збил же Роден скульптуру Бальзака (информация «Огонька»), а почему-де он не должен разбивать Мишку? Бальзак Родена и Мишка Стаканыча. Смешно. Но, вообще говоря, Степаныч не лишен какой-то наивной монументальности характера: прост и величествен, как сам народ.
Степаныч копит деньги. Собирает по рублику. Ибо у него мечта. Голубая. Цвета морской волны. Домик с садиком у самого синего моря. Старуха у него уже есть.
— Ну, сколько, Степаныч, там у тебя уже имеется? — интересуюсь я его сбережениями, все-таки интересно, как у него там продвигается, болею за него.
— Не копится, Федя, не копится, — хитро подмигивает старик. — Цены-то знаешь сейчас? У!
Он улыбается. Копятся, видимо, все-таки. Ло́жатся дружка к дружке.
Еще Степаныч смолит лыжи. Тоже зарабатывает. Хотя у нас в мастерской и тепло, но на кирпичном фундаменте стоит «козел» — асбестовая труба со спиралью, на ней мы разогреваем клей. На этом-то «козле» Степаныч и смолит лыжи. По первому снегу нам натаскивают их в мастерскую целые штабеля, и чад тогда стоит у нас невообразимый. Я воюю против этих лыж, Степаныч хмурится, но все-таки продолжает в выходные и после работы. Больно уж доходное дело. Меньше трояка — пятерки дать постесняются — любителей-то лыжных прогулок сколько? Думать надо. Однажды даже целую группу «Здоровье» заводскую обсмолил. Денежки так и скачут к нему в карман. Сами прыгают.
— У-у-ух, хрусты́! До чего же вас иногда ненавижу, а все равно люблю! — крякает довольный старик, убирая деньги вовнутрь. Сложная у него натура, амбивалентная. Амбивалентность Стаканыча.
Повсюду Степаныч иностранных табличек понавешал — с фильма какого, что ли, списал или за кордон ездил? — NO SMOKING — и внизу перевод, значит: НЕ КУРИТЬ. Пожароопасно, мол. А сам садит свою махру чуть не на фляге с ацетоном — и хоть бы ему что. Противоречия Стаканыча так и раздирают. Как капитализм.
Эти таблички — для других. Зимой у нас часто собирается народ. Погреться, посудачить за жизнь, за политику. С сигаретами, с анекдотами. Женский пол затрагивают. Историю из семейной жизни (чаще чужой) расскажут. Еще про что.
Приходят чаще рабочие: составители вагонов, монтеры, изолировщики, путейцы. Эти всё больше молчат с мороза, отогреваются. Но бывает и другой народ. Мы, так сказать, на перепутье всех дорог. Зимой, когда случаются снежные заносы и выгоняют на пути расчищать снег конторских, у нас бывает и интеллигенция: ИТР, машинистки, бухгалтера. Те заходят греться каждые полчаса и сидят по два. Я в охотку разговариваю с ними, а Степаныч молчит и становится загадочным, как сфинкс. Курить же запрещает, а инженерам замечания делает: чтобы, дескать, при женщинах непристойного не говорили, блюли свое звание. Моралист несчастный. Любит права качнуть.
Когда уходят, ворчит:
— С вашими сигаретами, анекдотами… Инженера́!
Инженера́ ему называются.
В последнее время Степаныч развил бурную деятельность. Чувствуется, что мечта вот-вот станет явью. Да и на пенсию скоро, надо спешить. Каждый день он обнаруживает все новые и новые источники дохода. Сколько их! Пенопласт-то он рыбакам на удочки гонит, посылочные ящики сколачивает, картинки на базаре сбывает, краской тоже иногда приторговывает. Даже древки от старых флагов, лозунгов и транспарантов и то пускает в дело. По полтинничку сбывает желающим. Эти палки у нас приходят просить на метлы, на лопаты, туда-сюда. Иногда жадничает и не дает. Самому, мол, нужны.
— Рупь, — артачится старик. Отдаст за тридцать копеек. Но просит соскоблить цвет, чтоб не застукали. Лояльный.
