Стали жить-поживать. В три с половиной месяца Дези купировали в первый раз уши. Было так жаль этих шелковых мягких ушей — я тоже уже привязался к собаке, — но оставлять их было нельзя, стандарт требовал купировки. Уши у нашей Дези были несколько сыроваты, мясисты — такие дольше не заживают, и операция переносится тяжелее.
Позвали врача. Привел его с работы я, был у нас такой лекарь в здравпункте, фельдшер по образованию. Говорил, что раньше работал в районе и ветеринаром. Хвастался, что почти всем городским собакам раньше «уши резал», что собаки еще и сейчас с его «ушми» по городу бегают, его похваливают. Я понадеялся на него.
Операция, в общем, была варварская. Дези стонала, царапалась, вырывалась. Лекарь захватил ей уши тяжеленными самодельными зажимами и на глаз оттяпал ей ушки большими портновскими ножницами. Потом я угостил «хирурга» на кухне «Столичной», и тот так разошелся, что и мне был готов отстричь уши, показать свое искусство — они у меня и правда нестандартные. Насилу мы этого «хирурга» выпроводили. Когда Дези потом выросла, через пять, что ли, лет, то и тогда не забыла своего мучителя, и, когда мы гуляли однажды с ней по набережной и встретили его, она, рыча, бросилась в его сторону и проволокла меня за собою метров двести, пока лекарь в страхе не скрылся в чужом подъезде.
Вообще Дези не злопамятна, но у нее крепкая память. Помню, покусала ее в щенках взрослая собака, овчарка Аза — подкралась предательски из-за кустов и тяпнула нашего щенка за лапу. Дежка заплакала, заскулила — что это, мол, за такое коварство, я такого от собак не ожидала. В природе овчарки злобность, коварство, у догов этого нет. Но через два года, когда Дези стала уже взрослой собакой, она этой Азе отомстила, чуть душу ей на снег не выпустила. Хозяин позорно бежал со своей собакой. Протащила тоже Дези Нинку за собой метров сто пятьдесят. С тех пор их вместе с этой овчаркой гулять лучше не выводи. Даже стоило только где-то гавкнуть этой Азе — Дези тут же бросалась к окну, лапами на подоконник, — и что тут поднималось! Хозяин овчарки в конце аж взмолился, пришел к нам и давай отвлеченные разговоры на такие темы вести: вот, мол, собаки-то какие иногда бывают — кусаются… Нехорошо это. Не должно быть. Но они ведь, собаки, не понимают. Не люди все-таки. Хорошо бы все же нам как-нибудь эдак разъехаться, а то житья с ними не будет, куда-нибудь в другой райончик, что ли, и… Или продать собаку.
— Переезжайте, — разрешил отец. — Продавайте. Мы н е к у с а л и с ь.
Так этому Пилипенке и пришлось продать собаку, Дези ей жить не давала. Зато и Пилипенко нам потом отомстил: долго не выдавал нам родословные карточки на щенков нашей Дези — все ссылался, что в догах он не понимает. Очень даже хорошо понимал. Он был начальником клуба служебного собаководства.
Во второй раз купировали, когда Дези была уже большой. В восемь, что ли, месяцев. После первой купировки уши не поднялись. По правилам они должны были подняться через полтора месяца, но так и не встали. Лежали они болезненные, вялые, все в коросте — и чего только Нинка с ними не делала! И обинтовывала их, и пластилин для поддержки прилепляла, и палочки от мороженого внутрь вставляла — ничего не помогало. Сестра плакала и во всем обвиняла меня, я молчал. Ушки Дези так и не поднялись. Решено было пробовать еще.
Теперь Нинка сама выписала из другого города врача (у нас в городе хороших специалистов не было), строгую красивую женщину восточных кровей, и та молча покачала головой, увидев Дези. Тщательно вымеряв уши собаки, она сказала, что уши, в общем, конечно, будут несколько короче, чем положено, но что это не страшно, она сделает все, что может. Мы приуныли: а что, если они опять не поднимутся? Никакой выставки Дези уж тогда не видать. Врачиха успокоила нас все будет хорошо. Сделала уже не одну сотню таких операций.
Делали операцию под общим наркозом. Сделали укол — и усыпили собаку. Но даже во сне Дези плакала, когда ей резали уши скальпелем, и, как человек, стонала. Врач зажала уши собаке фигурными зажимами, обрезала по зажиму ножом, смазала йодом, антисептическим клеем, а затем склеила оба уха поверху лейкопластырем — «домиком». Моя руки, сказала, чтобы мы внимательно следили за собакой, не давали ей сцарапывать раны, для этого нужно больше гулять с собакой, отвлекать ее и следить, чтобы на ушах не образовалось складок.
На этот раз Дези переносила операцию еще хуже, чем в первый раз. Да и заживало гораздо дольше. Собака долго болела. Ранки всё нагнаивались и кровоточили, Дези все стремилась порвать уши лапами, и мы отвлекали ее как могли, делали все, чтобы она забыла о своих ушах. Все мы чувствовали себя перед Дези виноватыми. Смазывать себе уши она не давала. Мы уже шли на хитрость: нальешь ей молока, дашь кость и, пока она возится с едой, тихонько мазнешь. Она недовольно ворчит, но кость не бросает — мы снова перекисью. Так и заживили ей постепенно раны. Нинка стала массировать ей ушки по нескольку раз в день, разглаживать их руками, потягивать вверх. И уши у собаки поднялись. Правда, были они немного меньше, немножко несоразмерными с головой, что обнаружилось уже потом, когда Дези стала взрослой. Голова у нее и без того была для самки несколько тяжеловатой, а ее небольшие ушки еще подчеркивали массивность головы. Но в общем все обошлось благополучно, только Дези долго потом грустно поглядывала на нас: мол, за что вы меня так — я ничего плохого вам не сделала. И вышла потом, прямо по срезам, у нашей Дези серебристая седина и даже перешла, как бы стекая тонкими струйками, с обеих сторон на шею. Дорого далась собаке эта купировка. Перед выставкой мы эту седину ей всегда черным косметическим карандашом закрашивали, так научила нас та женщина, что делала нашей собаке вторую операцию. Она увидела нас перед первой выставкой на стадионе — и посоветовала. Никому ведь на выставке не объяснишь. Она понимала.
