Мы сделали круг почета — и зрители шумно зааплодировали нам:
— Дези! Дези! Судей на мыло! — кричали они. — Сапожники!! Это несправедливо! — Как на футболе.
Мы вышли с ринга. Нинка бешено целовала и тискала собаку:
— Дежка моя! Дежка! Какая же ты у нас молодчина!
Я тоже заработал Нинкин поцелуй. После собаки. Дези была смущена.
Болельщики сразу окружили нас Стали брать наш адрес, давать свои. Все-таки, несмотря ни на что, наша собака им понравилась больше. Они были не согласны с судьями. К тем первым призерам почти не подходили, а все больше толкались у нас. Предложения, советы, пожелания так и сыпались со всех сторон. «Давайте с тем-то повяжем!», «Давайте с тем-то!» — чуть не во Владивосток зовут. Отбою от желающих не было. Даже одна женщина, сама кинолог, предложила нам обязательно приехать в Ленинград — там для нашей Дези была, по ее словам, отличная пара. Лучшая из всех ей известных. Очень просила. Мы обещали.
Пробилась к нам и хозяйка Теи, матери нашей Дези, — она радовалась за нашу собаку даже больше, чем мы. Даже плакала от счастья.
Держали нас на этой выставке часа три, не меньше. Когда зритель схлынул, Дези расслабилась. Легла на землю — ни с места. Умаялась. Была страшная жара. Некоторых собак даже отливали водой. Боксерам от солнца повязывали на головы косынки, и они сидели так, рядком, как старушки у подъезда. Сплетничали.
Выставка закончилась. Полил проливной дождь. Владельцы-победители поснимали с себя пиджаки и кофты, некоторые даже разделись по пояс и стали укрывать своих питомцев. Владельцам собак, получивших хорошие оценки, и дождь нипочем. Ходят себе веселые, посвистывают, песенки мурлычут. Собаки у них тоже как будто не горюют. Мужички закусывают, бутербродами со своими собаками делятся, молоком из термосов отпаивают. Хорошо! Пораженцы же сидят тихо, от дождя почти не укрываются, и овиноватившиеся собаки тоже понуро сидят и мокнут под дождем вместе со своими хозяевами: провинились.
На последующие выставки я уже ездил и ходил с Дези один. Наши уже тогда уехали. Старался не пропускать и бывал на выставках почти каждый год. Оценки Дези на других выставках были и лучше, и хуже: первые и вторые «отлично», первые «очень хорошо», вторые и третьи; в старшей группе в основном «хорошо» — первые три места. Если перед первой выставкой Дези держалась молодцом, то перед другими теперь всегда волновалась. Вкусила славы. Боялась выставок, знала, как они строги. Может, потому и не любила надевать своих медалей, что знала, как нелегко они достаются. Но если уж ей наденешь — обязательно захочет показаться всем: смотрите, мол, какая я заслуженная, — и улыбается. Но теперь, когда это все забыто, любит похвастаться своими наградами, особенно перед гостями. Тянет, тянет меня, показывает на коврик с медалями — они у нас над ее местом, на красном плюше привешены, — тянет, теребит за штанину, тащит меня к ним: надень, мол, поскорей, показаться хочу. Наденешь — аж расцветет вся: брылья дрожат, подрагивают, глаза лучатся. «Ай, хороша Дежка, ай хороша!» — похваливают гости, подыгрывая собаке. Дези довольна и не хочет снимать своих наград даже перед сном. Когда ей было пять лет, я надел ей эти медали и мы сфотографировались с ней в ателье: сначала соло, потом дуэтом.
Потом к нам пришла Алиса…
Видит бог, собака делала все, чтобы понравиться новой хозяйке. Радостно встречала ее, виляла хвостом, бежала и «говорила», когда звонил телефон, подавала ей утром тапочки. Хотя раньше этой угодливости я в собаке не замечал. Когда Алиса что-нибудь искала в квартире (а у нее вечно все разбросано, и она всегда что-нибудь ищет), Дези принимала озабоченный вид и искала вместе с ней, слонялась вместе с Алисой по комнатам, совала свой нос под мебель, ковер, в книги — хотя ну что она там могла понимать? Но нет же, искала, делала вид, что искала, печалилась, если пропажа не находилась, и все засматривала хозяйке в глаза. Влюбилась в нее без памяти. Доходило даже до того, что, когда я что-нибудь приказывал собаке, она сначала смотрела на Алису, как бы спрашивая у нее подтверждения, а та даже не замечала ее! О, если б только ей хоть что-нибудь вздумалось приказать ей, хоть что-нибудь! Собака бы сделала невозможное. Но Алиса попросту не замечала ее. Словом, обычное занятие Алисы — влюблять в себя всех вокруг себя, а самой даже не замечать этого.
