(Виноградов В. В. О поэзии Анны Ахматовой // Указ. изд. С. 373–374). Цель Виноградова при анализе поэзии Ахматовой – «расчленение отдельных эстетических объектов, созданных поэтессой, с целью определить композиционную функцию символов как элементов данного органического целого» (там же. С. 371). См. также: Чудаков А.П. Ранние работы В.В. Виноградова по поэтике русской литературы // Там же. С. 465–481.
229 Полемический намек на статью Б. Эйхенбаума «Как сделана “Шинель” Гоголя». Ср.: ФМЛ. С. 89: «Конечно, художественное произведение не только творится, но и делается. Для футуристов же оно – только делается».
230 Имеется в виду эстетическое учение Канта: Кант считал суждение вкуса собственно эстетическим, «чистым», если только оно является оценкой «свободной», «чистой» красоты, исключающей наличие какой бы то ни было посторонней цели. Этому требованию Канта удовлетворяют искусства типа тех, которые перечисляет Бахтин; ср.: «…Рисунки a la grecque, орнамент из листьев, вырезанный на картинных рамах, обоях, и т. д., сами по себе ничего не означают: они ничего не представляют – никакого подводимого под определенное понятие объекта; они свободная красота. К этому же роду можно отнести и то, что в музыке называется фантазиями (без темы), да и всякую музыку без текста» (Кант И. Критика способности суждения // Указ. изд. С. 233).
231 Бахтин здесь полемизирует с кантианской музыкальной эстетикой Э. Ганслика, отстаивавшего самостоятельность, замкнутость в себе музыкальной стихии. Ср.: «Содержание музыки – движущиеся звуковые формы»; «В музыке <…> мы видим содержание и форму, материал и обработку, образ и идею слитыми в неразрывном единстве», – такова, по Ганслику специфика музыки в ряду других искусств (см.: Ганслик Э. О музыкально-прекрасном. М., 1895. С. 67, 174 соотв.).
232 «Большой стиль» – термин Вяч. Иванова (см. его статью «Манера, лицо и стиль»: Иванов Вяч. Борозды и межи. М., 1916), используемый им в его концепции «всенародного», «соборного» искусства; последнее, по мысли Иванова, является «отражением народного бытия» (см.: Иванов Вяч. Копье Афины // Иванов Вяч. По звездам. Указ. изд. С. 43) и противостоит «малому» – в частности, «интимному» и «келейному» искусству. «Большой стиль, – пишет Иванов, – требует окончательной жертвы личности, целостной самоотдачи началу объективному и вселенскому» (Иванов Вяч. Манера, лицо и стиль // Указ. изд. С. 170). Данное понятие, воспринятое Бахтиным от Иванова, стало рабочей категорией ряда бахтинских исследований: как и Иванова, Бахтина интересовало именно «большое», а не субъективное искусство. Представление о «большом» искусстве и «большом» стиле являются основополагающими для книги Бахтина о Рабле: стиль Рабле в характеристиках Бахтина предстает именно как «большой» – «последнее слово самого Рабле – это веселое, вольное и абсолютно трезвое народное слово» (Р, 501).
233 Таким стремлением отличался русский символизм: культура символизма тяготела к стиранию граней между искусством и жизнью – бытом, с одной стороны, и религией – с другой.
234 Диалогическая поэтика Достоевского с точки зрения, представленной в «Авторе и герое…» – как раз пример «кризиса авторства»; см. также ниже о приближении эстетической «вненаходимости» к этической.
235 См. прим. 234.
236 См. прим. 193.
237 Ср.:ФП, 76.
238 Ср: ИО.
239 Ср. прим. 203.
Примечания к работе «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве»
Трактат написан в 1924 году в Витебске. Впервые опубликован в ВЛЭ (с. 6—71), вторичная публикация – в ЛКС (с. 26–89).
Если эстетические идеи АГ вплотную примыкают к представлениям «философской антропологии» Бахтина, то СМФ, где обоснована бахтинская «общая эстетика», пользуется теми категориями – и более того, написан в том философском стиле, которые были свойственны авторитетным в 1910—1920-х годах европейским трудам по эстетике (И. Кон, Б. Христиансен, А. Гильдебранд и др.). Однако выраженные в терминах «содержание», «материал», «форма», интуиции АГ являются основополагающими и для СМФ. Свою «общую эстетику» Бахтин рассматривал в качестве особого аспекта «философии поступка», «бытия-события»; на поле эстетики Бахтин решал фактически ту фундаментальную задачу, которую поставил себе в ФП – задачу соединения «мира культуры» и «мира жизни».