Сам он эти ручки распиливает на коротенькие чурочки и топит ими титан. Носит домой. Старый, выцветший кумач тоже домой тащит, его старуха эту материю стирает, мешает с другим тряпьем и ткет половики. На продажу. Хорошие выходят половики.
Вообще Степаныч пустой домой никогда не уходит. Лампочку какую, дровишек на титан взять, струганых досточек на рукоделье, кисточек, красочки — а что? — это его ежедневная ноша. Свяжет все сыромятным ремешком, досточками обложит — и через плечо. На проходной его и не останавливают: обрезки. Отходы производства. На обрезки и отходы Степаныч право заслужил, он тридцать лет на одном месте работает, его весь завод знает. Ветеран.
Похоронные ленты Степаныч также пишет. Я у него тут тоже хлеба не отбиваю. Терпеть их не могу, меня чуть не тошнит, а он ничего, берет. Привыкший. Выводит знай буковки. Он их старательно, эти ленты, отделывает, даже зубчики, если надо, вырежет. Тоже по рублику. По рваному. По хрусту. Пишет он на лентах зубным порошком, разведенным на столярном клее. Серебро. Но — вредный. Просят у него готическим — пишет славянским, просят славянским — пишет армянским или бог его знает каким. Все равно довольны. Готическим, однако, Степаныч пока не владеет. Не сподобился еще. Все просит меня научить его.
— Вот разучу готический, — мечтает вслух Степаныч, — потекут денежки. — Почему-то ему кажется, что на готический клиент так и пойдет. Сам мереть ради его лент станет.
Иные просят написать на лентах бронзой. Настаивают даже. Стаканыч тогда вскипает:
— Бронзой ему! А знаешь ты, невежа, сколько твоя бронза сохнет?! Покойник-то ждать не станет! Бронзой! Еще при жизни заказывать надо, если бронзой! Вот бери и пиши, раз ты такой умник!
Когда все-таки настаивают и Степаныч все-таки соглашается, то наша мастерская в течение нескольких дней похожа тогда на бюро ритуальных услуг. Сохнут ленты действительно долго, краска разводится на олифе, и Степаныч развешивает их по всей мастерской. Они всюду мешают нам, свисают с потолка, стульев, форточек, мы ходим и путаемся в них, задеваем их головами, мажемся, чертыхаемся и проклинаем всех на свете умерших, умирающих и еще только собирающихся умереть, а Степаныч еще и клянется никогда больше не браться за эту работу. Зато и дерет он! Да еще и приговаривает заказчику:
— Не жмись, потряси мошну. Работа-то, а? Сам бы ради такой ленточки не пожалел, помер. Да кто писать станет?
На праздник мы наряжаем машину на демонстрацию. Степаныч долго ходит вокруг грузовика, вымеряет портновским сантиметром, пишет цифирки в блокноте и что-то кумекает. Материал нам на это дают новый, краски — лучшие, доски — отличные. Не жалеют. Степаныч и здесь выкраивает: хорошие доски — в заначку, обойдемся и старыми, под материалом все равно не видно, краску тоже не перерасходует, кумач в сборку тоже не даст, все поплоше да поплоще старается — и натягивает его так, что аж гвозди выскакивают. Нам за такое оформление уже не раз влетало.
При всем при том у Стаканыча этика. Трудовая. Профессиональная. Есть у нас в мастерской такая папка: с орнаментами, заставками, трафаретками, открытками, вырезками из журналов — на все случаи оформительской жизни. Художники-оформители такие папки «халтурфондом» называют. Это удобно: можно быстро, не ломая головы, подобрать материал на любую тему, набросать эскиз, прикинуть заголовок. Знай рисуй. Так вот, этой папки Степаныч не касается. П р и н ц и п и а л ь н о. Говорит, что халтура на работе — это недобросовестно (на базар можно). Нечестно. Что на работе нужно творчество. Даже буквенными трафаретами никогда не пользуется, а строчит все тексты от руки. Они у него и правда получаются как литые, типографские. Мне тоже не очень дает халтурить, присматривает за мной. Говорит, что работать надо, а не придуриваться и по телефону «трекать». В общем, конечно, он добросовестный, мой Степаныч, работу выполняет прилежно. Начальство в основном рассчитывает на него. На меня — только идейно. Все-таки Степаныч консерватор. Старость.
