воинов.
Если прежний, университетский мир был миром духа, то инфернальный мир тренажерного зала оказывается миром тела. Герой отрекается от прежнего мира, забрасывает сочинительство стихов и совершенствуется именно телесно, наращивает мышечную массу, подчиняя этому процессу все векторы своей личности: «Весь ум расходовался на тренажерный зал» (с. 174). Мир духа оплакивает отступника. Школьный друг Елизарова Вадюха слезливо напоминает ему о Боге, о божьем даре, о творческой искре, но тот непреклонен. Он переходит в иной мир, в мир Зверя. Истинно божье, христианское забывается и замещается языческим атлетизмом. В жизни Елизарова как будто случайно, в полном соответствии с университетской программой филологического факультета, появляются имена античных языческих авторов: Софокл, Вергилий, Цицерон. Это перечисление иронически дополняется именами Тома Плаца, Рича Гаспари и Ли Хейни, известных бодибилдеров, в наши дни своеобразно продолжающих древнюю традицию культа тела.
Инфернальная, демоническая подоплека нового мира проявляется в полной мере, когда от Виталика, «теоретика» и символического хранителя Знания (с. 169), герой получает книгу «Система строительства тела» Джо Вейдера, знаменитого теоретика культуризма, основателя Международной ассоциации бодибилдеров, тренировавшего Арнольда Шварценеггера и многих знаменитых культуристов. Пособие аттестуется Елизаровым-рассказчиком как «гримуар» (с. 172), то есть как книга, описывающая магические церемонии заклинаний демонов. Ее автор Джо Вейдер иронически ассоциируется с персонажем вселенной Джорджа Лукаса «Звездные войны» Дартом Вейдером, который получает это имя взамен прежнего (Энакин Скайуокер), когда переходит на темную сторону силы и примыкает к ситхам: «С Вейдером я стал на темную сторону силы, и дело пошло быстрее. К следующему лету я прибавил к числу Зверя полпуда каменных мышц» (с. 173). Здесь вновь упоминается Зверь (дьявол), владыка инфернального, подземного мира. Существенно и то, что один из посвященных «братков», Владимир, обратив внимание на длинные волосы Елизарова-персонажа, с неудовольствием ему замечает: «В семинарию собрался?» (с. 173) – тем самым демонически или язычески отвергая христианский мир духа. Видимо, все приметы мира духа должны быть изгнаны с территории, где царствует тело, язычество и демония.
Еще один аспект демонического мира, уже отмеченный нами, – это его героический, эпический пафос. «Братки», хранители демонического знания, посвященные – это бывшие воины, и не просто воины, а герои. Юр Юрич – участник подавления Пражской весны, кавалер ордена Красной Звезды, а Гена Колесников – ветеран Афганской войны, награжденный орденом Красного Знамени и медалью «За отвагу» (с. 178).
Мир тела, язычества, демонии и героики отстаивает собственную эстетику, увлекающую и персонажа Елизарова. Если в мире духа главными литературными фигурами были авторы фэнтези, сказочно-кабинетной героики (Толкиен, Муркок, Желязны) (с. 174), то в демоническом мире предпочитают Юкио Мисиму (с. 177), подлинного воина-самурая. Музыкальные предпочтения обитателей двух миров также различаются. Студенты-филологи любят лирические композиции «Аквариума» и «ДДТ», «братки» слушают куда более энергичную и тяжелую музыку металлических групп «Черный Обелиск» и «Э. С. Т.»[539].
Таким образом, в рассказе «Мы вышли покурить на 17 лет» возникает бинарная оппозиция – на первый взгляд относительно устойчивое противопоставление двух миров, которое можно представить в виде следующей таблицы.
Впрочем, финальная, кульминационная сцена рассказа несколько корректирует выстроенную нами схему. «Братки», посвященные, символические хранители мира тела, сидят в ресторане, и там появляются странные посетители, парень и девушка в мрачных одеяниях, напоминающие ангелов смерти, некие «темные», не принадлежащие миру людей. Неофит Славик сообщает компании, что Елизаров был раньше таким же и только недавно стал выглядеть как «нормальный пацан», и, чтобы повеселить «братву», задирается к парню, а тот в ответ забивает в него гвоздь и повергает на дощатый пол. Темные со всей очевидностью принадлежат миру духа. Не случайно один из «братков» замечает, что они похожи на монахов (с. 193). Воин духовного мира побеждает тело, забив в него гвоздь и тем самым совершив над ним символическое распятие. Эта сцена открывает Елизарову, что мир духа, невинности, который он столь опрометчиво покинул, имеет внутри себя опасный полюс и может быть ничуть не менее героическим, чем мир инфернальный. В мире духа водятся не только слабые и трусливые интеллектуалы; в нем живут и настоящие воины. Забив гвоздь в тело Славика, «темный» как будто подмигивает Елизарову, подтверждая свое с ним сродство, о котором говорил Славик, и приглашает вернуться в мир духа теперь уже в новом качестве.
Важно, что «братва» не вступается за своего поверженного неофита, а смеется над ним: «Сложно поверить – они смеялись. „Братва“.
