Что люди древность чтят, скучая новизной,
Причин тому не счесть, но доброй ни одной.
Глупцу, завистнику что старей, то милее,
И краше всех дворцов им утлый кров Помпея.
Менандра не спешил театр честить венком;
Коринне лишь одной Овидий был знаком;
Марон для своего был века молоденек;
Стихам Гомеровым смеялся современник.
Не ерзай же, мой труд, ты на свою беду:
По смерти славу ждать? спасибо, подожду.
Тут г-н де Корвиль подумал, что когда каждый возьмет из этой картины то, что ему по совести причитается, на долю г-на Клотара останется очень мало или совсем ничего – а впрочем, можно полагать, что г-на Клотара это не очень опечалит.
Глава пятая
– А потом он явился этому своему приятелю, – сказала Джейн викарию, – весь переливающийся, и сказал, что наши представления о загробной жизни страдают известной неполнотой. Как вы думаете, он прав?
– Возможно, – вежливо сказал викарий.
– Я бы ему не доверяла, – сказала Джейн. – Хотя после этого он ушел через футляр от контрабаса, так что… Доброе утро, инспектор. Как вам вчерашнее сражение?
– Много доблести и славы, – отвечал инспектор, входя из сада. – Я понимаю, почему люди сюда ездят. С другой стороны, те, кто считает это утехами невежества… Доброе утро, мистер Годфри. Что это с вами?
– Ничего особенного, – сказал мистер Годфри, который выходил из дому, со страдальческим видом держась за поясницу. – Когда ищешь что-нибудь на полу, надо меньше кланяться, вот и все.
– Ой, это печально, – сказала Джейн. – Наверняка у миссис Хислоп есть какая-нибудь мазь. Сейчас я спрошу.
– Не стоит, – сказал мистер Годфри. – Я встретил на лестнице мисс Робертсон, она сказала, что у нее есть несравненное средство, которое мгновенно избавит меня от всего. Мне остается надеяться.
– А медаль вы так и не нашли? – спросила Джейн.
– Нет, не нашел, – сказал мистер Годфри, – зато теперь у меня есть жало в плоть, это отвлекает от всякой суеты. В моем возрасте уже пора ограничивать свои планы пределами тела и радоваться, если они осуществляются.
– Желаю вам скорейшего выздоровления, – сказал викарий.
– Спасибо, – отозвался мистер Годфри. – Собираетесь на рыбалку, мистер Хоуден?
– Да, – сказал Роджер, входя в галерею и ставя сумку у стены. – Я подумал, что если от меня тут ничего не нужно, я могу себе это позволить. В конце концов, я уже давно не сидел в тростниках, и Джеффри Герберт будет рад меня видеть. Я так и вижу его радость, умеренную опасением распугать плотву.
– Я вам завидую, – сказала мисс Робертсон, спустившись с лестницы. – Хотела бы и я так же.
– Так в чем же дело? – спросил Роджер. – Я дам вам червей.
– Нет, куда мне, – сказала мисс Робертсон. – Мистер Годфри, вот, пожалуйста, разотритесь этим, и я обещаю, вы и не заметите, как почувствуете…
– Потом, потом, – сказал мистер Годфри, отмахиваясь. – Спасибо.
– В самом деле, – сказал Роджер, – почему нет? Там тихо, хорошо и иногда клюет. Вы вернетесь оттуда новым человеком. Я всегда так возвращаюсь.
– Ничего не выйдет, – сказала мисс Робертсон. – Я на своем месте только в этом саду, потому что его создал Эдвардс, который руководствуется почти теми же предпочтениями, какими руководствовалась бы и я; но стоит выйти за калитку, и я чувствую себя как на торжественном обеде, где большинством вилок меня не учили пользоваться; надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.
– Да, я вас понимаю, – сказал викарий.
– Люди, что жили до нас, – продолжила мисс Робертсон, – хорошо знали, какая связь существует между чистотой воображения и искренностью в любви; они были честны за столом, в бою и на ложе, а потому могли призвать себе на помощь всю мощь природы, если она им требовалась; в гневе они ударяли рукой в землю, чтобы вызвать Эринний, и были уверены, что Эриннии придут. Этот мир учил нас искренности – эти пчелы в ежевике, щегол в ветвях, озера в глубоком лесу, – промолвила она, обратясь к картине, – но мы пренебрегали этим уроком; и тогда мир начал показывать нам лишь нас самих. Не знаю, чего в этом больше – услужливости или презрения. Словно в той истории, которую Генри рассказывал про обезьяну с ключами… Вы слышали ее? – спросила она у присутствующих. – О, это замечательная история. Генри был в девственном лесу и решил отдохнуть. Он лег на землю и уснул крепким сном, а когда проснулся, обнаружил, что обезьяна, одна из тех, которыми кишел этот лес, подобралась к нему, пока он спал, и вытащила ключи у него из кармана. Обезьяна сидела напротив него на ветке, играла с ключами и выглядела совершенно как хозяин всего того, до чего можно добраться с их помощью; по всему было видно, что ключи ей нравятся и что просто так она их не отдаст. Что было ему делать? Он пытался быть с ней ласковым, потом грозным, думал отвлечь ее от ключей, предлагая другие предметы, но обезьяна смотрела на все равнодушно; а когда он совсем отчаялся, то с досады кинул в обезьяну какой-то шишкой, а она нашла такую же и запустила в него; тут к нему пришла счастливая мысль. У него были какие-то другие ключи: он кинул в обезьяну и получил первые обратно.
