Он спрыгнул и опять побежал рядом. Необходимо было обдумать создавшееся положение. Собственно, он мог заниматься этим и на подножке, но эта дверь до того обескуражила его, что он растерялся и спрыгнул, и даже несколько поотстал от недоумения. Необходимо было что-то предпринимать.
Необходимо было что-то предпринять, поезд уже выходил из слепоты моста. Во всяком случае, было ясно, что двери закрыты. И не только эти, но и все вообще, во всем поезде. Те люди, конечно, позаботились об этом. Эта последняя дверь, казавшаяся такой родной и постоянной в своей незапертости, хорошо теперь подчеркивала это. Даже не стоило проверять ее. Остается лишь вернуться к началу поезда и там попытаться найти выход. Пока поезд еще медлит (начало его проплывало как раз мимо какого-то полосатого указателя). Человек впрыгнул на подножку снова, решив доехать до указателя и таким образом сразу же очутиться в голове поезда и там уже пересесть в первый вагон, но вовремя одумался, покраснев за свою несообразительность перед собой и указателем (до которого он все-таки доехал), и опять соскочил, и несколько поотстал от смущения (отставание недоумения было значительно поправимей отставания смущения).
Это был невероятный промах. Оправившись от смущения, он бросился вперегонки с поездом, стукнув по пути свою ненавистно-родную дверь кулаком и чем-то выругавшись под колеса. Дверь приветливо распахнулась и позвала к себе стайера. Он осознал это уже потом, далеко впереди, но из мести к ней (и из мести к своим предположениям) он не стал возвращаться и даже не захотел поблагодарить ее за гостеприимство.
Он двигался лишь вдвое быстрей, и полбега его были напрасны. Другие «пол» все же сокращали расстояние и приближали его к цели. Он бежал, он задыхался, он прижимался к составу, вдыхая горячий запах рельсов и догоняющий его запах воды. Смерч встречных поездов обдавал его голое тело теплым воздухом и угольной крошкой, разымая тело разницей своих стремлений (изнутри тело еще разнималось противоречием: ему то и дело хотелось вскочить на проходящий поезд), и их противоположные стремления отнимали друг у друга всякую скорость и надежду — и тогда все замирало. И среди этого мертвого царства уничтоженного движения разражалась ужасающая тишина, и, схватившись руками за голову, он погружался в эту тишину и чувствовал себя в ней беззащитным. Но поезд проскакивал, и человек опять бежал в два бега — и только вполбега его догонял.
Теперь он бежал вровень с той дверью, которую он недавно покинул (покинул ради защиты щита), и, конечно, он мог обогнать ее и мог по желанию приотстать, но близость этой двери согревала его. Он бежал, и думал, и размышлял. Он раздумывал об этих людях. Где они теперь? Сошли ли? улетучились? исчезли? Нет, наверняка нет. Никакая нелегальность не была им присуща, а остановки с тех пор, кажется, не было. Рассредоточились ли они опять по вагонам или собрались здесь, в его купе, и обсуждают создавшееся положение? Да, именно в его вагоне и именно в его купе. Теперь они опять поглядывают на его разбросанную одежду и опять представляют его себе голым (он стыдливо прикрыл руками пах) и, может, хотя он давно снял галстук, даже повешенным. Он стал задыхаться (от веревки, не от усталости), на шее выступила странгуляционная борозда, но повешение опять отменялось ввиду всепроникающего запаха воды. Значит, все-таки утопленник. Он сжал сфинктер и приготовился прыгнуть в воду. Невыносимое противоречие между действительностью и предположениями этих людей чуть было не заставили его покончить с собой и осуществить их человеконенавистническую версию, но инерция стыда и движения спасла его и на этот раз, и они (он и поезд) уже выходили из зоны предполагаемого самоубийства. Теперь они (эти люди) наверняка оставят его в покое и навсегда забудут. Ни запаха воды, ни самой воды больше не было; этим людям, остановившимся на навязанном им всем ходом вещей данном роде самоубийства, нет больше никаких причин думать о нем; скрывшиеся из виду воды реки (скрывшие его предполагаемый труп) хорошо скрывали теперь и подлинное местопребывание человека — и он достаточно осмелел.
Он расправил грудь и осмелел (не забывая, впрочем, преследовать свои двери), впрыгнул на подножку и чуть было не открыл дверь — до такой степени он понадеялся на стереотип. Он подумал, что эти люди, увидев его, не поверят очевидности (а поверят утопленнику). Он даже уже начал открывать дверь, даже уже ее чуточку приоткрыл, но потом передумал, рассудив, что если среди них есть хотя бы один здравомыслящий… Нет, лучше не искушать судьбу. И он спрыгнул снова.
