– Ты не берешь в расчет мою искренность, – с горечью заметил Роджер.
– Ну хорошо, пусть будет искренность. А потом мисс Робертсон ушла, и он принялся спрашивать меня об Эннингли-Холле. Не знаю, правда, зачем – он успел так основательно исследовать библиотеку, что знает теперь больше моего. Его особенно интересовал дедушка сэра Джона, тот, что служил в Индии.
– Сундуки с изумрудами, – вспомнил Роджер, неопределенно поводя пальцами, – тигры-людоеды в сухих руслах, хинин и вообще тайны Востока.
– Он был секретарем контрольного комитета, – сказала Джейн, – или служил по департаменту налогов и сборов, что-то такое; во всяком случае, он скопил достаточно денег, чтобы по возвращении отремонтировать Эннингли-Холл; до него, говорят, тут было запустение. Потом, конечно, пошли слухи, что он потратил не все, а оставил в тайном месте какие-то сказочные богатства; до сих пор, когда читать не хочется, а на дворе дождь, все садятся в круг и начинают рассуждать об индийском наследстве и как было бы хорошо его найти. На самом деле после ремонта мало что осталось. Ну и эта картина…
– Доминик Клотар, – сказал Роджер. – Начало восемнадцатого века.
– О, ты помнишь?.. Ведь это я тебе рассказывала.
– Конечно, помню.
– Ну вот, она тоже куплена индийским дедушкой. Сэр Джон, когда увлекся искусством и накупил всех тех книг, которые ты теперь не можешь найти, рассказывал мне про этого Клотара, что под старость лет он написал какую-то чудесную картину, которую все возносили до небес – там была пастушка с цветком чертополоха и что-то еще, потому что все, кто о ней вспоминал, путались в подробностях, – а потом она куда-то пропала, и с тех пор ни следа ее нет; «а эта, – говорил он, – тень тени, слова доброго не стоит».
– Вы слишком суровы, – сказал Роджер. – В ней есть свои достоинства: и этот колорит, и эта задумчивость, и… Добрый день, мистер Годфри! Скажите, вы случайно не переставляли книг в библиотеке? В том шкафу, где у сэра Джона всегда стояли книги по истории искусства?
– Нет, – сказал мистер Годфри, входя в дом из сада, – я не заглядываю в тот шкаф.
– Прискорбно. Куда-то пропали три тома по истории живописи – как они называются, я не помню, конечно, – а на их месте обнаруживается «Советчик рыболова»: это хорошо, но не совсем то, что мне сейчас нужно.
– Боюсь, в ближайшее время он вам не поможет, – сказал мистер Годфри. – Я прогулялся до Бэкинфорда и видел у реки группу людей, состязающихся в пении баллад. Рыба, которая не успела уйти, теперь плавает кверху брюхом у славных мельниц Биннори.
– Вы не любите битву при Бэкинфорде, – заметил Роджер.
– Не люблю, – согласился мистер Годфри.
– Но почему? – спросила Джейн. – Она же никому не мешает, ну разве только немножко. Люди съезжаются раз в год, чтобы спеть «Эдвард, Эдвард», женщины выходят «видеть дочерей земли той», как говорит викарий, кругом воспоминания о старых добрых временах – пусть не совсем точные, но ведь это всегда так с воспоминаниями, – клерки из пароходства объясняют друг другу, как правильно чистить стрелу, город на три дня оживает – что тут дурного?
– Что дурного? – переспросил мистер Годфри. – Да ничего особенного. Всего лишь то, что это мнимая ценность на месте, где могла быть настоящая. Когда упоминаешь Бэкинфорд, все с понимающим видом говорят: «О да, эта знаменитая битва». Скажи им, что это вздор, что Бэкинфорд интересен и важен совсем иными вещами: тебя не станут слушать. Симплегады обречены вечно сходиться и расходиться, Сфинкс – загадывать загадки, а Бэкинфорд – быть местом знаменитой битвы. Между тем раскопки, проведенные в двух-трех правильно выбранных местах, могли бы… а, да что тут говорить. Этого никогда не будет. Пойду к себе. Сходите послушать баллады, это очень романтично.
– Он так серьезно к этому относится, – сказала Джейн, провожая его взглядом. – О чем это мы?.. Да, а Генри ни до чего дела нет. Конечно, он герой, он бьется с бегемотами в лесу, но ему бы стоило иногда возвращаться и смотреть за хозяйством. Но он является раз в полгода рассказать о туземцах, водопадах, ассегаях – Бог весть, что это такое – и научить Танкреда новым глупостям, а когда я говорю ему, что дом совсем запущен, что Энни ничего не делает, что Эмилия, собственно говоря, не обязана следить, чтобы тут ничего не рушилось, мебель не зарастала пылью на три пальца и обед подавали вовремя, он с величественным жестом произносит: «Пусть наймут кого-нибудь чистить медь». Он думает, у нас тут катер.
– Зато он увлекательно рассказывает, – сказал Роджер. – Правда, у меня ощущение, что он ездит на охоту в басни Эзопа. Между ним и животными все время происходит что-то назидательное. Помнишь историю про обезьяну, укравшую у него ключ?
– В которую он кинул другим ключом, чтобы она сделала то же самое?
– Да-да. Меня только смущает, зачем ему в джунглях столько ключей и что он ими отпирал. Ну ладно, я, пожалуй, пойду в библиотеку, вдруг книги найдутся или мне придет вдохновение.
