Любая настоящая вещь была здесь блестящей подделкой, любая поддельная вещь котировалась как настоящая.
На прощание — снимок на память.
— Итак, встали, разобрались по парам! — командует Алиса. — По своим, по своим парам — не по чужим. Рогнеда, не куксись: ты одна составляешь пару! Даже больше, чем одну. Так, и…
Все смеются. Рогнеда, видимо, обижена: мне из моей комнаты не видно.
— Тсс… Ну, довольно же, я сказала! Набрали воздуху и… Фадеев! Да убери ты свои несчастные рога! Подумаешь, как ново!
— У меня их нет!
— Не уверена.
Все опять хохочут.
— Ну хватит, повеселились. Так, сгрудились поплотнее… Не дышим… Дези, где ты? В кадр! Ах да…
Дези нет. Алиса забыла.
Позавчера собака умерла. Ее сбила машина.
В общем, во всем виноват, конечно, я сам. В последнее время я мало выгуливал собаку в городе, и она отвыкла от шума. Уже за два месяца стала бояться машин, как будто чуяла в них свою смерть.
Я переходил дорогу, Дези немного приотстала, из-за поворота вдруг вынырнул тяжелый грузовик с прицепом — и она отчаянно заметалась на той стороне улицы.
— Стоять!! — крикнул я ей строго, словно чувствуя беду.
Чего ей взбрело? Раньше она бы одна дорогу переходить не стала.
Но она заметалась и заскулила — и бросилась ко мне уже перед самым бампером. Не успела. Ее ударило колесом и отбросило на тротуар — на той стороне дороги.
Я подбежал, она была еще жива.
— Что же ты, Дези? — мягко упрекнул я ее. — Неужели не могла обождать?
Из груди и головы собаки лилась кровь.
— Дези, Дезика, Дези, — приник я к ее морде, пытаясь вздохнуть в нее свою жизнь — моя мне была не нужна. — Ну что ты, милая, что?… Встань, поднимись, видишь, я рядом, жизнь еще так хороша, мы еще поживем…
Она положила мне голову на руки и, вобрав в себя последний раз воздух, с закрытыми глазами умерла.
Я хотел послать сестре и отцу телеграмму, сообщить им, что наша Дежка умерла. На почте у меня потребовали заверенной врачом справки, и когда я объяснил, что это собака, а не человек, тогда с меня потребовали справку, что это именно собака.
Я плюнул и ушел и, рассвирепев, сказал им на почте:
— Нет, в сравненье с вами она была все-таки человеком! — на что у меня тут же чуть опять не потребовали документ.
Бог с ними. В конце концов, так даже лучше. Пусть наши думают, что Дези жива.
Я зашил собаку в капроновые мешки, и мы с Костей увезли ее на электричке и закопали в снег. В апреле, когда оттает земля, мы ее похороним. Все эти дни в нашем доме как покойник, даже Алиса сперва расстраивалась и чувствовала это, и мы как-то избегали друг друга, прятали друг от друга глаза. Но сегодня она уже все забыла, сегодня она уже опять весела. Гости. Как болит, однако, голова, ноет грудь…
— Ну, хватит, повеселились! Сгрудились поплотнее! Не дышим! Дези — в кадр! Ах, да… Роберт, где ты?! Свети! Свети!
Я бреду из своей комнаты, тащу, как старик, ноги, волосы взъерошены, на голове мокрое вафельное полотенце — разламывается голова.
— Свечу, — вздыхаю я. — Но я не солнце.
— Об этом догадываемся! — кричат они все хором. — Давно!! — И радостно хлопают в ладоши. Сами они, конечно, все светила.
— Всем внимание! — звонко выкрикивает Алиса. — Сейчас вылетит птичка. Объявляю трехсекундную готовность. И — р-раз! и — д-два! и — т-три! Есть!
Птичка вылетела. Они опять усаживаются за стол. Я кладу горящий рефлектор на подоконник и, путаясь в проводах, ухожу.
Я долго мочу и отжимаю в ванной полотенце и, обернув им до самой шеи голову, ложусь в постель. Я засыпаю ненадолго, потом просыпаюсь, потом опять засыпаю, потом дремлю. До меня доносятся обрывки их шутовского разговора, смех, пение, музыка. Что они там сегодня празднуют? Новый год? Чей-нибудь день рождения? Пасху? Кто-нибудь из них совершил открытие? Защитил диссертацию? Человечество разоружилось? Нет больше крови, катастроф, войн? Пали тираны?
Увы. Просто их желудки, несмотря ни на какое мировое зло, которое их якобы терзает, хорошо варят, а во рту скопились слова. Их надо немедленно выболтать. Поскорей поведать человечеству. Оно ждет.
И вдруг я четко и ясно — за них — понял, что тело, все, все: пищеварительный аппарат, гортань, внутренности, руки, ноги — все, вся эта масса плоти в н и з у, даже сердце существует лишь для того, что в в е р х у, — для верха, для разума, для головы. Не ахти, конечно, какая догадка, но в применении к ним имеет непосредственный, а потому и шокирующий смысл. Какое же преступление забывать об этом — жить для того, что в н и з у; ибо они только делают вид, что живут для духа. Ведь даже работа их голов, что бы они там о себе ни думали, направлена на то, чтобы порадовать и улестить свою плоть. Как часто книги, ученые изыскания, даже философемы предпринимаются только для этого.
