Если бы перчаток не существовало, тогда незачем были бы плащи и шляпы. И главное, отложенные воротники. Отсутствие одного предполагало бы отсутствие другого. Бледные обнаженные руки (даже красные руки на черном достаточно бледны) никак не вязались бы тогда с их обликом, да еще эти отложенные воротники. Кроме того, если эти люди курили (а среди них обязательно должен был найтись хотя бы один курильщик), кроме того, если эти люди курили, нельзя было бы представить их без зажигалки (один механизированный образ влечет за собой другой: пистолет). Зажигалку же в г о л ы х руках человека в черном было бы представить прямо невозможно — только в перчатках (блеск никелированной зажигалки предполагает также наличие сверкающих запонок, но необходимее предполагались блестящие кнопки перчаток). Следовательно, эти люди преступники (оружие и перчатки), и теперь весь вопрос — какие: государственные или г о с у д а р с т в е н н ы е (увы-увы, опять полобессилие (полисемическое, не половое), опять полубессилие языка, ибо что человек имел в виду: против государства или от государства, от имени государства и уполномоченные им)? Исследуем обе эти возможности.
Итак, черные люди с пистолетами и в перчатках. К тому же в шляпах и с зажигалками. Плюс отложенные воротники. (Для облегчения исследования он оперировал только одним человеком.)
Изящные лайковые перчатки прямо вызывали образ хладнокровно перебираемых отмычек, ночь, темноту, полнолуние, чей-то явно непредусмотренный труп и, наконец, сейф. (Сейф, собственно, возник еще раньше, вместе с хладнокровно перебираемыми отмычками (как гусиное перо всегда возникает вместе с образом поэта), но непредусмотренный труп все это вначале подавил (с пером, кстати, возникает не только поэт, но и оплывшие свечи, недописанный сонет, чья-то милая нарисованная на полях ножка, пара дуэльных пистолетов, уже зреющая клевета, измена, заговор секундантов, выстрел, недолгие муки на снегу, тайное погребение и, наконец, забвение многовековой славы перед окончательным забвением времен.) Но непредусмотренный труп все это вначале отменил.
Но что было в сейфе, человек все еще не знал и продолжал исследовать ход своих преступных ассоциаций.
Сначала в сейфе были только деньги (отмычка без труда справилась с секретом). Немного, пачка или две. Оставшееся пространство сейфа было огромно. Неуместность этой мизансцены тотчас была обнаружена режиссером и отметена — как вследствие неуместности, но и неубедительности также. Неубедительность выражалась в несценичности этой картины: прямо-таки комическая ничтожность суммы, европейская коллекция отмычек, полнолуние (луна хорошо пародировала преступление: сейф-то был пуст) и теперь уже не столько не предусмотренный, как просто бессмысленный труп. Вторая редакция была приемлемей. То же: сейф, и отмычки, и все еще не предусмотренный труп. Полнолуния не было, была зажигалка. Тучи то и дело закрывали бледную спутницу, пурга поднималась к небу, и зажигалка мерцала. Вот наличием-то зажигалки и было вызвано набегание туч, и метель, и даже время года.
Теперь в сейфе были сверхсекретные документы. И тогда два механизма: зажигалка и пистолет (три: вечного пера человек не учитывал вследствие заурядности предмета, но заурядность эта в ряду причин готовившегося появиться на свет аппарата…) вполне последовательно подготавливали появление на свет фотографического аппарата. Кроме того, обязательность зажигалки в данной мизансцене была подчеркнута еще и тем, что при случае она могла быть использована при уничтожении непонравившегося документа. А это усиливало саму возможность преступления.
Итак, все совпало: ночь, набегание туч, блеск тончайших перчаток плюс четыре механизированных предмета. И теперь уже обязательный, хотя все еще не предусмотренный труп, предусмотренность которого теперь хорошо скрывалась успехом (преступление протекало успешно).
Но что-то отвергало и эту возможность. Несценичность предусмотренного трупа хотя и маскировалось успехом преступления, все же была слишком очевидна и просматривалась даже невооруженным глазом. Но главное, как он только теперь обнаружил, в обеих этих версиях действовал преступник с поднятым воротником. Сознание просто отказывалось вообразить себе противоположное, и стоило только преступнику сделать шаг, как его воротник поднимался сам собою. Это было условием движения взломщика, условием совершения преступления и даже условием самого существования преступника. Кроме того, одиночество воображаемого преступника диктовалось не столько необходимостью упрощения логических и иррациональных операций, сколько самой этикой преступления, ибо даже д в у х взломщиков (с поднятыми воротниками), не говоря уже о нескольких, нельзя было бы представить у ограбленного и распахнутого сейфа.
Стало быть, обе эти версии отпадали. Оставалась возможность г о с у д а р с т в е н н о г о преступления, и человек с жаром принялся исследовать эту возможность.
