Кроме того, Нинка где-то слышала, что близость и ласка животных полезны нервным детям. На это она особенно напирала. Себя Нинка считала ужасно нервной: эдакая краснощекая толстокожая дура, нога тридцать девятого размера, шайба с мальчишками во дворе и в школе двойки. А у ней был еще и мопед.
Пока рядились несколько дней, то-се, потом у отца срочная работа (я за щенком ехать категорически отказался), потом отец слег с гриппом, потом Нинка — прошло больше недели. Ехать мне пришлось все-таки с сестрой — она поехала больная, с горлом, с таблетками, с чиханьем, с бледными и иссохшими, а не румяными, как всегда, своими губами — боялась, что мы не успеем и всех щенков разберут. Так и поехала с гриппом, уговорила отца. Отец выдал денег (из своих, давно собираемых на лодочный мотор — его голубая мечта, и он никак не мог собрать их — вечно Нинка у него на свои цацки выпрашивала), отец дал денег, достал свой походный рюкзак — щенок всем нам представлялся огромным, — мать дала свой старый пуховый платок, чтоб не застудить собаку — был апрель, — и мы отправились.
Ехали на поезде ночь. Нинка все глаз не смыкала, все мечтала — как ни проснусь, все сидит, смотрит в темное окно, подбородок на коленках. Далась ей эта собака.
Приехали, пришли к хозяйке. Она угостила нас с дороги чаем с баранками и клюквенным вареньем. Всех щенков Теи — так звали мать нашей Дези — уже разобрали, еще неделю назад, сказала она. Остался только наш, последний, она уж не ждала нас, хотела продавать.
Был он невзрачный, какой-то уродливый, наш щенок, черный, громоздкий, нескладный и неуклюжий, как новорожденный теленок. На груди белое пятнышко. Комочек какой-то бесформенный, а не собака. «Эта за такой-то мешок с костями — восемьдесят рублей? — подумал я. — Не кисло. Сколько-то она им еще таких натаскает». Нинка тоже при всем своем энтузиазме как-то приуныла. Мы переглядывались с ней исподтишка: что, мол, давай назад? На что нам такая урода?
— Да вы не сомневайтесь, отличная собака, — услышала наши сомнения хозяйка. — Отличнейшая. Те были хуже. Это она сейчас только такая, потом выправится. Сами потом увидите.
— Да-да, — поддакивала Нинка. — Как же, как же.
Я молчал.
— Но учтите, — продолжала хозяйка, — хорошая родословная — это еще не все. Сплошь и рядом бывает, что с хорошей родословной выращивают плохих собак. А то и вообще никаких не выращивают, не справляются и сдают в ветлечебницу. Смотрите. Было бы жаль такого щенка.
Нинка солидно кивала головой. Она хорошая. Она вырастит отличную собаку, у нее это здорово получается, Она уже пробовала.
Тея же рвалась в это время в дверь из соседней комнаты, чувствуя, что у нее отнимают ее последнее дитя. Думать было некогда. Хозяйка закутала нам нашего щенка, сунула его мне в руки и вытолкнула нас подальше от греха — разъяренная собака вот-вот могла ворваться сюда.
Расчет мы заканчивали уже на площадке, через цепочку. Через цепочку же хозяйка Теи сунула нам на прощание еще литровую банку фаршу и ломоть вареной колбасы — чтобы мы подкармливали нашего щенка дорогой. Думала, наверно, приехали мы из какой-нибудь тмутаракани, издалека, — забыла, что ли? Щенок же не взял у нас в рот ни крошки, а все скулил и брыкался, как мы с Нинкой ни пытались покормить его.
По дороге мы стали придумывать щенку имя. Нинка сказала, что у собаководов принято, чтобы в кличке щенка совмещались буквы кличек отца и матери, можно — членов нашей семьи, можно использовать географические, но не очень распространенные названия — Амур, Енисей, Ангара и т. п., но нельзя называть одинаковыми кличками щенков-однопометников (в помете Дези было одиннадцать щенков, семерых из них оставили жить, так что совпадение было возможно). Нина опять протерзалась всю ночь, все раздумывая над кличкой, а к утру выдала: Дези. Клялась, что в истории еще такой не было, хотя впоследствии, когда мы получили на щенка родословную карточку, оказалось, что этим же именем была названа когда-то и прабабка нашей собаки. Но на момент покупки нашей собаки родословная еще не была готова. Кличка нам всем понравилась.
Привезли домой, и целый день все сидели вокруг щенка, подставляли ему блюдце то одно, то другое, передавали щенка из рук в руки и, в общем, не знали, что с ним дальше делать. Смешной, неуклюжий, не переставая скулит, рот какой-то широкий, лягушачий, головка как у удавчика. Но и симпатичный. Даже мать оттаяла. Потом стали приискивать щенку место.
— Ванная, — нерешительно подала голос моя тихая мать, никак она не могла представить себе никакой жизни без ванной.
— Отпадает, — категорически заявила Нинка, — в ванной цементный пол. Кроме того, ванная для этого не предназначена.
— Не предназначена, — согласилась мать и пошла замачивать белье (почти все мои воспоминания о матери почему-то всегда связаны со стиркой — или виной тому ее вечно красные, вечно отекшие, опухшие от какой-то болезни руки и движение локтя, отодвигающего потную прядку со лба? Не знаю, в моей памяти она всегда стирает — точно так же, как отец вечно собирает на лодочный мотор).
— Прихожая, — угрюмо сказал отец. — Хоромы имя́ строить?
