вно удобрял жидким навозом, чтобы они пожелтели и побурели, а потом выкапывал и продавал за античные, так что не было в городе кардинала, который не обзавелся бы цветком с этой грядки, в уверенности, что приобретает нечто почтенное». Тут мы пропустим еще кое-что, не идущее к делу…
– Удивительно вздорный человек, – сказал викарий. – Его кто-то любил?
– Наверняка, – сказал Роджер. – Всех кто-нибудь любит.
– «Казначей короля, – продолжал мистер Годфри, – коего звали монсиньор Жиль Бертело, пришел и сказал мне: «Паоло, король хочет поручить тебе одну работу, хотя он сомневался, ведая твою заносчивость и что от тебя не знаешь, чего ждать; но я говорил ему, что при всей твоей строптивости другого такого искусника не найти, и он со мною в том согласился». И я премного его благодарил, а он открыл мне, что дело идет о некоей медали по поводу того, что приключилось прошлым летом. Король Франции и король Англии согласились съехаться ради неких важных дел; и король Англии пересек пролив и вступил в свои земли, где для его жительства возвели целый замок. Пред воротами на зеленой равнине стоял фонтан, отделанный золотом, на коем изображался Вакх, наливающий вино, а по желобам струилось красное вино, белое и кларет, над головою же Вакха было написано золотыми буквами: «Faicte bonne chere quy vouldra», то есть «Угощайся, кто хочет». С другой стороны стояла колонна древней работы, поддерживаемая четырьмя золотыми львами, на верхушке которой было изваяние слепого Купидона, натягивающего лук и уже готового стрелять в кого придется. Крыши всюду были покрыты расшитыми шелками и блестели, точно золото, а во дворце была возведена часовня, хоры коей были затянуты шелком, а алтари покрыты золотою тканью, расшитой жемчугом; все покровы здесь были флорентинской работы. Сам я этого не видел, но говорят, что все было придумано и сделано так ловко и быстро, что такого прежде не видели. А король Франциск со всеми его дворянами прибыл в город Ардр, где к их приезду приготовили множество палаток, домов и беседок, и еще столько же было установлено и возведено в поле за городом. В том же городе Ардре начато было строительство прекрасных королевских покоев, но не закончено, и король приказал, чтобы его поместили невдалеке за городом, в некоем замке, пострадавшем от войны в давние времена. Там же достроили помещение для увеселений и развлечений, большое и обширное в обхвате, главной опорой коему служил огромный столб, поддерживаемый натянутыми толстыми веревками и другими снастями. Потолок, опиравшийся на оный столб, был голубого цвета и украшен звездами из золотой фольги, а небесные тела на нем выписаны красками на манер небосвода, а еще был там полумесяц, слегка вытянутый в сторону города Ардра; оный полумесяц был украшен сетью, сплетенной из веток плюща, и ветвями самшита и прочим подобным, что могло долго оставаться зеленым и радовать глаз. Потом оба короля поднялись с места со всеми своими людьми в прекрасном порядке, дабы встретиться на поле, и провели несколько дней вместе, и там было сказано и сделано много такого, о чем здесь писать не к месту, ибо я сам этого не видел и сужу по чужим рассказам. А напоследок у них отслужили мессу; совершал же ее господин Томас Вулси, кардинал и папский легат, уполномоченный быть высшим послом при обоих королях. Сей кардинал прибыл верхом в сопровождении благородных лордов и прелатов в город Ардр, к французскому двору, где французский король устроил сказанному господину кардиналу пышный прием, а чтобы запечатлеть благородство кардинала, французы записали в книги всю триумфальную роскошность кардинальского величия. Они записали, сколько там было рыцарей и лордов, все в темно-красном бархате, с изумительным количеством золотых цепей, и о бывшем там великолепном коне, мулах, лошадях и повозках, кои, предваряя кардинала, прибыли в Ардр с вьюками и сундуками, а кроме того, о его больших крестах и свечах, о подушке в расшитой наволочке, о двух его мантиях вкупе с другими церемониальными одеяниями, о великом и почетном числе епископов, прислуживавших ему, о великом множестве слуг, одетых в алые одежды; всякий, кто прочтет сию французскую книгу, найдет там такой отчет, искусно составленный. И когда помянутый кардинал служил мессу, которую слушали оба короля со своими людьми, над ними в небе пролетела некая тварь, которую одни сочли драконом, а люди большей учености говорили, что это саламандра. Из-за этого многие были омрачены, уверенные, что это знамение не на добро, и сам король был обеспокоен, тем более что туда стекалось много народу из Пикардии и Фландрии, чтобы видеть королей в их славе, и толки об этой твари разошлись широко. Из сего я уразумел, что надобно повернуть эту историю к королевской выгоде, и сказал монсиньору Бертело, чтобы он не беспокоился, ибо я хоть и не Цезарь и не другие полководцы, кто умел истолковать дурные приметы себе на пользу, однако не без головы на плечах, и если…» Тут, пожалуй, я пропущу еще немного.
– Непростая задача, – сказал Роджер. – Любопытно, как он выкрутится.
– Все это очень странно, – сказал викарий. – Саламандра была эмблемой Франциска, это общеизвестно, и если бы он ее увидел у себя над головой, то скорее должен был радоваться, что небо дает добрый знак ему, а не англичанам.