Он поднялся с места.
– Ты мне так и не расскажешь? – спросила Джейн.
– О чем именно?
– О чем тебя спрашивал инспектор. Я видела, как он поймал тебя в коридоре и вы пошли в библиотеку. Чего он хотел?
– Да ничего такого. Понимаешь, они же всегда должны быть наготове и показывать проницательность, чтобы человек подозревал, что он под подозрением, и больше не решался ни на что преступное. Это как один итальянский художник, когда писал воскресение мертвых в церкви, над гробницей какого-то рыцаря, изобразил среди прочего, как этот рыцарь выбирается из могилы, под звуки ангельских труб и всего остального, причем сразу в полном вооружении, с наплечниками и наколенниками, потому что если выходишь на улицу, никогда не знаешь, что тебе там понадобится…
– Роджер, о чем он тебя спрашивал?
– Почему бы тебе не узнать об этом у инспектора, – сказал Роджер. – Потому что я могу что-нибудь переврать, а он все помнит в подробностях, так что из его рассказа ты составишь более цельное впечатление…
– Я хочу узнать от тебя. Давай, рассказывай.
– Нет, все-таки инспектор…
– Перестань, а то я разозлюсь. Чего он хотел?
– Он спрашивал об отношениях между мной и Эмилией.
– Каких отношениях, – со смехом сказала Джейн, – ты же здесь не был с самого… Роджер?..
– Я здесь был, – сказал Роджер. – Два раза в марте и еще до этого. И еще Эмилия приезжала в город. Это были вполне невинные встречи.
– Вот как, – сказала Джейн.
– Я приехал пораньше, чтобы поговорить с ней. Я боялся, что из наших свиданий она сделает слишком серьезные выводы и будет вести себя на людях так, как будто бы что-то есть, хотя ничего нет. Сидел у реки и думал, с чего начать, но так и не придумал и пошел сюда, надеясь, что слова придут сами. А потом уже…
– А мне ты не хотел об этом рассказать?
– Джейн, ты не должна думать, что…
– А я и не думаю, – сказала Джейн голосом, свидетельствовавшим, что она думает.
– Вот поэтому я и хотел, чтобы ты узнала об этом от инспектора, – печально сказал Роджер.
– Что?..
– Чтобы он видел, что ты слышишь об этом впервые.
– Погоди, – Джейн коротко рассмеялась. – Ты сообщаешь мне, что волочился за покойной Эмилией и намеревался скрывать это и дальше, если бы не вмешался инспектор; он, надо думать, наслушался об этом в Бэкинфорде, так что про твой роман знает здесь каждый, кроме меня. Хорошо. Потом ты делишься со мной соображением, что если бы я знала об этом раньше, то могла бы убить Эмилию; во всяком случае, тебе это кажется убедительным мотивом. Я правильно поняла?
– Джейн, я вовсе не…
– Так вот, – сказала она ледяным голосом, – мне бы не хотелось, чтобы ты переоценивал то, на что я ради тебя способна. Ты разочаруешься. Доброго дня.
– Надо же быть таким дураком, – сказал Роджер, оставшись один. – Просто удивительно. И не смейся, – отнесся он к картине, – это невежливо.
– Чем она занята? – переспросил мистер Годфри.
– Сочиняет надгробную надпись, – сказала Джейн. – Говорит, речь викария ее вдохновила; что мы должны сказать Эмилии, как мы ее любили; что это нелепое положение, когда всех подозревают, сводит ее с ума и что она сама себя начинает подозревать, хотя знает, что ничего такого не делала; что она будет сочинять эту надпись, пока не сочинит, и предлагает каждому сделать то же, чтобы потом выбрать лучшую и считать ее общей.
– Мисс Робертсон права, – сказал викарий, – мы должны что-то сделать.
– Конечно, – задумчиво сказала Джейн, – только что же мы напишем? «Дорогая Эмилия, мы очень тебя любим»?.. Это же эпитафия, а не письмо о том, какая у нас погода и откуда еще упал мистер Барнс.
– Да, задача непростая, – согласился мистер Годфри. – Но тем слаще будет победа, так?
– Когда заходит речь о надгробных надписях, – сказал викарий, – я всегда вспоминаю фразу, которую, по преданию, сказал император Септимий Север незадолго до смерти: «Omnia fui et nihil expedit».
– Как это переводится? – спросила Джейн.
– Я был всем, и все впустую, – сказал мистер Годфри.
– Удивительно, что слова такой силы произнес языческий император, да еще такой, которого представляешь скорее в казарме, чем в философских классах, – продолжал викарий. – Я бы не удивился, найдя подобное у Экклесиаста.
– Это слишком печально, – сказала Джейн. – И к тому же бедная Эмилия не была всем…
– Это можно подправить, – легкомысленно сказал Роджер. – «Я была кое-чем».
– Открыв высокие двери, – задумчиво сказал викарий. – Вот образ, который я бы включил в эпитафию. Открыв высокие двери.
– Это очень поэтично, – сказала Джейн.
– Это написано на могиле крестоносца в нашей церкви, – пояснил викарий.
– Этого там не написано, – с силой сказал мистер Годфри.
– Я знаю ваше мнение об этой надписи, – сказал викарий, – но оставляю за собой право иметь иное.
– Я уважаю ваше желание, – отвечал мистер Годфри, – и уверен, что оно не является единственным доводом в пользу вашего толкования.