Ужасное беспокойство овладевает человеком, машинист дает сигнал отправления. Человек бежит вдоль поезда, выворачивая карманы на бегу. Он трясет разноцветной кипой билетов — они у него, как у всякого, конечно, были, он поднимает их над головою, как стяг, — но предъявляет почему-то карманы. Он предъявляет их, эти свои ничтожные пустые карманы, как свидетельство невиновности и вины. Вина невинности и невинность вины. Обнаженный стыд вывернутых карманов никого не тронул.
Поезд начинает медленно двигаться. Человек теряет надежду. В последний раз он предъявляет свою разноцветную кипу, в последний раз поднимает ее над собою, как стяг, он даже делает робкую попытку всучить взятку — только бы его взяли с собою в этот поезд — так ему хочется ехать, — но проводники угрюмо качают головами, указывая глазами на его пустые карманы. В безумстве, в задыхающемся отчаянии и безумстве бежит он за набирающим скорость поездом (передний еще не перевел стрелки) и что-то кричит под грохот. Плоский растерзанный крик человека наматывают на себя колеса вины.
И надежда оставляет человека. Уныло глядит он, как последний вагон делает прощальный изгиб и покидает стрелку.
И вдруг надежда возвращается к человеку: он видит, что последняя дверь последнего вагона слегка приоткрыта и за ней никого нет! Собственно, надежда проплыла уже мимо человека (спасительная инерция надежды), а он еще только осознал ее. Не дав перейти надежде в безнадежность (спасительная самонадеянность надежды), он бросился за уходящим поездом и в три прыжка настиг вагон. Впрыгнув в приоткрытую дверь (только теперь надежда покинула его и перешла в свое противоположное качество, хотя уже была реализована), впрыгнув в приоткрытую дверь и захлопнув ее за собою с облегчением, как бы отсекая от себя всякую возможность невозможности, он перевел наконец дух и заправил наконец карманы (последние обличали его перед самим собой). Но страх перед будущим тут же завладел человеком, ибо надежда боится не сбыться, а сбывшись — утратиться. И страх сопровождал человека.
Страх сопровождал человека, но все-таки он заправил карманы. Он надеялся этим кого-то обмануть, этот человек. Он даже обмахнул с ботинок пыль, придавая себе этим более джентльменский вид, поскольку он был вполне легальный человек и даже с претензиями на лояльность. Он даже расчесался перед стеклом и даже подтянул галстук. Жаль только, что он не курит. Теперь он об этом пожалел. Ведь можно было бы взять сигарету и сделать вид, что вышел покурить. Так многие делают, то есть выходят, когда им необходимо покурить. Ничего особенного тут нет. И это ни у кого не вызывает подозрений. Впрочем, чемодан бы его все равно выдал. Что за необходимость выходить сюда с вещами? Правда, это не настоящий чемодан, с каким ездит всякий уважающий себя пассажир, а только чемоданчик, хрупкий изящный «дипломат» для ежедневных интеллигентных ненадобностей. Но все-таки. Не станет же, в самом деле, нормальный пассажир выносить его вместе с собою всякий раз, когда ему необходимо покурить. Это было бы смешно. Нет, уж лучше был бы у него какой-нибудь набитый, видавший виды чемодан, или сак, или, что еще лучше, маститый, внушительных размеров кофр, лучше с наклейками. Они хорошо бы выразили его законопослушность и законность. А так… Этот чемоданчик только подчеркивает все его легкомыслие как пассажира и, что хуже всего, нелегальность. Нелегальность была человеку нестерпима.
Человек сделал попытку спрятать чемодан за спину, но у него ничего не получилось. Чемодан то и дело выезжал наружу и как-то легкомысленно бряцал о стену. Да и не станешь же, в самом деле, держать все время руки за спиной — это было бы слишком подозрительно. Нет, уж лучше пускай так, на виду. И он выставил чемодан прямо на пол, чуть ли не на середину тамбура, с вызовом, конечно, и надрывом, но выставил, но узкое дно чемоданчика не выдержало торможения, и он свалился набок.
Вначале человек обрадовался. Случай, казалось, помог ему. Вот, мол, лежит мой чемоданчик — лежит себе и ничего не боится, небрежно так полеживает, как и подобает лежать законным вещам законопослушного пассажира. Но потом спохватился. Оставлять так чемоданчик немыслимо, слишком уж вызывающ был его новый кожаный блеск на потертом линолеуме тамбура; нет, нелегальность такого положения чемоданчика была очевидна. Тогда человек взял и поставил его к стенке, притиснув слегка ногою. Незаконность такого положения чемоданчика человек сознавал с самого начала, просто это был его временное, как бы промежуточное состояние, овеществление рабочей гипотезы, и в дальнейшем человеку предстояло что-то предпринять. Предстояло найти чемоданчику надежное и стабильное состояние, и человек начал мучительно размышлять. Во-первых, его можно было спрятать под откидывающееся сиденье, в отделение для угля или втиснуть его как-нибудь эдак под пиджак. Наконец, просто накрыть старой газетой. Но все это значило бы, что он просто спрятал чемоданчик и желает уклониться от его обвинений, в то время как задача состояла как раз в том, чтобы, сохраняя присутствие чемоданчика, а стало быть, и всю ответственность за его присутствие, просто изменить его положение так, чтобы… и т. д.