Когда-то я считал это черной неблагодарностью, диким солипсизмом и неблагодарностью, этот холод сердца, эту неоткликающуюся любовь. Теперь я этого не говорю. Разве любить, даже безответно, это не счастье (и даже не лучше ли так, безответно: чем безнадежней — тем чище, благороднее, бескорыстней), разве это не радость: в тебе зажгли искру, в тебя вдохнули жизнь — чего же еще? Разве само осуществление любви зависит от кого-нибудь, кроме самого любящего? И разве двое не быстрее погубят ее и приведут к гибели? Упорство и милосердие любящих — это не что иное, как жестокосердие и бесчувствие любимых. Где свет дня переходит в тьму ночи? Где свет преданности переходит во тьму измены? Не различу. Они существуют друг для друга, как и вообще-то свет существует для тьмы и тьма — для света, как зло существует для добра, а добро — для зла. Они составляют единую, нерасчленимую материю жизни — но наши-то симпатии всегда на стороне лишь одного. Кто осудил грешника, тот должен осудить и праведника: они не существуют друг без друга. Но в биноме добра и зла большее все-таки зло, потому что является источником добра, и меньшее — добро, потому что является лоном и началом зла. Как ясно видится мне, что безнадежное упорство праведника, любящего, пророка существует не ради своих узких целей, но лишь ради осуществления этого великого принципа жизни, принципа вечного противостояния противоположностей, неостановимого круговорота света и тьмы. Ибо в нашем гармонично противоречивом мире они разделены и никогда не соединятся. Нет, никогда тьма не станет светом и свет — тьмою, добро никогда не станет злом и зло — добром: это значило бы остановить жизнь. Неслиянность противоположностей ради того и существует, чтобы вечно знаменовать собой границу этого двойственного мира, на которой царствует смерть.
Я научился этому у собаки. Сколько бы Алиса ни шпыняла и ни притесняла ее, сколько бы ни глумилась над ней, ни морила ее голодом, собака все продолжала любить ее — и не теряла надежды. Ее любовь существовала ради Алисиной нелюбви. Один одночлен нашел другой и стал биномом.
А Дези грустила, когда Алиса брала свой рыжий командировочный портфель и уезжала. Стоило только Алисе достать этот портфель с антресолей, как собака тут же, обидевшись, уходила к себе на лежак, опустив голову, вздыхая и заплетаясь ногами. И когда Алиса уезжала, Дези подходила к ее кровати и, положив голову на одеяло, подолгу так стояла, грустя.
Дези очень переживала, когда мы ссорились с Алисой. Даже если ссора происходила не при ней, она все равно чувствовала это. Собака вздыхала, грустила, но не принимала ничьей стороны. Просто уходила к себе, ложилась, голову между лап, глаза закрыты — и тишина. Лучше разбирайтесь сами, я не хочу вмешиваться. И только изредка из ее комнаты доносились приглушенные, почти человеческие вздохи.
Но громко ссориться нам не давала, никаких повышенных тонов не переносила, сразу начинала нервничать и беспокоиться, даже телевизор просила убавить, если тот был включен слишком громко. Любую фальшь, неискренность, двоедушие, столь частые в общении людей, она тонко чувствовала, лучше многих двуногих. Бывало, поссоришься с Алисой — и уже через час ищешь примирения, подойдешь к ней, тронешь ее за плечо… А у самого еще желваки ходят и в груди теснит от гнева и злобы. Нет, Дези никогда не обрадуется такому примирению, обязательно останется лежать на своем лежаке, не подойдет. И даже взглянет еще исподлобья и упрекнет: эх ты, мол, человек… Я часто прибегал, помню, к этой искренности собаки, когда сам еще до конца не был уверен, что уже все, сердце мое улеглось, отчаяние прошло, я снова люблю Алису. Подойду к ней, приобниму ее за плечо, а сам гляжу на собаку, советуюсь с ней. А та говорит: брось, перестань; пойди уйми свою злобу, И смотрит куда-то мимо меня, полуотвернувшись, в пол, как бы стыдясь даже за меня. И хозяин, пристыженный, уходит.
Зато как бывало полно наше примирение с Алисой, когда сердце мое бывало свободно и чисто, когда хотелось прощения и теплоты, — и вот уже наша собака мчится быстрей нас, радуется, скачет и вьется вкруг ног, постегивая нас своим сильным хвостом. И улыбается, улыбается! Брыльями вся задрожит, ногтями застучит, мелко что-нибудь, какой-нибудь край нашей одежды покусывает, в глазах свет. Мне кажется, Алиса любила ее в такие минуты: немножко ласкала и не прогоняла ее от себя. Потому что Дези мирила нас.
Длительные недельные — или больше — молчанки, которые мы с Алисой по молчаливому же согласию устраивали, Дези просто не выносила. Они угнетали ее больше, чем нас. Уже на второй день собака начинала «ныть», подвывать, тыкаться нам обоим в ноги и стучать хвостом об пол. Всячески стремилась разрушить это молчание, даже «пела», жалобно глядя на нас, под чью-нибудь соседскую музыку. Мы смеялись с Алисой и протягивали друг другу руки. Наша собака просила мира.
Иногда мы выходили с Дези в лес, на пленэр. Нужно было ее видеть тогда! Носится за каждой пичугой, бабочкой, шмелем, обнюхивает каждый цветок. Остановится у белки — задерет голову и гукает, вспугнет птицу, выгонит из чащи зайца, но ни что не затравит, а шутливо побегает за ним и отпустит. Любила повозиться с животными. Однажды даже затолкала в воду заблудившегося на лужайке утенка, спасла от какой-то свирепой дворняги крольчонка. Мелких животных и вообще слабых наша Дезика всегда защищала и как-то особенно, по-матерински, любила. Возьмет в зубы — и несет, но ни за что не повредит, не уронит. Нашу черепашку Бику, которую мы брали с собою в лес, Дези всегда несла сама. Попробуй-ка ей только не дать эту черепашку — ого, что тут поднимется! Обязательно будет ныть и выпрашивать, пока не дашь ей.