По телефону я разговаривать раньше, точно, любил. Говорю и говорю, пока не надоест. Больше с Костей, а то и с Алисой. Телефон у нас в мастерской тяжелый, какой-то чугунный, металлический — шахтный, по нему приказы по корпусу отдавать, а не Котькины жалобы на судьбу выслушивать. Телефон висит у нас рядом с входной дверью и зимой очень настывает. Зимой по нему говорить холодно, мерзнут руки. И уши. У меня для этой цели даже рукавица меховая припасена — тут же лежит, на аппарате. Собственно, и раньше, и теперь говорю по нему только я. С начальством или с кем другим словом перемолвиться. Стаканыч, тот все на глухоту ссылается, — по-моему, он телефонов просто боится. Когда ему надо куда-нибудь позвонить, он просит меня набрать номер и побеседовать за него. Сам не может. В справочное, например, в поликлинику, в магазин. Где что дают и что почем. Любознательный. В поликлинике в основном насчет зубов интересуется, консультируется. Который уж год собирается вставить, но все боится, тянет.
Когда я длинно беседую с кем-нибудь, Стаканыч долго крепится, а затем начинает вредно стучать молотком по жести, выводить меня, — как раз сейчас ему понадобилось вдруг клепать железо или забивать гвоздь. Я надеваю еще для задору свою меховую рукавицу, затыкаю одно ухо — и продолжаю. Стаканыч прямо выходит из себя. В эти минуты он меня просто ненавидит. Бог его знает почему. Может, потому, что всякие заковыристые слова употребляю. Они ему непонятны.
— Шапку дать? — ехидно спрашивает старик, хотя на улице лето.
Он беззвучно шепчет губами — матерится. Аж зубами скрипит.
— На работе надо работать, а не разговоры разговаривать, — считает Степаныч.
— Не по делу не бо́тать? — подзуживаю я Степаныча: у него нет-нет да и вырвется блатное словечко.
— Пац-цан, — презрительно выдавливает Степаныч, — штаны на лямках. Што ты в жизни видел? Зеленый, как три рубля.
Но в общем Степаныч не конфликтный. Ворчит себе под нос что-нибудь, но я не обращаю внимания. Ссоримся мы только из-за радио, которое он вечно включает на всю катушку, — мешает сосредоточиться. Ему оно не мешает, и слушает он все подряд: известия, оперу, спортивные передачи, политические обзоры. Говорит, что радио ему помогает жить. Его духовная пища.
У Стаканыча производственный роман. Служебный. Перед концом работы приходит к нам убраться и помыть пол Фетисиха, здоровенная сорокалетняя баба с родинкой в пол-лица. Она этой родинки стесняется и прикрывает ее платком. Живет одна. Помимо уборки она заходит к нам еще несколько раз в день — проведать и взять горячей воды из системы для уборки других помещений. Уборку она производит так: сначала сметает мусор — обрезки бумаги, пенопласта и т. п. в угол, прикрывает все это лопатой, а затем намачивает везде лентяйкой пол и садится беседовать со Степанычем. О чем они — бог их знает, но когда я утром прихожу на работу, то пол редко бывает чист. Причем и ведро, и другие инструменты Фетисихи тут же, и Стаканыч норовит их как-нибудь эдак скрыть. Краснеет. Говорит, кто только на этакое чучело может польститься, неужели же находятся такие. Что он бы никогда… и т. п. Но откуда-то он все-таки знает, что у нее дома нет ни одного зеркала (как-то проговорился). Это интересно: женщина без зеркала; Степаныч, видимо, поэтому ею и заинтересовался. Пускай даже будет такая фантастически громадная родинка, как у нее. Женщина его мечты.