Щенок подрастал. Шел сначала только в рост, тянулся кверху. Был громоздким, костлявым, неуклюжим. Худой, лапы непропорционально огромны, вечно голодный. Но ел нежадно, как бы даже боясь замочить брылья, аристократично: чувствовалась порода. Они очень подружились с нашей кошкой Васькой и даже ели с ней из одной чашки: сначала — Дези, потом — Васька. Кошка сидела спокойно, ждала Дези, знала, что ее не объедят, всегда оставят. Если же Васька оставляла что-нибудь в чашке, Дези обязательно доедала за ней. Не потому, что была голодна, а просто из-за чистоты, аккуратности. Но кошку не забывала, всегда оставляла ей порцию. Даже потом, когда Васьки уже не стало (разорвали во дворе собаки, натравила шпана), Дези все оставляла в миске своей подруге, надеялась, что та вот-вот придет, все ждала. Ждала года четыре — поистине яркий пример дружбы и преданности. Люди забывают быстрее.
Я припоминаю другую нашу кошку, которая у нас была потом, после Васьки: жадный, неблагородный, плебейский характер. Дези ее за это не любила. Звали ее обыкновенно: Мурка. Повыхватывает эта Мурка из Дежкиной чашки что повкусней, пока та разворачивается, — кусочки колбасы, мяса, рыбу — и ну на шкаф или за дверь. Сидит и урчит, облизывается. Дези ее терпеть прямо не могла и однажды так дала ей лапой, что та волчком закрутилась по кухне. Не связываться же с ней по-настоящему. Вообще характер у нашей Дезики благородный, а что касается еды — так особенно. Никогда она ничего не выпрашивала, не заглядывала нам в глаза, не клянчила, не заискивала, как иные собаки. И никогда не воровала, и хотя будет что лежать на столе — ни за что не тронет. Мы ее специально на этот счет проверяли. На помойки ее тоже, как других собак, не тянуло. До еды у нее вообще не было большого азарта, и характер у нее был честный, открытый. И уж если что натворит, отпираться не станет. Как, например, наш пес Чилик, помесь дворняги и шпица, — однажды мы уже держали-таки собаку.
Собственно, «держали», — это не совсем то слово. И Чилик был не совсем наш, даже совсем не наш. Просто общий, дворовой. То у одних поживет, то у других. Потом просто по двору побегает. Потом опять у кого-нибудь отъедается, отлеживается. Так и путешествовал из квартиры в квартиру, где больше дадут, там у него и дом. И у этого Чилика характер тоже был плебейский, лживый, угодливый, заискивающий, лицемерный. И очень коварный и непостоянный. Этот Чилик мог запросто подкрасться из-за угла и тяпнуть тебя молча за ногу, хотя вчера еще вертел пред тобой хвостом: переходя к другому хозяину, он о всех твоих благодеяниях забывал. Так вот, жил этот Чилик однажды как-то у нас. Вынюхал за окном пельмени, но сам достать не мог и послал их воровать нашу кошку Ваську. Васька была хоть и честная, но ужасно какая проказливая и отчаянная. Влезла по шторе вверх, забралась между рамами — и давай сбрасывать пельмень за пельменем на пол — Чилик-то просил. Чилик ест, похваливает (сама Васька никаких продуктов со специями не употребляла): вку-у-усно, мол. Еще бы, Васька, а? Васька еще дает, ей не жалко. Я вхожу, застаю всю эту картину, но стою тихонько, виду никакого не подаю, наблюдаю — очень уж было живописно смотреть, как Васька карабкается с пельменем в зубах между рам к форточке, а потом их другу вниз сбрасывает. Потом они оба, враз, меня увидели — и замерли. Так увлеклись, что сначала и не заметили. Это была гоголевская сцена! Васька так и осталась, как в немой сцене, с пельменем в зубах в форточке, а Чилик заюлил, блудливо завертел хвостом, да еще давай скакать, тявкать на Ваську: нехорошая, мол, негодная какая — пельмени хозяйские трескать, а я, мол, к этому делу вовсе даже не причастный. Я был мудр, как Соломон, и во всем разобрался: Чилика за подхалимаж и вранье выгнал, а Ваську простил. За благородство характера и товарищество. Все-таки выгодно иногда быть честным. Ушлый был этот Чилик до не могу. Скажем, идет со мною Чилик в магазин. Мне в винный отдел, Чилик, а тебе в какой? Молчит. Иду к винному, а он к своему, кондитерскому. Сядет у отдела перед весами и ждет, возит хвостом по полу, продавщицу проверяет. Любил конфетки, но только с темной начинкой, разбирался. Купишь ему пару — он и довольнешенек: сидит, облизывается, еще не возражает. Ага, как же. Завтра все равно за ногу тяпнешь.