[301]; «На редкость отвратительный запах – запах раздувшейся дохлой клячи, да и вообще вся наша улица изобиловала отвратительными запахами»[302]. Регистрируя запахи, запомнившиеся ребенку, Миллер тем самым воссоздает «энергетическое» основание той или иной вещи, силу, которая ее наполняет и ощущение которой приобщает ребенка к сущности жизни. Внешние зримые формы реальности предстают вторичными по отношению к порождающей их энергии: они распознаются и восстанавливаются по запаху, то есть по их «энергетической» формуле.
Следуя Прусту, Миллер в то же время пародирует его, противопоставляя изысканным ароматам в романе «В поисках утраченного времени» грубые запахи бруклинской улицы. Эта пародийность выглядит еще более прицельной, когда Миллер заменяет нежный прустовский бисквит грубым кислым ломтем ржаного хлеба[303]: «Порой действительно вкус большого ломтя кислого ржаного хлеба, что дала мне в тот день его мать, я ощущаю у себя во рту гораздо острее, чем вкус пищи, которую я поглощаю в данный момент»[304]. «Довольно странно, – читаем мы через несколько строчек, – но толстый ломоть ржаного хлеба, что каждый день приносила мне мать Джина, видимо, обладает большей притягательной силой, нежели любой другой образ того периода»[305]. И далее: «Если я сейчас закрою глаза и подумаю об этом – о ломте хлеба, я первым делом вспомню, что в тетином доме я никогда не знал, что такое наказание»[306].
Эти размышления предваряет эпизод убийства мальчика, которое в детстве случайно совершили Генри Миллер и его кузен Джин. Они скрыли свое преступление и пришли с невинными лицами домой, где тетя Каролина угостила их, как обычно, ржаным хлебом. Резкий запах хлеба, и по сей день сохраняющий для Миллера свою силу, соотносится с отрицанием идеи наказания, со всепрощением. Далее в романе следует подробное рефлексивное развертывание, концептуализация этого соотнесения. В сознании Миллера, творящего свой роман в настоящем, тут же ассоциативно вспыхивает и другое воспоминание – о вкусе и запахе хлеба, который он воровал со своим другом Стэнли: «Есть в ржаном хлебе нечто такое, до чего я пытаюсь докопаться, – что-то смутно восхитительное, пугающее и освобождающее, что-то такое, что ассоциируется с первыми открытиями. Мне вспоминается другой кислый хлеб, который связан с более ранним периодом, когда мы с моим младшим другом Стэнли делали набеги на ледник с целью поживиться. Это был краденый хлеб, стало быть куда более чудесный на вкус, чем тот, что преподносился с любовью»[307].
Созерцательности прустовского персонажа Миллер противопоставляет свою агрессивную активность, свойственную в еще большей степени персонажам «Смерти в кредит» Л.-Ф. Селина, а также достигнутую телесными усилиями вовлеченность в становящуюся реальность. Герой Пруста, вспоминающий вкус бисквита, отделен от мира и замкнут в сфере своих переживаний, посредством которых он приобщается к сущности жизни. В свою очередь, Миллер, ощущая в настоящем запах и вкус хлеба, превращает этот образ в символ телесного причастия к миру. Причем хлеб как бы выведен из сферы субъективного, человеческого, этического, из контекста внешних культурных стереотипов. Он – не награда, то есть он не нагружен моральным смыслом. Хлеб обретает свое изначальное предназначение, свою единичность и одновременно всеобщность, связь с жизненной силой. Он становится равным себе. Миллер-персонаж ощущает его вкус в ситуации отрицания себя как продукта культуры, как цивилизованной личности, личности прустовской, с ее сугубо человеческими, субъективными переживаниями. Ржаной хлеб воспринимается столь остро, потому что персонаж оказывается тождественен себе, своему изначальному «я», бессознательному.
Метод Миллера существенно отличается от прустовского отношением героя к настоящему, к ситуации «здесь и сейчас». В романе «В поисках утраченного времени» сознание повествователя обращено к прошлому: он постепенно, прилагая усилия разума, восстанавливает в памяти здание давно забытого, конструируя тем самым ушедший, уже не существующий мир. При этом герой сосредоточен главным образом на одном ощущении, одном аромате, из которого затем вырастает длинная цепочка образов, вещей и событий. В свою очередь, персонаж «Тропика Козерога» ощущает себя вовлеченным только в настоящее. Если, как уже говорилось, он равен себе, своему телу и в состоянии полноценно переживать текущее, то прошлое, также связанное с глубинным опытом соприкосновения с жизненной силой, моментально оживает в его сознании. Оно актуализировано в настоящем и зачастую более реально и телесно, нежели происходящие с героем события, которые не имеют экзистенциального значения. Прошлое перестает быть прошлым, забытым или полузабытым, и трансформируется в настоящее, вечно длящееся. Оно не вспоминается с трудом, как у Пруста, а наполняет собой сознание героя. Именно поэтому оно состоит не из одного ощущения, а из множества переживаний, впечатлений, быстро сменяющих друг друга, прорастающих в настоящее. Так Миллером реализуется идея длительности сознания, родственного потоку или волне, – идея, которую автор «Козерога» заимствовал у Бергсона. Миллер представляет сознание ребенка длящимся, развивающимся, расходящимся на несколько линий, то есть открывающим собственную сущность, жизнь, какой ее видел Анри Бергсон. В «Творческой эволюции», как мы помним, французский философ говорит о подчинении интуиции (глубинное «я») интеллекту в пространстве современной культуры. Соответственно, взросление, по Миллеру, приспособление к культуре заставляют человека забыть о сущности сознания, подчиниться схемам интеллекта, превратить со временем развитие своего мира в механическое линейное движение.