Удивительная пара переступила Славика, как лужу, сошла по ступеням. Их никто не задерживал. Зачем? Они были равны – „братва“ и темные. Хищники, воины из разных кланов, которым нечего в данный момент делить» (с. 197). Воинов-победителей из другого мира они воспринимают как равных себе по статусу. Перечитывая рассказ в свете кульминационного эпизода, читатель может заметить, что «братва» нисколько не стремилась переманить Елизарова в свой мир. Напротив, в демоническом мире тела его ценили как раз за причастность миру духа, именно как воина другого клана: «Ко мне же относились хорошо. Особенно Юр Юрич: – Вы тут тракторный завод имени Малышева, – обращался сразу ко всем. – А вот Мишаня – интеллигентный юноша из хорошей семьи. Он Лимонова читал…» (с. 179). В этом качестве Елизаров-персонаж был для них неуязвим. Как только он остригает волосы, устраняя знак принадлежности миру духа, его «статус воина» в тренажерном зале понижается: «братва» начинает его высмеивать и унижать, как это делают в обрядах перехода с посвящаемым неофитом.
После истории со Славиком Елизаров возвращается в мир духа, заново обретя прежних товарищей и продолжая посещать тренажерный зал уже в статусе воина другого мира.
Композицию рассказа «Мы вышли покурить на 17 лет» организуют встречи центрального персонажа с сакральным миром. Каждая из таких встреч вызывает в нем тот тип настроенности сознания, который Рудольф Отто определил как «нуминозный»[540]. Речь идет о специфическом переживании священного как не принадлежащего нашему миру, принципиально иного по отношению к человеческому опыту. Нуминозный опыт не произволен, а, как правило, навязан и вызван открытием божественной силы, например в некоем объекте или событии, воспринимаемом как странный знак иного мира, не вписывающийся в обыденные представления. Этот опыт не сродни обычным чувствам и описывается Рудольфом Отто как религиозное озарение, открывающее тайну божественного, которое не похоже на человеческое[541]. Нуминозный опыт вызывает у субъекта, созерцающего нетварное, многократно превосходящее его самого, осознание самости, точнее говоря, чувство собственной тварности, падшести[542]. Нуминозное, по мысли Отто, устрашает человека, повергает его в священный трепет и одновременно притягивает, обольщая и очаровывая[543].
Рассказ Михаила Елизарова организуется тремя такими нуминозными ситуациями, расположенными, соответственно, в начале, в середине и в финале повествования:
– вульгарная девица унижает Елизарова-персонажа на пляже;
– «громоздкий мужик», посланный чужой «братвой», предлагает Елизарову поехать на разборку и выдает обрез с комплектом патронов;
– кульминационная сцена в ресторане, где «темный» забивает в Славика гвоздь.
В первой сцене перед Елизаровым появляется вульгарная девица, она же, как мы ее определили, символическая ведьма, или жрица, или же инициированная обитательница демонического мира, который с позиции персонажа, пребывающего в мире духа, оценивается как сакральный. Нуминозная девица отмечена шрамом, предъявленным Михаилом Елизаровым чрезвычайно эксцентрично, в духе поэзии английского барокко: «Она была вульгарна и хороша – нежное женское туловище портил лишь кривой и грубый шрам аппендицита, похожий на пришитый палец» (с. 167). Шрам появляется здесь как символический знак проведенного над инициируемым ритуала и одновременно как свидетельство иного мира, ненормальной по отношению к области духа, ужасной, поврежденной реальности. Персонаж в ответ испытывает тот комплекс чувств, о котором говорит Отто, определяя нуминозную ситуацию. Девица в его глазах выглядит одновременно притягательной и отталкивающей. Она «вульгарна и хороша» и в то же время отвратительна из-за своего шрама. Герой видит ее очевидное превосходство над собой, стоящую за ней нечеловеческую силу того мира, откуда она явилась. Столкнувшись с сакральным, он, как и положено переживающему нуминозное, смиренно осознает свою ничтожность, слабость и, что специально подчеркивается в тексте, телесность и падшесть: «Дома я по-новому увидел себя в зеркале. С презрением рассматривал руки: каждая выглядела худой веревкой с морским узлом локтевого сустава. Как вкусивший яблока Адам, я вдруг устыдился нагих бледных ног, похожих на журавлиные ходули. Что-то произошло с моим зрением. Я больше не воспринимал себя вместилищем духа и мысли. Видел только впалое вымороченное тело» (с. 167–168).
Во втором эпизоде, когда Елизарова-персонажа зазывают на «разборку», появляется мужчина, которого рассказчик именует «базарным пришельцем» (с. 184), то есть символическим посланником другого мира. Нуминозными объектами в данном эпизоде становятся обрез и патроны. Обрез описан как «усеченный калека двуствольного ружья ИЖ», а его стволы – как «черные обрубки» (с. 184). Это указание на странность, поврежденность естественного намекает на принадлежность оружия иному миру и соотносит его с поврежденным телом вульгарной девицы. Обрез, как и девица в предыдущем эпизоде, вызывает двойственное чувство: очарование и страх. Разглядывая обрез, Елизаров-персонаж вновь «нуминозно» ощущает собственное несовершенство, слабость, превосходство над собой священного мира, которому обрез принадлежит: «Еще было четыре года до фильма „Брат“. Обрез еще не романтизировали. Но я тотчас почувствовал его убийственную харизму и поник» (с. 184).