— Это ты без имени ее до невест держать будешь?
— А… что. Метриков здесь, чай, не выдают, спешить некуда.
Он промолчал опять.
— Да ее тут все Иркой кличут, — опять виновато сказала она, словно вольное имя девочки было здесь и впрямь неуместным.
— А-а… — усмехнулся он. — А я думал — Шпеком.
Верка тяжело вздохнула.
— Ну, пусти, — сказала она автоматчику и пошла к выходу.
Пудов заволновался.
— Да ты погоди, чего ты? — засеменил он. — Шут с ней, Ирка дак Ирка.
— Ты ее, Леш, отсюда забери, я выйду, вместе жить будем, — приостановилась радостно Верка, занянчив ребенка.
— Ага, как раз на ее свадьбу поспеешь, — угрюмо сказал Пудов и отвернулся.
— Забери.
— Ну, заладила: забери, забери… Отдадут ли еще?
— Отдадут, отдадут, — обрадовалась Верка. — Заявление напишешь — и отдадут.
— Ну, сейчас все равно некогда. Через год если… Не раньше.
— Да через год меня отсюда отправят. Забери.
— Подумаю…
Осенью он забрал полугодовалую Ирку к себе. Он положил ее рядом с собой на клопяной старухин диван, просил старуху присмотреть за нею, а сам потихоньку стал доставать свой рассыпанный пятистенок из провала и складывать его у кладбищенских ворот.
Зима стояла суровая. Ирка часто болела, рвала, кашляла. Выриха отпаивала ее козьим молоком, настаивала на водке алой. Достала даже медвежьего сала и заливала им больную Иркину грудь. К весне Ирка пошла. Старуха ей принесла от соседей старую безрукую куклу и красный пластмассовый мяч. Мяч Ирка в руки никогда не брала, зато с куклой не расставалась. Она пробовала даже мыть ее с собой в корыте, но старуха ей не разрешила. Она грозила Ирке пальцем и говорила, что снова отдаст ее за забор, коли она не будет слушать. Ирка за забор не соглашалась и капризничать сразу же переставала.
Грозилась еще старуха, что напишет обо всем матери: не знала она, что истосковавшуюся по свободе Верку сняла недавно с забора ленивая автоматная очередь.
В феврале Ирке праздновали день рождения. Гостей был один Петруха, но пришел не без подарка. Он принес Ирке посылочный новый ящик на подшипниках, и Ирке он был как раз впору. Выриха катала ее в этом ящике по полу и даже раз пробовала в нем проехать сама.
Весной Пудов начал строиться по-настоящему. Стесал гниющее дерево топором, заново переметил бревна. Привез с десяток новых. Скоро сложил, пропилил наконец окна, провел электричество. Помогал ему его верный, неотказный Петруха, работал он добросовестно, с любовью обхаживал каждое бревнышко, свою же избу забросил совсем.
Стоял теплый, невесенний май. Оставались мелкие веселые работы. Пудов справлялся теперь один, разве что помогала ему теперь одна Ирка. Часто сажал он ее в плотницкий с инструментом ящик, и они шли к своему новому дому. Ирка глазела по сторонам, играла в ящике новыми гвоздями и зачерпывала ручонкой головки зацветающих одуванчиков. Трясогузки летели впереди и показывали им дорогу.
Они приходили, Ирка усаживалась деловито в угол, прижимала к себе свою куклу и серьезно смотрела, как отец строгает, стучит, конопатит, месит в тазу глину, складывает из горелого кирпича печь. Отец все работал и работал, даже не смотрел на нее. Лишь изредка подходил к ней, нажевывал ей в тряпочку хлеба и снова принимался за работу. Было невкусно, но она с ожесточением сосала тряпицу, старалась угодить отцу.
Работали допоздна, до темноты. Ирка никогда не плакала, но когда залаивала вдруг на поселке собака, она смугло бледнела, и вздрагивала, и еще тесней прижимала к себе свою увечную куклу.
Наконец они переехали. Выриха ни за что не хотела отпускать Ирку, собственных детей у нее не было.
— Да куда же ты поехал, хать бы пола-то сперва настла-а-ал… — уговаривала Выриха квартиранта.
— Ничо, старая, дома настелем! — весело отвечал ей Пудов.
Так ему надоел чужой угол, так спешил он, что переезжал и вправду на некрашеные, недостеленные полы.
Но диван он перетянуть Вырихе не забыл. Надрал из транспортерной ленты ремней и перетянул. Изношенную, потресканную кожу тоже пришлось выкинуть. Заместо ее он купил Вырихе баракана.
Новый диван до того понравился Вырихе, что даже самых дорогих своих гостей она на него не сажала и уж никаких больше постояльцев пускать на него не соглашалась.
Он обзавелся еще необходимыми постройками. Выстроил баню, дровяник, сарайку. Сложил во дворе летнюю из бута печь, поставил круглую асбестовую трубу. Завел на крыше вертящегося с лошадками пастуха, во дворе завел собаку. Наличники он выкрасил в красивую бронзовую краску. Они тускнели после каждого сильного дождя, и он с удовольствием подновлял их. На углу пятистенка, на крашеной посылочной фанерке, он бронзой же вывел: «Улитца Каталей» — и зажил. Приходили, правда, с поселка молодые каталя и издевались над ним. Они срывали его дерзкую фанерку, сбивали ее камнями, били стекла. Краснорожий молодой татарин, Резванов сын Мишка, шатался тут с корешами по ночам и грозился пустить красного петуха. Мишку Пудов побаивался, но виду не подавал.
