал? — заорал я на него. — Я же спрашивал!
— По ходу, Роберт, по ходу, — сказал он. — Я у тебя тоже спрашивал. — И ушел.
Пришлось мне тогда эту работу свою переделывать. Насилу, злясь, я вырубил зубилом то огромное пятно и заштукатурил снова. Рабочие подсмеивались надо мной: давай, Роберт, давай. Растворчику не поднести? Такой у отца был характер. Еще и побелить потом эту стенку заставил.
Красить тоже интересно учил. Дал табуретку и сказал: на, покрась. Ну, думаю, батя, это тебе и в детском саду выкрасят. Посмеиваюсь. Раз-два, раз-два — готова табуретка, на, батя, получай. Отец взял табуретку в два пальца — и ну ее передо мной во все стороны крутить-поворачивать.
— Видишь пропуски?
— Вижу, отец. — Пропусков и непрокрасов и правда было много.
— То-то же. А это ведь еще пока токо табуретка. Смекай.
Потом, после завода, мы с отцом на сдаче жилых объектов работали, отделочные работы. Он меня к себе как бы в напарники взял. Работа нашей бригады всегда лучшей была — и не из-за премий там или грамот (я в этом, когда отец уехал, сам убедился), просто уважали отца, а из-за меня — так еще больше любили. Потому что он и мне, как и всем прочим, спуску не давал. Даже еще больше с меня требовал. И никогда не ходил ни за кем и не проверял, процежена ли краска, заделаны ли под батареями плинтуса, не оставлено ли каких-нибудь недоделок под обоями: знал, что все будет сделано не за страх, а за совесть. Но я — статья особая. Мне он и через год только-только начал доверять.
Сам он делал наиболее трудную, квалифицированную работу: разделывал углы, настилал плитку, облицовывал стены. Особенно я любил наблюдать за ним, когда он дверные и оконные отвесы делал: музыкант, да и только. Мастерок и терка так и мелькали в его руках, раствора не падало на пол ни капли. Раствор он вообще всегда готовил себе сам, особенно густой, вязкий, как тесто, он стоял у него рядом, в железных носилках. Таким раствором особенно трудно работать — слишком густой, он быстро застывает, приходится спешить, ошибаться некогда. Да и сила нужна в руке. Таким раствором, каким работал мой отец, никто больше не решался работать, даже мастера своего дела. Не рисковали. Я же стоял на козлах и заделывал русты (эта работа, заделывание потолочных швов, тоже считается высококвалифицированной, и она особенно хорошо и чисто у меня получалась — но наутро у меня отваливались руки), я же стоял на козлах и с завистью наблюдал за ним.
— Ну что, брат, хочешь, поучу, — подмигивал он мне весело. — Уже пора.
— Нет-нет, — махал я на него руками. — Мне еще рано.
— Как знаешь. Но вообще-то уже пора.
Потом он меня научил и этому.
Многому я у него научился: масляные краски наносятся только на абсолютно сухие поверхности, олифу перед проолифкой подогревают (так она лучше впитывается), но вместо проолифки лучше прогрунтовать поверхность жидкой краской того же цвета — качественней и экономичней, при окраске штрихи перекрещиваются под прямым углом; если приходится окрашивать три раза, то при первой и третьей окраске штрихи кладутся вертикально, а при второй — горизонтально; чтобы известь не отбеливалась, в нее добавляют соль и олифу (олифу — лучше всего); на кисть нажимают сначала слабо, а по мере расходования краски — все сильнее; при окрашивании потолков учитывают падение света из окон; последние штрихи должны быть направлены от окна, то есть по направлению световых лучей (это открытие я сделал, собственно говоря, сам — после восемнадцатикратной, что ли, побелки потолка, — отец только посмеивался); если в помещении свет падает не с одной стороны, а с двух или нескольких, то последние штрихи направляются по длине потолка — и т. д. и т. п. Он научил меня составлять колеры, железнить пол «сухим» и «мокрым» способом, делать различные шпаклевки, научил исправлять, казалось бы, неисправимые дефекты штукатурки и окрашивания. Он научил меня класть вертикальную и горизонтальную плитку, настилать паркет, резать стекло. Я прилично работаю рубанком и топором. И он научил меня работать без рукавиц — с моими рукавицами он особенно долго боролся (я не мог без них, у меня все время сохли от раствора и известки руки), он считал, что если я не научусь работать без них, то хорошего штукатура из меня никогда не выйдет. Рука должна чувствовать мастерок, как скальпель, говорил он, а в рукавице его не почувствуешь.
Потом отец уехал. Забрал мать и мою младшую сестру Маринку — и уехал. В Набережные Челны, на Каму. У бабки там дом. Он и меня забрать с собой хотел, да я уперся.
— Ну, смотри, — говорит, — Роберт, не женишься через год — сам приеду и женю. — Боялся, чтобы я без него тут опять нее запил, на мою женитьбу он очень рассчитывал. Мне уже тогда двадцать четыре почти стукнуло.
— Во всяком случае, — полушутя-полусерьезно продолжал отец, — из квартиры выпишу и с собой заберу. А, мать?