– Это как общество взаимного кредитования, – сказал Роджер.
– А он потом не пробовал вернуть и вторые? – спросил викарий.
– Кажется, он решил, что обойдется стамеской, – сказала мисс Робертсон. – Стамеска у него была.
– А почему нельзя было воспользоваться стамеской вместо тех, первых ключей? – спросил викарий.
– Не знаю, – сказала мисс Робертсон. – Впрочем, дело не в этом. Он счастливо вернулся, рассказывал нам эту историю, а Танкред за ним повторял. Однажды он таким образом напугал почтальона – тот услышал за дверью: «Обезьяна дала мне ключ» – и решил, что у нас воры в доме.
– Как интересно, – сказал мистер Годфри.
– В наше время, – продолжала мисс Робертсон, – когда все думают, что живопись можно заменить фотографией, скульптуру – отливкой и тому подобное, люди почти не прикасаются к реальности, к ее первоначальным формам. Мы не ценим физическую работу, мы смеемся над нею, бежим от нее; у нас нет терпения достигнуть в ней правильности, и мы не знаем, какой ценой она приобретается. Конечно, мы еще восторгаемся при виде пчелиных сот, мы еще способны видеть в них божественное дарование, превращающее простой воск в нечто прекрасное, но между тем…
– О да, – ввернул Роджер, – соты – это прекрасное зрелище, особенно когда пчелы спят или на службе. Однажды в какой-то итальянской галерее я видел чье-то святое собеседование. Там был изображен прекрасный пейзаж, с колокольней и синими скалами на горизонте, а на переднем плане под дубом собрались святые и заказчик с ними, хорошо одетый и очень самоуверенный молодой человек, которого совершенно не смущало общество св. Урсулы и св. Екатерины. И все это под ясным полуденным солнцем, забыл сказать. Вот, а следующая картина была того же автора и на тот же сюжет, только написана лет на тридцать позже. И там все так же прекрасно – солнце, красные мантии, зеленые мантии, и святые совершенно не изменились: все так же молод Иоанн Креститель, и у св. Екатерины все такое же отличное колесо, сразу видно, что им не пользовались; а заказчик тот же, и он сильно сдал. И самоуверенности у него убавилось, и кожа сухая, и вообще видно, что лучше бы он пошел домой и полежал. Помню, все то время, что я провел у этой картины, я сперва мучился жалостью к заказчику, а потом пытался понять, чего же хотел от меня автор, потому что у него явно были иные намерения. Там в дупле дуба и еще в расселине скалы виднелись пчелиные соты, и я подумал, что…
– Едва ли художник хотел вложить свою мысль именно туда, – сказал викарий.
– Почем знать, – отозвался Роджер. – Надо везде проверить.
– Мисс Робертсон вообще говорила о другом, и то, что она говорила, очень важно, – сказал викарий. – Мы общаемся с природой в пределах нашего сада; мы хотим сохранить иллюзию, что живем в согласии с нею и открыты для ее внушений, но то, что мы видим за этим окном, имеет мало отношения к природе: она ушла, оставив нам этот сад, как погремушку для нашего малоумия. И когда мы видим эту ленивую нежность, эти цветы, этого пса, что носится по клумбам…
– Не надо его сюда пускать, – озабоченно сказала Джейн.
– Привет, Файдо, – сказал Роджер. – Как дела?
– Ему нравится ваша сумка, мистер Хоуден.
– Он слишком разыгрался. Где Эдвардс?
– Эй, эй!
– Файдо, что ты делаешь? – крикнула Джейн. – Немедленно прекрати! Нельзя!
– Бог ты мой, что это?
Из разворошенной сумки, которую Файдо выволок на середину галереи, вывалились крючки, поплавки и медная статуэтка, изображающая обезьяну.
– Что за черт, – озадаченно сказал Роджер.
– Да это же…
– Она стояла на этом столике, теперь я помню!
– Погодите, а не ею ли…
– Нет, нет, – произнесла Джейн с бледной улыбкой, – этого не может быть, тут какая-то ошибка. Роджер, объясни.
– Я и рад бы, – пробормотал Роджер.
– Так это вы всех убили, мистер Хоуден? – с интересом спросил мистер Годфри. – Кто бы мог подумать.
– Давайте успокоимся, – взывал викарий.
– Ну наконец-то, – произнес инспектор, выступая вперед, и все смолкли. Он поднял статуэтку и понюхал ее. – Прекрасно. Уймись, Файдо, все хорошо. Мистер Хоуден, вы не могли бы объяснить, откуда она у вас?
– Не знаю, – с досадой сказал Роджер. – Я ее впервые вижу. И не поверите, я никого не убивал.
– Почему же, – сказал инспектор, – поверю.
– В самом деле? – недоверчиво спросил Роджер.
– В самом деле. Позвольте понюхать ваши руки.
– Ээ, пожалуйста. Правда, я тут перебирал червей, так что…
– Ничего, ничего. Спасибо, мистер Хоуден.
– Все это, вероятно, имеет какой-то смысл, – пробормотала Джейн.
– Очень надеюсь, – прошептал викарий.
– Мистер Годфри, – безмятежно продолжал инспектор, – если вас не затруднит, вытяните, пожалуйста, руки вперед.