Он выходил с гвоздодером наперевес, становился насмешливо на крыльце и подтравливал их сверху:
— Т-таже мне — каталя! Да теперь в шахте вам не работа, а манница. Раньше бы потаскали! На ваших тележках не руду, а баб на скобление возить! — и спускал Пирата.
Фанерку он упрямо возобновлял.
Прошло несколько лет. Он жил по-прежнему. По-прежнему перебивался случайными заработками: коновалил, строгал, резал. Научился еще печному делу. Они ходили со старым морщинистым корейцем по домам и переставляли духовки, прогоревшие колосники, перекладывали дымоходы. Печи «сложить» кореец пока еще Пудову не разрешал: он занимался этим лично и без свидетелей. Не всякому открывал он свою мастерскую тайну.
Ирка оставалась дома одна. Сама выдумывала себе игрушки. Сама запиралась за отцом. Сама ложилась спать. Проголодавшись, она намазывала себе на хлеб пшенной каши и с удовольствием съедала. Потом подходила к окну, оттаивала стекло ладонкой и подолгу смотрела вдаль, где в тишине и прореди леса случалось всякое удивительное зверье. Лесные сюжеты очень занимали Ирку, и сны ее всегда были про зайцев и снегирей.
Так прожили они три года. Летом приехал к ним из города одышловатый, с пористым носом, старик, побродил по погосту, покачал головой. Он предложил Пудову сторожить кладбище и обещал аккуратно, хорошо платить.
— Собственно, вы будете здесь как комендант, — сказал он, — маленький начальник, что ли… Впишете в книгу, проверите свидетельство о смерти, выдадите какой надо инструмент… Но только за вашей зарплатой вам придется приезжать в город самому, — подумав, еще добавил он и вышел. Он был вежлив и снял на прощание шляпу.
Пудов с радостью согласился.
Он в первый же день обошел свое владение кругом, поправил, где надо, ограду.
Прорех оказалось достаточно, и он, набрав в карманы гвоздей, отправился с Иркой на починку. Чинили допоздна, с удовольствием. Ирка носила за отцом молоток, отыскивала в заборе неисправность, а по пути собирала в бутылочку красных и черных муравьев. Красных она потом пускала в ручей на кораблик, черные же шли исключительно на хозяйственные надобности. Она поселяла их в столе, и они выживали оттуда рыжих трескучих тараканов. Потом уходили сами. Этому научила ее старуха, говорила — в хозяйстве пригодится.
Покойников стали носить чаще. Носили теперь не только своих, поселковых, но и далеких городских. В народе говаривали, что на прежнем кладбище откопали какой-то «атом» — и его закрыли. Но Пудов этому не верил. Просто старое стояло слишком близко к городу, да и вообще, наверное, уже давно переполнилось, а это было хотя и не новое, но не густое, просторное.
— Места здесь, Ирка, всем хватит, — говорил с удовольствием Пудов, — и нашим, и городским. — И потирал руки.
Да и вообще верилось ему, что была у покойников какая-то своя необходимость в нем, Пудове, и что ездят они сюда не случайно.
В городе он теперь бывал часто. Все ездил, хлопотал, надоедал начальству. Выхлопотал на ремонт материалу, красок, столярный необходимый инструмент. С удовольствием за все расписался. Материалом этим он довел до ума свой дом, но и про казенное, конечно, тоже не забывал.
Вырыл подгнившие столбы, поставил новые. Заброшенные безвестные могилы он подправил, присвоил им для порядку имена и внес их пока во временную зеленую тетрадку. Номера он выправлял у покойников в ногах, на березовых оструганных колышках.
Селили здесь раньше без разбору, клали кто где хотел, изредка попадались даже татарские с лунными серпами памятники, хотя это было и странно: у татар было свое кладбище. Он очень сожалел, что этого уж теперь никак не поправишь, что нельзя выровнять и вытянуть все в линейку, отделить чистых от нечистых, но впредь уж решил больше этого не допускать. Словом, работы предстояло немало.
Выдали ему также нужный земляной инструмент: заступы, ломы, кирки. Привезли даже огромную бухту крученых из морского волоса веревок — для спуска. Но веревку он прибрал для себя, в хозяйстве пригодится.
Выдали еще ему списанный двухтумбовый стол, весь закапанный чернилами, и толстую линованную книгу для его невеселых записей. Тетрадку он аккуратно переписал.
Он с увлечением устраивал свой кабинет: как-то вытемнил, нахмурил стены, обил дерматином дверь. На стол положил снятое с грузовика стекло, под стекло — какие-то свои бумаги и календарь. Привез от Вырихи огромный фикус в кадке, поставил на табурете железный сварной ящик с замком и воссел. Высокий, с неудобной прямой спинкой стул он тоже выпросил себе в городе, над ним посмеялись, но дали. Хотел еще над собой повесить стеклянный, забранный в плинтусовую раму портрет, но ему не разрешили.
— Нет-нет, это уже лишнее, — сказал снисходительно старик, осматриваясь по сторонам.
Он хотел забрать портрет с собой, но Ирка на это неожиданно расплакалась. Слишком уж ей было скучно без этого лысого дяди: ведь отец часто уходил, и она домовала дома одна. Безрукую же куклу Марину утащил в свою будку Пират и там тихо покончил с нею.