— Ну, папа, там же нельзя, — заканючила Нинка, — там сквозняк, это вредно собаке, и потом: она будет всех там встречать, ластиться к чужим — ну что это будет за собака? Да и тесно там у нас. Собака должна развиваться.
— Ку-у-у-ухня, — задумчиво предложил я. — За буфетом, у батареи. Собаки любят тепло. Покушать тоже дадут.
— Ф-фы! Дудки! — фыркнула сестрица. — Кто это тебе сказал? Настоящую собаку надо держать подальше от кухни.
— А у тебя настоящая?
— Пап, ну чо он пристает…
— Зато тепло, батарея, — защищался я. — Ноги не отморозит.
— Много ты па-а-нимаешь — «батарея». Собакам, если хочешь знать, у отопительных приборов запрещено.
В ванной ей нельзя, в прихожей ей прямо невозможно, в кухне даже запрещено — где же тогда? О спальне предков, как я понимаю, речи не было. О Нинкиной комнате — тоже. Она у нее, видите ли, проходная и вообще гостевая, образцово-показательная, так сказать, — с пианино, хрусталем, фарфором. Нинка, стало быть, неуклонно вела свою идею в мою комнату: есть, мол, такие (случаются) — такие комнаты, светлые, значит, солнечные, маленькие комнаты (как будто это обстоятельство говорило не в мою пользу, а в пользу ее собаки), крохотные, значит, такие комнатки, которые… которые…
— Они ведь очень маленькие, Нинка, эти комнаты, — прервал я ее вдохновенную аллегорию, — совсем крохотные, а собаки должны развиваться…
— К тому же твоя комната в меру влажная, собаке влажность необходима.
— Все комнаты в меру влажные, — уныло защищался я. — А в твоей к тому же есть еще и балкон. Воздухом дышать будет.
— И-ых!! Балкон! — взвилась Нинка. — Это ты называешь балконом?! Ты сперва оттуда свой хлам вытащи!
(Балкон и правда был завален моими досками, подрамниками, всякими лесными корягами и чурбаками, из которых я вырубал деревянную скульптуру, — было такое увлечение, — и попросту мусором: обрезками, стружками, щепками, которые мне лень было тащить в контейнер.)
Я дал ей раза́, пока предки не видели, — и удалился.
— Мам, ну чо он…
— Роберт! — сказал отец. — Я ведь не посмотрю, что ты неро́дный. — Отец считал, что привилегия всех в мире отцов — драть своих отпрысков почем зря, пока в руки даются. Родных то есть отцов. Но меня он никогда не трогал. — Ты у меня гляди!
Мы задумались.
— В общем, так, — объявил свою окончательную волю отец. — Стол и кресло из прихожей убрать…
— Пол це-ме-ентный… — заныла Нинка.
— Барахло из прихожей убрать, постелить потолще половик — и вся недолга. Не зачихает. Или настил какой деревянный сделать — вон его, Нинка, проси, — отец показал на меня, — мне этим заниматься некогда.
— Еще чего! — сказала Нинка. — Стану я у него просить!
Но щенок сам уже выбрал себе место. Он устроился в углу в моей комнате, под столиком с магнитофоном, и с интересом поглядывал на нас, словно понимая, что речь идет о нем.
— Ну, Роберт, сам видишь, — развел руками отец, — сам видишь, ему нравится у тебя. Так что… А если не хочешь, меняйся с Нинкой комнатами, и все. Ты — туда, она — сюда, лишней жилплощади у нас нету.
Еще чего. Свою комнату я ни за какие коврижки не променяю. Где же я буду тогда свои картинки писать? И вообще жить? В этой проходной, что ли? Нет уж, лучше уж буду с собакой. Я вздохнул.
— Ну вот и хорошо, — сказала мать, как будто я уже согласился.
— Да ты не серчай, Роберт, — положил мне отец руку на плечо и добавил: — Мы ее потом переведем. Вот только подрастет малость — и переведем.
Переведете, как же. Уж если собака привыкнет к одному месту, ни за что ее потом с него не сгонишь. Это даже я знал.
— Ладно, — махнул я рукой. — Пускай лежит. По крайности, бактерицидная среда будет.
Отец сказал: ну и лады. Нинка, отчего-то деловая, показала мне язык и спряталась за отцовскую спину. Мать в прениях участия не принимала. Лежала, как всегда, у себя в постели, закрыв глаза, с мокрым полотенцем на голове, — болела. Я пошел к себе.
— Щенка воспитываю я! Пусть к нему никто не пристает! — категорически заявила напоследок Нинка.
— Ну и воспитывай себе, — согласился отец. — Только сама же за ним и убирай.
Легли спать. Щенок всю ночь бродил по квартире, жаловался на что-то, плакал, скулил. Нинка дрыхнула, как вобла. Воспитательница. Хоть бы ногой пошевельнула. Я всю ночь перетаскивал щенка обратно в свою комнату — то из кухни, то из прихожей, то выгребал его из-под серванта в Нинкиной комнате. Замучился с ним. По матери он скучал, что ли? Потом вроде успокоился.
Назавтра я сделал собаке лежак. Сколотил на работе невысокий деревянный каркас на ножках, обтянул брезентом и принес домой. Магнитофон убрали в другое место, угол занял Дежкин лежак. А Нинка сшила еще собаке небольшую подушечку. Место сразу понравилось собаке, и в следующую ночь она уже не бродила по квартире, а спокойно лежала в своем углу.