Чем больше проходит времени, тем менее обоснованным мне кажется включение ее философии в рубрику «мистика» – этот термин следует использовать осторожно, зачастую он применяется для того, чтобы исключить, вытеснить на обочину произведение, которое не удается классифицировать. Такие ли уж «мистические» ее статьи о Германии, стоящей на пороге нацизма, ее точный и категоричный анализ политической ситуации в Европе тридцатых годов, ее критика разложения социал-демократии и партий? Мистической ли является подробная, отточенная критика классической и постквантовой науки, предложенная ею в серии эссе 1941 года (самое насыщенное из них начинается удивительным диагнозом: «Il s’est passé pour nous, gens d’Occident, une chose bien étrange au tournant de ce siècle; nous avons perdu la science sans nous en apercevoir…»[57])? И не относится ли к самой чистой философии различение между инертными истинами, которые откладываются в памяти, не оказывая никакого воздействия, и которые поэтому, как нам кажется, нам принадлежат (о знании, преподаваемом в университетах и школах, Симона Вейль говорит, что «совершенно бесполезно держать в уме большое количество инертных истин»), и истинами активными, чье присутствие избавляет душу от ошибок и вдохновляет ее на поиски добра?
Меня не удивляет то, что одним из самых внимательных ее читателей стал эпикуреец Жан Фалло[58] который усмотрел аналогию между опытом malheur[59], столь важным для Симоны Вейль, и удовольствием по Эпикуру. Эпикур думает о том, что происходит в душе, когда прекращается боль. Вейль делает ровно противоположное: она думает о том, что происходит с человеком, когда исчезает всякое удовольствие, в мгновение, когда мы чувствуем себя лишенными всякой энергии и всякого источника и воспринимаем жизнь «как простой факт, лишенный какого-либо оттенка добра». Это, разумеется, жестоко, но эту истину мы должны непрерывно созерцать, если хотим достичь добра в самой его чистой форме.
Обложка «Écrits de Londres et dernières lettres» Симоны Вейль (Париж: Gallimard, 1957)
Как бы то ни было, тогда меня особенно поразила критика понятий личности и права, предложенная в «La personne et le sacré»[60]. Отталкиваясь от этой критики, я прочитал эссе Мосса[61] о понятии личности и мне показалась очевидной сокровенная связь между юридическим лицом и театральной, а затем и теологической маской современного индивида. Возможно, своими корнями критика права, которой я не переставал заниматься после первого тома «Homo sacer», восходит к эссе Вейль.
У меня все еще хранится зачитанный и измятый экземпляр книги, в котором содержалось это эссе – «Écrits de Londres et dernières lettres»[62], изданная «Gallimard» в 1957 году в серии «Espoir» под редакцией Альбера Камю. Любопытно, что, по причинам, которых я уже не могу вспомнить, в книге сделал отметки пером Хосе Бергамин, как если бы этот экземпляр принадлежал ему.
Симона Вейль, которая так ясно понимает, насколько недостаточны понятия права и личности и их соединение в «правах человека», не замечает, что снова возвращается к праву, когда пытается заменить эти понятия другими, диаметрально противоположными понятиями «обязанность», «согласие» и «наказание». «Декларация обязанностей» – это лишь оборотная сторона «Декларации прав».
Проблема восприятия пределов любимого автора была озвучена Кольриджем (он говорил о трудностях, с которыми сопряжено чтение Платона) в виде герменевтического принципа, которому я по мере возможности пытался следовать: «До тех пор пока ты не осознал неведение писателя, считай, что тебе неведомы его знания»[63]. С небольшим изменением его можно сформулировать так: «Если ты думаешь, что постиг то, что понял автор, не считай на этом основании, что ты постиг и то, чего он не понял».
Когда нам кажется, что мы поняли пределы или противоречивость того или иного автора, полезно усомниться в нашем осознании его неведения. Поэтому, вместо того чтобы изобличать его предполагаемые противоречия, я предпочитаю искать то, что осталось невысказанным и что нужно постичь и развить. На мой взгляд, такова мысль о безличном: «Ce qui est sacré, bien loin que ce soit la personne, c’est ce qui, dans un être humain, est impersonnel. <…> La perfection est impersonnelle. La personne en nous, c’est la part en nous de l’erreur et du péché»[64]. То, что есть безличного в существе, не может обладать правами или обязанностями и уж тем более не может «соглашаться» или «быть наказанным». И именно этот безличный элемент соответствует той радости, которая в одном из последних написанных в Лондоне отрывков мощно противопоставляется malheur: «Радость – ключевая потребность души. Недостаток радости, идет ли речь о malheur или о простой скуке, есть болезненное состояние, в котором угасают рассудок, смелость и щедрость. Это удушье. Человеческая мысль питается радостью». И далее: «Все, чего я желаю – и что, как следствие, считаю благом, – существует, существовало или будет существовать где-нибудь. Я не могу это полностью придумать. Как же тогда не быть счастливым?»