Разрабатывая в СМФ философскую концепцию «эстетического объекта», Бахтин полемизировал с методологией русской формальной школы. Если представители последней в своем стремлении создать научную поэтику полагали, что это можно сделать, учитывая в первую очередь закономерности языка поэзии (идя при этом, в сущности, от философской лингвистики А. Потебни), то Бахтин утверждал, что прежде должна быть обоснована философская эстетика, являющаяся разделом философской системы и имеющая универсальный характер: она призвана вскрыть закономерности всех видов искусства безотносительно к их материалу Несмотря на то что бахтинская критика формализма («материальной эстетики», по определению Бахтина) выглядит весьма резкой, не следует преувеличивать степени размежевания воззрений Бахтина и формалистов. Оба данных мыслительных направления принадлежат одной и той же – постсимволистской культуре. Как формалисты, так и Бахтин противопоставили свои идеи метафизической эстетике русских символистов, тесно связанной с религиозно-мистическими исканиями Серебряного века. И Бахтиным, и формалистами движет пафос «научности»; разница в том, что для Бахтина речь идет о «строгой научности» философии в смысле Э. Гуссерля, для формалистов же – об опоре на объективные законы языка. Бахтина с формалистами объединяет очень многое – от имманентно-секулярного понимания искусства до вполне конкретных общих эстетических представлений; их расхождения, несомненно, принципиальные в глазах историка критики, в мировоззренческом отношении незначительны.
Совершенно особым вопросом (который мы здесь не пробле-матизируем), встающим в связи с СМФ, является вопрос о книге П.Н. Медведева «Формальный метод в литературоведении», которую часто считают принадлежащей перу Бахтина. ФМЛ, как и СМФ, посвящен критике русского формализма, но она ведется с позиций так называемой «социологической поэтики», относимой автором к «марксистской науке». За идеями ФМЛ несложно распознать бахтинскую «основу». Однако в ФМЛ явно присутствует и другая писательская рука, другое научное сознание: внутренняя структура ФМЛ не совпадает с эстетической системой СМФ, – и это не говоря уже о наличии в ФМЛ некоторых принципиально чуждых Бахтину эстетических интуиций. «Авторство» ФМЛ должно быть исследовано на «микроуровне» с привлечением для анализа прочих трудов П.Н. Медведева.
Одной из главных особенностей учения Бахтина об «эстетическом объекте» в СМФ является обоснование его «событийной» природы и в этом смысле «развеществление» его (следует заметить, что произведение искусства «развеществлено» как в эстетике «выражения – оформления» И. Кона, так и в рецептивной «философии искусства» Б. Христиансена). «Эстетический объект», по Бахтину, является событием взаимоотношения формы и содержания, – событием, за которым стоит общение «автора» и «героя», как оно представлено в АГ. Это событие «нисхождения» формы на содержание и «завершения» содержания «обымающей» формой закрепляется в материале искусства. Чрезвычайно важным здесь оказывается то, что, в глазах Бахтина, «содержание» тождественно некоему изолированному фрагменту внеэстетической «действительности» – как пишет Бахтин, действительности «этического поступка» и «познания». При этом, с одной стороны, в произведение входит само бытие, жизнь: автор не вымышляет, не изводит из себя содержание, но берет его как бы в готовом виде из жизни, лишь оформляя его затем в соответствии со своими художественными намерениями. Таким образом, в произведение – в культурную ценность – оказывается включенным жизненный элемент; мера сдерживания этого элемента формой определяет – в случае словесного творчества – вид смыслового художественного целого. На этой игре формального и содержательного элементов основываются, в сущности, все главные литературоведческие открытия Бахтина.
С другой же стороны, с бахтинской «действительностью» ни в коем случае не следует отождествлять «объективную» реальность: таковой вообще нет в воззрениях Бахтина, отмежевавшегося от «метафизики» (интуиция объективного бытия, несомненно, метафизична). Бахтинская категория «действительность» подробно обсуждена в нижеследующих примечаниях к СМФ. Здесь отметим лишь, что в бахтинские воззрения она вошла из философии Г. Когена. В терминах эстетики это выглядит так, что автор оформляет не объективное бытие, – да не будет! – но бытие «очеловеченное», освоенное актом познания или этическим поступком. Если, согласно символистам, художественное творчество призвано прорваться от «реального» к «реальнейшему» – к трансцендентным основаниям вещей, то Бахтин замыкает искусство в собственно человеческой «действительности», в буквальном смысле сводит с небес на землю. «Эстетический объект», по Бахтину, духовен, материал искусства не входит в него, – но духовность эта – не что иное, как чисто человеческая активность, лишенная и грана таинственного или мистического. Отсутствие в эстетике Бахтина категории (и интуиции) прекрасного связано с ее антиметафизическим качеством; в этом ключе может быть осмыслен и пафос гротескно-безобразного книги о Рабле. В СМФ (равно как в АГ) – истоки позднейших бахтинских исследований в области теории романного жанра.
1 Выпады Бахтина против русской символистской эстетики, являющейся в конце XIX – начале XX века важным аспектом религиозной философии, свидетельствуют о вещи принципиальной – об отрыве мыслителя от широко понятой традиции символизма. Пафос «научности» данного места СМФ истоком имеет «научность», декларированную Э. Гуссерлем. В своей статье «Философия как строгая наука», ставшей событием и для интеллектуальной жизни России (в переводе напечатанной в I книге «Логоса» за 1911 год), Гуссерль полемизирует с позитивной психологией, с одной стороны, и с миросозерцательной «мудростью» – с другой, оспаривая их стремление дать основы для философии. В противовес им Гуссерль выдвигает идею собственной феноменологии как «науки о смыслах». Можно говорить об усвоени