Рассмотренный нами эпизод, заключающий воспоминание о детстве, точнее, новое проживание детства, содержит, как нам кажется, еще один подтекст и, вероятно, отсылает не только к эпопее Пруста, но и к одному из самых знаменитых «детских» произведений американской литературы – роману Марка Твена «Приключения Тома Сойера». Параллели между «Тропиком Козерога» и «Томом Сойером» вполне очевидны и заслуживают особого рассмотрения. Мы выделим здесь три мотива, объединяющие тексты Твена и Миллера, и сделаем попытку отметить сходства и различия в их разработке: они помогут уяснить специфику миллеровского представления о детском опыте. Условно обозначим их как «незаслуженная награда», «война» и «любовь».
Мотив «незаслуженной награды», крайне важный, как мы помним, для «Тропика Козерога», в романе Марка Твена возникает во второй главе: мы имеем в виду хрестоматийный эпизод, когда Том Сойер хитростью заставляет своих друзей красить вместо него забор. Подневольная работа выставляется им в образе творчества, игры, свободной от принуждения. Эта тема важна для Миллера, противопоставляющего мир детства, свободной игры, удовольствия и творчества миру взрослых, миру работы ради пропитания, награды, карьеры. Игра неразрывно связана с истинным, глубинным «я» личности и приводит к раскрытию этого «я». Работа, напротив, лишает человека индивидуальности и приводит к утрате жизненных целей.
Для нас в данном контексте существенно, что Том Сойер получает от тети Полли незаслуженную награду[308] – яблоко (обстоятельство, которому Твен уделяет несколько строчек) и вдобавок совершает кражу: «Тетя Полли была в таком восхищении от его великого подвига, что повела его в чулан, выбрала и вручила ему лучшее яблоко, сопровождая подарок небольшой поучительной проповедью о том, что всякий предмет, доставшийся нам ценой честного и благородного труда, кажется нам слаще и милее. Как раз в ту минуту, когда она заканчивала речь подходящим текстом из Евангелия, Тому удалось стянуть пряник»[309].
В «Тропике Козерога» два переплетающихся воспоминания о незаслуженной награде и краже перетекают в настоящее: юный Миллер после убийства мальчика получает от тети Каролины незаслуженную награду – ломоть кислого ржаного хлеба; более того, сам факт незаслуженности этого хлеба делает его, вопреки убеждениям твеновской тетушки Полли, «более сладким и милым»: «Тот послеполуденный ломоть хлеба потому и казался нам восхитительным, что он был незаслуженным. <…> В день убийства хлеб казался даже слаще обычного»[310]. Потом Миллер вспоминает совершенную им кражу хлеба. Ворованный хлеб, как и незаслуженный, кажется «чудесным на вкус»[311]. Миллер, как мы видим, воспроизводит и радикализирует мысль Твена, его иронию по поводу вознагражденного трудолюбия, на котором зиждется идеология деятельной и прагматичной Америки, идеология, имеющая религиозно-этические основания. Хлеб, еда, добытые принудительной, вынужденной работой, с точки зрения Миллера, оскверняются ею, ибо достаются человеку ценой отказа от собственного «я», от свободы и удовольствия. Миллер презирает своих родителей, добывающих ради него в поте лица хлеб: «…и с каждым куском, который они нам скармливали, мы становились по отношению к ним не только равнодушными, но все более и более высокомерными. В нашей неблагодарности состоял залог нашей силы и красоты»[312]. Моральный пример родителей, работы ради детей и пропитания, осуждается Миллером. Мораль разделяет человека, заставляя его подчиниться идеалу, и американская мораль работы является именно таким идеалом, требующим от человека принесения в жертву его «я». Миллер по-ницшеански, высокомерно насмехаясь над плебейским трудом, утверждает аристократические качества: силу и красоту. Жертвенный труд родителей, моральный урок не задевает его, не учит следовать их примеру, добиваться вознаграждения за свой труд.