Как таковое, оно хорошо сочеталось со спокойной уверенностью этих людей, с тем, что все они были в черном, и с тем, что у них были отложены воротники. Не всякий преступник может позволить себе так броско одеваться, застегиваться наглухо да еще откладывать воротник. Главное же, в уверенности государственных преступников всегда есть вызов, надрыв и несвобода, уверенность же г о с у д а р с т в е н н ы х неоспорима и всегда сопровождается ощущением неограниченной свободы. Опять же к коллективному образу этих людей (не забудем, они были в перчатках) слишком не шли этот взломанный сейф, отмычки, поднятые воротники, мерцание зажигалок, непредусмотренный труп и т. п., а напротив, хорошо подходили связки зачехленных ключей, опечатываемый сейф, сама печать, тщательно сберегаемая в замшевом мешочке, предлагаемые другим наручники, яркий (но не солнечный) свет и, разумеется, наглухо застегнутые отложенные воротники. И еще: всегда необходимая и как бы узаконенная кем-то смерть — весь путь этих людей был усеян п р е д у с м о т р е н н ы м и трупами. Все дело было в коллективности данного преступления, которой человек сначала не учел, а она-то и выдавала государственность и легальность. Ну, и опять эти отложенные воротники. Вот они-то и обеспечивали этим людям статус законности.
Но обо всем этом человек подумал потом, когда встретил этих людей лицом к лицу. До тех пор вся эта материя протекала за порогом его сознания, почему и была так ослепительно правдива. Вот необходимостью ее перевода в сознание и было вызвано его длительное путешествие навстречу этим людям — через весь состав. Ибо он хотел проверить справедливость своих умозаключений, стало быть, стремился к этому вполне сознательно, хотя и бессознательно. В сознании же его было лишь беспокойство, ибо оно не могло ухватить разумности его движения навстречу опасности, и в этом движении для него было так же мало видимого смысла, как в стремлении мотылька на пламя. Тем более что этим мотыльком был он сам. На самом же деле он просто стремился освободить подсознание (последнее уже готовилось принять в себя кое-что посущественней, к тому же оно все еще занималось пропажей) и обрушить на себя сознание своего подсознания.
Он шел по нескончаемым вагонам, улавливая ритм пространства и дверей (в каждом вагоне их было по шесть — сквозных, отвлечемся пока от боковых, то есть побочных, ненужных). Он то и дело сбивался с ритма, спотыкался, путал руки и забывал закрывать за собой дверь (и это, он знал, могло быть поставлено ему в вину) — и это еще вносило в его сознание сумятицу и беспокойство. Но стоило ему переменить руки: левая вперед, устремленная в будущее, навстречу неизвестности, правая назад, обрывающая прошлое (ноги теперь синхронизировали движение соответствующих им конечностей), как он уловил ритм — сначала дверей, затем пространства вагона, затем движения поезда (дублирующего толчки его собственного сердца), затем ритм установившегося дыхания (что тут же вызвало образ мерно раскачивающегося маятника, ритмично набегающих на берег волн, мерцания звезд, клокотания раскаленной плазмы, перешедшего в видимый образ ритма Вселенной).
Он прошел несколько вагонов — шесть или семь. На громыхающих подвижных площадках он отдыхал от захватывающего его ритма, пробовал не совпадать с ним, снять его, уйти от него, но для этого ему пришлось бы остановить сердце. Затухающие колебания сердца гнали его вперед. Теперь он знал, что мог бы остановить не только собственное сердце, этот поезд, все маятники на свете и движение всех в мире волн, но и мерцание звезд, и колебание универсума. Но это значило бы остановить сердце. И он пошел дальше.
Он легко покидал прошлое, преодолевал настоящее и входил в будущее. Настоящее и будущее отделялись лишь шаткими призрачными мостками (на которых он отдыхал от ритма). И будущее в точности копировало не только настоящее, но и прошлое, и скоро он потерял ощущение времени. Ибо бесполезно было это разделение времен, время было лишь условием его перемещения в пространстве и представляло собой бесконечный поток существования, в который он уже вступил и выбраться из которого можно было бы, лишь сойдя с поезда. (Подчеркнем: не остановив поезд (что было бы равносильно самоубийству), а именно сойдя с него, но это было пока невозможно.)
И вот он увидел этих людей. Черные шляпы, отложенные воротники. И руки они держали в карманах. Нет, они не садились, эти люди, и, строго говоря, не являлись настоящими пассажирами. Разделившись на две равные группы, они стояли по обеим сторонам вагона. — холодные, мрачные, удерживая руки в карманах. Разумеется, все в вагоне было подчинено им, и, конечно, они контролировали движение поезда и, если бы захотели, вполне могли бы остановить его, когда им заблагорассудится. Но в этом, по-видимому, пока не было необходимости.
Человек попытался заглянуть внутрь — за плотные широкие спины, но был оттеснен назад. Внутри все было тихо. Эти люди вызывали собой мертвую тишину. Но не покой. Они стояли — угрюмые, непроницаемые, безразличные, и у них были отложены воротники. Руки они держали в карманах. Как будто бы они чего-то ждали, эти люди, и как будто бы чего-то ждали пассажиры. И когда поезд начал замедлять ход, люди расступились и пассажиры — все, как по команде, — встали и организованно, не толкаясь и не наступая друг другу на ноги, пошли к выходу. (Человек в это время отпрянул.) Они сходили, и строились парами, и брали друг друга за руки, и чего-то ждали. Несколько черных людей отделились от группы и, спешно пересчитав пассажиров, куда-то повели их. Оставшиеся быстро проверили вагон — быстро, но ве