коен не только психологией собственных героев, но и психологией читателей. Сама интрига между его текстом и публикой заботит А. Иванченко, по-моему, не менее, чем взаимодействие творимых им характеров. Он не подталкивает читающего к прямому отождествлению с тем или иным своим персонажем, но настраивает нашу «душевную оптику» на более глубокий загляд в самих себя, заставляя принимать к сведению и то, что нам, скорей всего, не очень-то и хотелось увидеть. И при этом «внутренней силой стиля» (использую формулу Г. Флобера) художник склоняет читателей к ощущению радости от эстетической нагрузки, которую он нам предлагает.
Отстаивая достоинство вымысла, уверенный в себе, писатель полемизирует как с дидактикой и копиизмом текущей беллетристики, так и с наивно-реалистическим восприятием искусства. Его проза откровенно литературна. И не потому только, что охотно перекликается с известными и не очень у нас известными сочинениями, а потому прежде всего, что продиктована той верой в возможности слова, которая, собственно, и породила литературу. Слово не всемогуще, но незаменимо: владеющий им вершит необходимую духовную работу по все более трезвому и дотошному познанию человеческого в человеке.
Сознаю, что мое послесловие перегружено цитатами, и все же под конец сделаю еще одну выписку:
«Казалось, у нее не было ничего своего, все ее отдельные черты были как бы заимствованы у других или, лучше сказать, отняты у нее другими, но гармония, комбинация, совокупность этих черт были ее, и только ее…»
Такой Роберт Мамеев видит свою Алису. Такой мне видится и проза Александра Иванченко.
Леонид Быков