— …Вершина ствола психологии труда срастается с общей вершиной ствола социальной психологии: психологии групп и коллективов и психологии коллективного творчества, а вершинные ветви всего ствола социальной психологии, в свою очередь, срастаются с вершинами психологии личности и индивидуального творчества ствола индивидуальной психологии. Ансамбль вершинных ветвей дерева психологической науки становится вершиной самостоятельной психологической науки психологии идеологической работы как осуществления идеологической функции психологии. Стволы, корни, ветви и веточки дерева психологической науки моделируют следующую иерархию компонентов психологии как науки в целом: частная психологическая наука, отрасль психологии, психологическая проблема, психологическая тема…
Это — Рогнеда. Полная энциклопедическая выкладка. Исчерпывающее досье о древе психологической науки. Опять шпарит как по книге — или по книге, кто ее разберет. Авторитетно и наставительно.
Болтают, болтают. Скачут с одного на другое. Поскорей бы о женском поле, что ли. Но для этого вечно злободневного вопроса у них сегодня нет, кажется, кворума: Костя уехал к матери, а Серж, хоть убей, Фадеева не поддержит.
Теперь они заговорили о Гамлете. Ни к чему не обязывающая трепотня над разоренным, заваленным объедками столом. Что-то их там удивляет, в этой пьесе, какая-то провинциальная проблемка. Ната прочла на своем невозможном английском часть знаменитого монолога, Лора процитировала Выготского. Она его читала. Этого достаточно, чтобы цитировать его к месту и не к месту. Меня же удивляет в этой пьесе только то, что, будучи зацитированной и закомментированной до дыр, она еще как-то устояла перед пошлостью начетчиков и комментаторов. Признак настоящего искусства. Обычно оно вместе с комментариями и гибнет.
Скоро обнаруживается и сверхзадача данного разговора. Она поистине уникальна: был ли Шекспир гомосексуалистом или не был. (Отношения Гамлета и Горацио — типичные гомосексуальные отношения, считают они, а между Гамлетом и Шекспиром они ставят знак равенства.) Хватает же вкуса обсуждать подобные проблемы за столом.
— Был, — безапелляционно приговаривает Шекспира Лора, — все настоящие художники — педики. Я читала.
— Не был, — считает Алиса. — Все гении целомудренны. Они сублимируют. — Молодец, девочка, знаешь иностранные слова. Умница.
Так, кто там дальше?
— Был и не был, — считает Рогнеда. — Психологически был, на самом деле не был. Потому что глубокая мысль, которая, конечно, может допустить все, — безнравственна и ищет реализоваться в действии, но в мышлении же все эти стремления и противоречия снимаются, ибо, как сказал философ, «сознание того, что наслаждение находится в твоей власти, гораздо плодотворнее, чем удовлетворенное посредством этого наслаждения чувство, потому что вместе с удовлетворением оно и гибнет», — Шекспир это понимал.
Кант. Вероятно, это последний мужчина, с которым Рогнеда имела дело. Женщин, которые читали Канта, я боюсь. Таких надо выставлять в кунсткамерах и оберегать их как национальное достояние, а не заставлять их работать в музыкальных издательствах и курить дешевые папиросы.
— Все может быть, — полагает Фадеев. — Я им никому ни верю. Они, знаете…
— Да ну вас! — возмущается Мара. — Что, ему баб не хватало, что ли? — Истинно, глас народа — глас божий.
Все умолкают. Расчищают плацдарм для новых прений. От как мужского, так и женского гомосексуализма. А что, интересно, думает Ната? Ната — как муж. Он всегда прав. Он святой, она свято в это верит. У него есть на это авторские свидетельства. Они доказывают.
Теперь все кушают. С аппетитом. Стуча вилками и ножами. Просят добавки. Славно все-таки потрудились. На славу.
Насытились. Шумно сдвигают столы и стулья. Лора запускает музыку. Сама ставит какой-то новомодный диск, она их принесла сегодня с собой целую кипу. Какие-то якобы сверхредкости — у нее еще и на это времени хватает. И никому не разрешает прикасаться к пластинкам. Сама и выбирает, что ставить. Не женщина, а диктатор.
Домашняя дискотека. Гасят свет. Поют. Танцуют. Разобрались по парам. Интересно, с кем там сегодня моя Алиса? Не иначе как с Фадеевым. Он на это имеет право, у него патент. А ватная Ната сидит и хлопает глазами. Не ревнует, нет. Она своему мужу доверяет. Я дремлю…
Что-то у них там случилось. Ахи, вздохи.
— Я заплачу́, я заплачу́, — бубнит о чем-то Фадеев.
— «Запла-ачу-у́»… — рыдает Лора. — Она стоит сто рублей!
Что у них там?
Фадеев:
— Я сказал, Лора, заплачу, — значит, заплачу.
— Да не в деньгах же дело, пойми! Такая вещь!
Именно в деньгах, не зря она о них прежде всего и упомянула. Что он там натворил? Снял с нее сорочку? Или туфли — и пьет из них шампанское?
— Знаете, ребята, по-моему, всем надо сложиться и отдать Лоре — мы все виноваты! — находится Алиса. Умница девочка. — Роберт, иди сюда скорей! Мы такое натворили!
Я бреду, успокоившаяся было голова опять начинает ныть, как будто по затылку проходит трещина и еще раздается с каждым шагом. Что у них там стряслось?