Вейль: только люди, достигшие крайней степени социальной деградации, могут говорить правду, все остальные лгут.
Можно говорить правду только при условии, что к ней никто не прислушивается (правда – это то, чему ты не можешь не верить, если прислушиваешься к ней). Правда, произнесенная устами авторитетного человека, который уже внушил уверенность своим слушателям, теряет часть своей правды. Поэтому, когда мы пишем, мы пытаемся добиться анонимности, стать неизвестными даже для самих себя. Только ту правду, что теряется, можно неожиданно, неуклюже подобрать. Отсюда проистекает тщетность всех учреждений, которым была поручена задача транслировать правду.
Хосе Бергамин. Фотография Джорджо Агамбена
На мой взгляд, именно поэтому я никогда не мог и не хотел иметь учеников – только друзей, даже когда разница в возрасте была настолько большой, что осложняла дружбу. И никто из тех, кого я мог считать своими учителями, намеренно никогда не выступал в этой роли. Напротив, все – Пепе[65], Джованни, даже Хайдеггер в ходе семинаров в Ле Торе – противились тому, чтобы выступать в роли учителей, и всякий раз находили способ, чтобы опровергнуть этот церемониал.
Страница из «Écrits de Londres et dernières lettres» Симоны Вейль с пометкой Хосе Бергамина
За стеклом справа в кабинете в переулке дель Джильо видна фотография Хосе Бергамина, который, как и Джованни, несомненно, оставил свой след в моей молодости. В определенном смысле Пепе был противоположностью Симоны Вейль. Каждая встреча с ним проходила под знаком радости, причем радость всякий раз была такой насыщенной и разной, что мы возвращались домой, не осмеливаясь в нее верить, преображенные и легкие, как если бы подобная радость не могла существовать и ее нельзя было вынести. И тем не менее в моем – или его – экземпляре «Écrits de Londres» Пепе отметил различные фрагменты, где появляется слово «malheur», которое ему, изгнаннику, подвергшемуся политическим преследованиям, должно было быть хорошо знакомо. Но фрагмент о радости отмечен его неповторимой эмблемой в форме птицы.
Ему я обязан отвращением к любой трагической позе и склонностью к комедии – хотя позднее я понял, что философия находится за рамками трагедии или комедии и что, как говорит Сократ в конце «Пира», тот, кто умеет сочинять трагедии, должен уметь писать и комедии. И благодаря Пепе я со временем понял, что Бог – это не монополия священников и что его, как и спасение, я могу искать только extra Ecclesiam[66]. Когда Эльза сказала мне, что хочет написать книгу под названием «Без утешения в религии», я сразу почувствовал, что это название затрагивает и меня, что, как и Пепе, я в каком-то отношении жил с Богом, но без утешения в религии. (Это также позволило мне избежать тех – а их в Италии было много, – кто хотел убедить меня в том, что extra Partitum nulla salus[67].)
Стихотворение Хосе Бергамина, 1982
Extra: вне (с мыслью о движении изнутри – ex – о выходе). Невозможно обрести истину, не выйдя из ситуации – или из учреждения, – которая нас не пускает. Философ должен стать чужаком в своем городе, Илличу[68] пришлось в каком-то смысле выйти из церкви, а Симона Вейль так и не решилась в нее войти. Extra – это место размышления.
Хосе Бергамин и автор. Севилья, 1976. Фотографии Джиневры Бомпьяни
Рим, 13 июля 2014 года: «Сон, приснившийся этой ночью. Я был с Пепе в компании других людей, в его доме в Испании. Это был очень простой, чудесный дом, как и все дома, в которых я его встречал: большая комната, выходившая на две смежные террасы, столь же просторные. Там было мало мебели, и вся она была исключительно из дерева; я увидел маленький стул и пододвинул его к Пепе, чтобы он сел, но он поставил на него ноги. Потом мы выехали на машине, чтобы продолжить вечер, возможно, чтобы отправиться на ужин, а может, и без всякой цели. Мы были счастливы. Каждое мгновение сна было настолько наполнено радостью, что я почти что осознанно оттягивал его завершение, как если бы радость была материей, из которой соткан сон, и мой разум не должен был ни под каким предлогом переставать ее ткать. Наконец, проснувшись, я осознал, что Пепе и был той радостью, из которой был соткан сон».