А что, если поставить его на попа́ (запутавшись в придаточных, человек решил поставить чемоданчик на попа́), а что, если поставить его на попа́, засунуть за решетку стекла или просто взять и раскрыть и положить его на сиденье, демонстрируя свое безразличие? Илиилиилиили? Возможности следовали одна за одной, но человек их решительно отвергал.
Возможности следовали одна за другой, человек принялся мучительно размышлять. Думы бороздили его хмурое чело, пока случай опять не помог ему. Он заметил, что квадратный пластиковый люк, сотворенный для каких-то двусмысленных нужд в потолке тамбура, вдруг приоткрылся и стал ритмично прихлопывать в такт колесам. Впрочем, люк, вероятно, и был открыт с самого начала, даже точно открыт, теперь он в этом не сомневался, и эти звуки… (это неосознанное раздражение против железнодорожного начальства сразу после того, как он освоился на этом месте (вначале он испытывал только благодарность к его халатности), и какой-то непонятный, плавающий, вибрирующий стук, примешивающийся к нарастающей гармонии преобладающего тона, — теперь он их четко различал.
Теперь он их четко расчленял. Стоило ему лишь поднять голову и увидеть, как серая, обведенная дюралевой полосой крышка люка то и дело то сужает, то расширяет таинственную потолочную щель (потолочную, не половую), производя при этом непростительные эротические звуки, как он расчленил их. К тому же голод затаенного вожделения искал пищи и обострял его эротическое чутье. Еще раз он почувствовал, как заматерелый плод его давнего раздражения пустил робкую, ненадежную зелень благодарности — и чемоданчик нашел свое убежище. Оттянув край люка (только один край, другой был замкнут на таинственный четырехгранник), оттянув край люка и расширив таинственную половопотолочную щель, он протиснул в нее палец и ощутил блаженную пустоту.
Исторгнув семя, он почувствовал блаженную пустоту. Под тяжестью чемоданчика дверца люка раздвинулась и перестала издавать звуки. Блаженная половозрелая щель таила в себе несказанное сокровище. Человек успокоился. Извергнутое желание плюс уничтоженные улики значительно ослабили его беспокойство. Теперь можно было заняться внешностью (сокрытие чемодана ему показалось до того надежным, что он мог заявить теперь свою непричастность как к его присутствию, так и отсутствию). Он еще раз обмахнул ботинки (они уже успели запылиться) и ослабил галстук. Расстегнутый вначале пиджак он тут же застегнул — в этом ему почудился вызов лояльности. Ослабленного галстука вполне хватало. К тому же цвет его… Впрочем, он не подумал, что пассажир может позволить себе несколько бо́льшую свободу. Хотя всякий пассажир, без сомнения, и является гражданином своей страны, но перемещающееся пространство поезда (не самолета) обеспечивает ему несколько большую свободу действия (перемежающаяся лояльность обычно терпит некоторый урон). И человек расстегивает пиджак.
Человек расстегивает пиджак, на пиджаке три пуговицы, галстук ослаблен, рука небрежно засунута в карман. Он даже что-то насвистывает, этот невозможный человек, какой-то прилипчивый мотивчик, изобретенный им как раз на этот случай — на случай перемещающейся вины. Случай перемещающегося пространства, случай перемежающейся вины.
И вина овладевает человеком.
Он чувствует беспокойство, этот человек. Все-таки его положение ненадежно — он чувствует это, иначе бы зачем этот мотивчик и мотив все подступающей вины?
Билеты, правда, у него есть. Есть даже чемодан, желание и необходимость ехать — все, что определяет статус пассажира. Где-то в глубине, в самой глубине души он знает, что он прав, что его положение законно, что у него есть билеты — вот они, во внутреннем кармане пиджака, можете пощупать, есть деньги, он их готов тратить — и это еще придает ему уверенности, — что, в конце концов, у него есть желание и необходимость ехать (в данном случае желание и необходимость совпадают, хотя последняя и перевешивает первое), есть все, что характеризует пассажира; кроме того, у него есть вещи (и они выступают здесь как овеществление необходимости), есть, но все-таки где-то в глубине души, в самой ее глубине, он чувствует, что он не прав и что его положение весьма неопределенно. Если он прав, зачем тогда было расстегивать пиджак, ослаблять галстук, прятать чемоданчик, вообще предпринимать что бы то ни было, чтобы доказать свою правоту? В конце концов, это не выдумка, и презумпция невиновности пассажира существует. Пусть докажут.
Существует, но почему же он чувствует все же вину? Что это за неслыханное, бессмысленное беспокойство, этот прилипчивый, перемежающийся мотивчик, беспокойство пуговиц и рук?
Поезд делает первую остановку. Так, пока еще необязательную, а скорее как неосознанное стремление к симметрии и ритму. Но человеку это приносит облегчение. Он чувствует себя на твердой почве законности, пока поезд не движется, но волнение приближающегося отправления уже охватывает его. И он уже готов покинуть твердую почву уверенности, готов выскочить и толкать вагон сзади, только бы побыстрей оно разрешилось, это волнение, и только бы побыстрей в путь.