– Я думаю, и человек с драконом в гербе не обрадовался бы, встретив его живого в лесу, – заметил Роджер, – будь даже он точно такой же, лазоревый и с бордюром. Это тонкий вопрос об отношении искусства к действительности. Один…
– «И вот, – провозгласил мистер Годфри, – я сделал медаль с головой короля Франциска, на обороте же изобразил Геркулеса, который держал на своих плечах вселенную, а поверху пролетала саламандра, а вокруг была надпись, гласившая: «Discrimine laetus». Это означало, что король радуется трудам и опасностям, кои дают ему выказать несравненную его доблесть, как когда он разбил швейцарцев близ Милана в сражении, длившемся целую ночь и целый день, и заставил их поплатиться за все их жесткости и надмение. Можно истолковать эту надпись и так, что король радуется оказанному отличию, ибо саламандра пролетела прямо над тем местом, где стоял он и его люди, а не над иным; саламандра же обитает в огне без вреда для себя, а огонь по природе своей устремляется ввысь; сим означалось превосходное мужество короля и благородная его справедливость. Этою выдумкою я был весьма доволен, и она принесла мне большую честь от людей, смыслящих в художестве». Ну, я надеюсь, с сокращениями все ясно и мы не продолжим их обсуждать.
– Все это странно, – с сомнением повторил викарий.
– Не знаю, как вы, – весело сказал мистер Годфри, – а я не прочь поужинать. Где миссис Хислоп? Не мог бы кто-нибудь пойти и сказать ей, что времена изменились и ее башня уже не обязана морить людей голодом?..
– Я схожу, – сказала Джейн.
– Я думала, он способен на лучшее, – сказала пастушка, – а он обманывал эту девушку и признался ей в этом, не краснея и не опуская глаз. Она весь вечер была опечалена, а он держался как ни в чем не бывало. Неужели сердце его не помнило, что есть вещи, с которыми нельзя так обходиться?
– Будем осторожны, судя о том, чего не видели, – сказал волк.
– По-моему, тут все очевидно, – возразила пастушка.
– Так не бывает, – сказал волк, – тем более что тут дело идет о любви, а это область, в которой люди не понимают друг друга чаще, чем где-либо.
– Это правда? – спросила пастушка.
– Правда, – сказал волк. – Только подумай, какие опасности ждут человека, осмелившегося открыть кому-нибудь свое сердце! Он рискует встретить лень, граничащую с пренебрежением; рассеянность, которая охладит или оскорбит его; придирчивость, которая пристает к каждому слову не потому, что ценит его, но потому, что хочет показать себя; коротко сказать, влюбленному лучше молчать днем, если он не желает мучиться, вспоминая все это ночью. Если трезво рассудишь об этом, удивишься, что есть еще люди, способные вкушать в любви ничем не омрачаемое блаженство. Впрочем, кто последний их видел?
– Неужели все так печально? – спросила пастушка.
– Если позволишь, – отвечал волк, – я перескажу тебе историю, которую рассказала г-жа де Гийарден, старая знакомая нашего хозяина, г-на Клотара.
– Я люблю этот предмет, – сказала г-жа де Гийарден человеку, который заговорил с ней о любви, – особенно потому, что он нерасторжимо связан со злоречием, а в свете нет человека, который по доброй воле отказался бы выклевать ближнему печень. Это напоминает мне одну историю: позвольте мне ее рассказать.
В юности я была знакома с г-жой де Скюдери. Она сохраняла весь блеск своего ума и всю занимательность своих бесед; слушать ее было истинное наслаждение. В ту пору вы бы меня не узнали: во мне ничего не было, кроме непосредственности; видимо, это ее развлекало.
Однажды я сидела у нее; мы смотрели, как котенок возится с нитками, и говорили о прихотях славы; я упомянула человека, лет за сорок до того привлекавшего общее внимание слухами о хладнокровной дерзости, неизменно выказываемой им среди опасностей войны. Г-жа де Скюдери погрузилась в задумчивость, которую я решилась прервать. Тогда она рассказала мне историю, которая, по ее словам, доселе удивляла ее самое.
Когда-то давно она была знакома с этим господином; он питал к г-же де Скюдери чувства более глубокие, чем обыкновенное расположение; она любила в нем острый ум, разнообразную ученость, всегда скрашиваемую насмешливостью, и даже приступы меланхолических причуд. Однажды дела вынудили его уехать в деревню; он обещал г-же де Скюдери, что в отъезде тотчас начнет помирать со скуки, она же убеждала его стать там трижды и четырежды блаженным, как это принято в книгах. Через несколько дней она написала ему письмо, которое я вам перескажу, как помню.
«Хотите слышать историю, о которой все говорят? Она развеселит вас в сельском уединении. Известная вам Перье пробудила чувства в одном господине, которого я не буду называть. Подобно странствующему рыцарю, он влюбился в Перье на основании слухов о ее красоте, потому что он совершенно слеп. Бедная Перье, которая, как все мы, любит свою власть, быстро начала ею тяготиться, ибо этот господин, не видя ее, умудрялся оказываться везде, где она могла его видеть. Она была с ним искренной, как добродетельная женщина, которая отказывает поклоннику, имея в виду отказать. Его любовный язык был для нее китайским, его знаки внимания были ей смешны и противны, его богатство и положение были ничто, ибо при всех своих достоинствах г-н N, в отличие от сирийского мага, умел вызывать лишь одного демона, именно того, что отталкивает любовь, а не привлекает ее. Слышав от льстецов похвалы своим ногам, он старался, чтобы их заметили; уверенный, что у него красивые зубы, он улыбался, чтобы их показать; он принимал академические позы, чтобы подчеркнуть гибкость своей талии; следуя мнению, которое не мог проверить, он старался произвести впечатление, которого не мог оценить. Думая, что слепота – единственное, что мешает ему нравиться, он обрушивался с горькими укоризнами на зрение. Он говорил, что нельзя давать глазам воли; что их взгляд зарождает в нас зависть, пробуждает вожделение; невежественные судьи, они доверяются внешности и часто предпочитают позор св