Опять он бежал со своими — своими № 2 — дверьми, а поезд все ускорял свой ход, и скоро человек уже бежал втрибега, а приближался только в полтора. Сердце бешено колотилось о грудную клетку, в горле хрипело, крутило печень. Нет, больше он этого не выдержит, поезд все убыстряет свой ход (да и люди опять засомневались в самоубийстве, ибо кто-то из них нечаянно остановил раскачивающийся башмак, чем тотчас нарушил убедительность всей композиции), уже пора передохнуть и надо искать постоянного прибежища (удивительно, что относительность его местопребывания увеличивалась от его новых надежд на постоянство), надо искать нового прибежища и укрыться наконец от все нарастающего подозрения черных.
Что делать? что предпринять? Простить ту, первоначальную дверь, и воспользоваться ее гостеприимством? Нет, только не это. Не в его правилах было менять решения, кроме того, он все еще чувствовал себя неотомщенным. Взяться за поручень и вломиться в эту дверь под прикрытием их воображаемого стереотипа? Нет, это было бы равносильно простому самообнаружению и явке с повинной (ввиду все удаляющегося запаха воды, перевернутого башмака и ввиду все нарастающих подозрений). Кстати, возможности явки с повинной он явно недооценивал: иметь возможность побега и не воспользоваться этой возможностью… Он мог быть прощен. К тому же он даст им повод проявить свое милосердие. Они должны ухватиться за эту возможность. Он так был захвачен этой искренней мыслью, что уже опять взялся за рукоятку двери, но тут же вспомнил о стереотипе (стереотипе предполагаемого самоубийства, что хотя и тонуло в волнах все нарастающих подозрений, но все-таки все время мощно присутствовало), но тут же вспомнил о стереотипе и подумал, что никакого намека на него (а тем более понимания намека) эти люди ему не простят. И он опять спрыгнул. И тут он увидел, как поезд отчаянно дернул и рванулся вперед. По-видимому, поезд устал от его колебаний и хотел уйти от его нерешительности (колебание и нерешительность заразительны). И тогда, обогнав свою родную дверь (просто потому, что она уже перестала быть таковою, и потому, что никакого выхода больше не было), он впрыгнул на подножку электровоза, поднялся по ней и уверенно открыл дверь. Просто потому, что он верил гармонии и ритму, и просто потому, что он верил в судьбу. Он был уверен в двойной симметрии: симметрии поезда и электровоза; если последняя дверь поезда была открыта, значит, и первая первого вагона (т. е. электровоза) — тоже; если одна дверь электровоза открыта (не станут же запираться машинисты) — значит, и вторая открыта тоже (первая была открыта потому, что была открыта последняя), но если вторая симметрия была безукоризненна, то в рассуждении первой была некоторая натяжка (зеленое смещение): последняя дверь последнего вагона поезда соответствовала в этой симметрии предпервой его двери (из-за этой натяжки дверь еще не открылась); но на это он не сделал поправки, что могло привести к провалу всех надежд; но он верил в судьбу.
Дверь открылась и скрыла человека, спрятав его в близнецовой кабине электровоза (изнемогающего от этой навязанной ему симметрии и предустановленной гармонии кабин). Теперь она была рада принять в себя нечто непредусмотренное и нарушить псевдогармонию (почему, собственно, и открылась) и гостеприимно предоставила ему свой уют.
В кабине было два сиденья. Человек сел на ближнее и умиротворенно вздохнул. Посидев так немного, он почувствовал внезапное беспокойство, затем пересел на соседнее, и беспокойство оставило его. Ибо вначале он занял кресло помощника и только потом — машиниста, а всякое подчиненное положение угнетало его. Итак, он занял место машиниста, и теперь ему было уютно.
Он огляделся. Прямо за его спиной находились шкафы для одежды, под ними — встроенные в стену холодильники, сбоку — схемы электрических цепей и воздушных магистралей. Матово сверкающая панель с приборами источала скрытую силу. Он проверил банки с песком и с удовлетворением отметил, что они заполнены до отказа. Потом положил левую руку на контроллер (реверсивная рукоятка отсутствовала), а правую — на кран вспомогательного тормоза (в случае экстренного торможения он мог привести в действие этой же рукой и песочницу). Рукоятку бдительности автостопа он отодвинул подальше — с тем чтобы дополнительно привлечь свое внимание к управлению поездом в усложняющейся обстановке. Рукоятка бдительности служила для контроля за тем, внимательно ли следит машинист за движением поезда при проследовании входных светофоров раздельных пунктов и перегонных светофоров с желтым или красным огнем. При необходимости будет дан звуковой сигнал, означающий, что из тормозной магистрали воздух начал выходить в атмосферу. Для прекращения сигнала нажимается рукоятка бдительности, в противном случае через 6—7 секунд может произойти экстренное торможение поезда и сработает регистратор автостопа (также следует нажимать на Рукоятку Бдительности после проследования красного сигнала светофора на перегоне)[3].
…Для уменьшения продольных ударов в составе переход со спуска на подъем производят постепенным включением контроллера, начиная растягивать головную часть поезда на площадке перед началом подъема. Снятие позиций контроллера после прохождения перевала также производят постепенно, во избежание рывков между отдельными вагонами. При резких переломах профиля возникает необходимость несильно подтормаживать локомотив, когда половина состава выйдет на спуск.